Родные узы

© Эльвира Абдулова, 2022

ISBN 978-5-0055-9432-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Непрощение

Асенька мучилась вторую неделю. За тысячу километров от их дома умирала Ната, Асина любимая тетя, родная и единственная сестра мамы. Такое бывает: самые близкие друг другу люди не разговаривали последние двадцать пять лет и, признаться, не делали никаких шагов к сближению и разрешению пустякового давнего конфликта. Он был как старая, засохшая, успевшая затвердеть мозоль, доставлявшая когда-то неудобства, но сейчас уже почти не беспокоившая. С этим конфликтом сроднились и сами сестры, и их разросшиеся семьи.

Удивительный завиток их совместной биографии или случайная прихоть судьбы разбросала сестер на тысячу километров друг от друга после того, как разрушилось некогда огромное и сильное государство и всех охватила охота к перемене мест и поиску нового, более надежного гнезда. Движимые страхом за будущее детей и уже намечающихся внуков все бросились на поиски нового жилья. Семейная ткань, и без того хрупкая, потревоженная детскими конфликтами, давними обидами и разногласиями взрослой жизни, разорвалась полностью. Вместе с этой сестринской ссорой, которая, как землетрясение, повлекла за собой разрушительное цунами, все уничтожающее на своем пути, были разлучены и их дети, достаточно взрослые к тому моменту люди, но, как оказалось, не вполне разумные для того, чтобы уберечь от этого землетрясения свое тесное родство, совместное взросление, память о дедушке.

Семьи разнесло по разным уголкам страны, и они вот уже четверть века совершенно ничего друг о друге не знали. Не съезжались, не радовались свадьбам и рождению детей, не писали друг другу поздравительных открыток, не звонили по праздникам. Двоюродные и троюродные, внуки, племянники и остальные члены сильно разросшихся семейств не имели никакого представления о том, как живет вторая, ампутированная ветвь семейства.

Ася, самая младшая, соединила звенья некогда разорванной цепи одним звонком пять лет назад. Номер телефона она подсмотрела в потрепанной кожаной записной книжке матери. Совершенно случайно, когда помогала ей отыскать чьи-то нужные координаты. Номер был записан сиротливо, в дальнем закутке, не в алфавитном порядке, а на последней пустующей странице, будто мама не хотела этого делать или была уверена, что он никогда ей не понадобится. Аккуратной она никогда не была: буквы плясали в разные стороны, то возвышаясь над строчкой, то уходя в цокольный этаж. За всю свою жизнь она привыкла записывать только нужную информацию, для нее это были заявления на очередной отпуск, биография по случаю вступления в новую должность и ничего более, поэтому Асю увиденное изумило. Вот только зачем? Зачем тогда она сохранила этот номер? Кто ей его передал? Для каких таких нужд она его приберегала? С того момента возобновилась утраченная связь, соединились звенья разорванной цепи, и этому, казалось, были рады все, за исключением Асиной мамы.

Говорить с сестрой она категорически отказалась, как, впрочем, и с ее детьми, некогда любимыми племянниками. Старший, Алексей, был ее крестником, младшего она любила меньше, но все же всегда, в те самые лучшие времена, когда сестры общались, отмечала его целеустремленность и крепкий мужской характер. А сейчас, разменяв восьмой десяток, твердо и категорично отказалась идти на сближение. Ася не удивилась. За четверть века со стороны мамы она не слышала ни одного доброго слова в адрес сестры и поняла, что процесс этот не будет ни легким, ни стремительным. Однако, надежда в ее душе все же жила и она верила в хороший исход этого затяжного конфликта.

Тот знаменитый Асин звонок, о котором долгое время говорила вся родня, был сделан без материнского одобрения. Могла бы – запретила, но Асе было к тому моменту сорок, и хотя мать все еще не переставала отдавать ей приказания в самой грубой, не терпящей препирательств форме, на этот раз она умолчала. Новости о сестре, ее детях и внуках мама теперь выслушивала нехотя, с видимым равнодушием. Асе казалось, что равнодушие было напускное. Мама никогда ни о чем не спрашивала, первой не заводила о них разговор, лишь изредка вставляла свои комментарии. Добрыми, надо признаться, они не были. Осознав, что сложности, с которыми сейчас приходится сталкиваться сестре, маму радуют, Ася перестала об этом говорить вовсе. Выносила из-за кулис, выкладывала на стол только хорошее или ограничивалась нейтральным «все живы, здоровы», потому что поняла: маму годы не примирили. Ася тете сочувствовала, искренне хотела помочь хотя бы тем, что выслушивала. Их еженедельные телефонные разговоры стали традицией, и Ната их ожидала с нетерпением. Если Асе случалось пропустить намеченный день или запоздать, она звонила сама:

– Как ты, золотце? Я вчера весь день не выходила из дома, боялась пропустить твой звонок. Все хорошо у тебя, детка?

От подобных слов Ася таяла: ни «золотцем», ни «деткой» она в семье никогда не была, и она ругала себя за упущенное время, винила потрепанную коричневую записную книжку, которая не показала ей заветный номерок раньше. Лет, этак, десять или пятнадцать назад. Если бы они жили с мамой вместе, все было бы гораздо проще, но Ася давно имела свой дом, а мать гордилась своей самостоятельностью и нежеланием подстраиваться под быт молодой семьи. Она любила свой налаженный уклад, и Ася, как и ее муж, а в дальнейшем и дети, приезжала к матери, только чтобы помочь с уборкой, привезти продукты и подарки. Доступа к вещам и записным книжкам она не имела, если только ее об этом не просила сама мать.

После воссоединения ни своих братьев, гораздо старше себя, ни тетю она, конечно, ни в чем не винила. Случилось все так, как случилось. Нашлись – и слава Богу. И спасибо за это. И счастье, что это все хорошо закончилось с Божьей помощью. И мысли прочь о том, что могли бы и не встретиться никогда, так и уйти в вечность вслед за бабушкой, дедушкой и родителями, не увидев, не осознав, какими они стали, как выросли их дети. Видеть знакомые детали, отыскивать ямочку на носу и прочие родственные черты в совершенно незнакомой молодой поросли было невиданным наслаждением! Говорить «пошла в нашу породу» о взрослой дочери двоюродного брата было так странно и вместе с тем так радостно! Этого родства, причастности к большой семье Асе всегда не хватало.

Теперь, пять лет спустя, после того самого звонка, который ознаменовал начавшееся воссоединение семьи, Асенька страдала от того, что Ната так резко, так неожиданно, на глазах у всех стала уходить. Сначала от всего того, что было ей дорого, – вдруг потеряла путеводную мысль, связывающую прошлое и настоящее, – а потом и вовсе впала в забытье. Врачи не обещали ничего утешительного – а что вы хотели в восемьдесят два года? – и Ася засобиралась в путь.

Нужно было как-то сказать об этом маме. Зная ее непростой и жесткий нрав, но все же чувствительный к горестям героев из телевизионного экрана, Ася боялась спровоцировать гипертонический криз и все вытекающие оттуда последствия и хотела сделать это с максимальной осторожностью. Ей виделись материнские слезы, раскаяние в том, что все же не пошла на примирение, распластанное тело на диване и всхлипывания «не успела», «так и не поговорили», «теперь и моя очередь», «ах, Натка-Натка…», но ничего этого не было. Двоюродный брат попросил «подготовить Люсю» к тому, что все может случиться со дня на день, но Ася все тянула с непростым разговором, а когда наконец решилась, замерла в потрясении. Ни брату, ни мужу слов материнских повторять не стала, просто ограничилась нейтральным «мама была расстроена». А правда была в том, что мама не удивилась, не проронила ни одной слезы, вернулась к копошению на кухне и ехать, разумеется, отказалась.

Асенька Нату любила. В ней было все то, что хотела иметь Ася, все, чего ей недоставало в семье: женственность, рассудительность, уравновешенность и достоинство. Тетя была интеллигентна по своей природе. В ее доме жило много книг, пластинок, аккуратными стопочками хранились журналы, все разложенные строго по годам и месяцам: «Вокруг света», «Новый мир», «Иностранная литература», «Юность», «Дружба народов» и, конечно, «Советский экран» – радость и мечта всех советских девочек, возможность рассмотреть любимых артистов получше, узнать хоть что-то об их закрытой жизни и заглянуть на съемочную или сценическую площадку.

Оставлять Асю наедине с этими журналами было крайне непредусмотрительно. Когда она бывала у тети в гостях, она делала что-то такое, за что ей и сейчас было стыдно. Маленькими изящными маникюрными ножницами, которые тетя держала в выдвижном ящике в спальне, девочка вырезала фотографии любимых артистов и прятала в сумочку. Потом они не пропадали в мусорном ящике и не забывались между страницами учебников: расправив их ладошкой и в случае необходимости прогладив утюгом, Ася наклеивала их в толстые тетради, что звались в ее детстве песенниками и анкетами. В одной записывались тексты популярных советских песен, в другой задавались вопросы одноклассникам. Рядом с самыми невинными о дате рождения и любимой книге, были и достаточно смелые вопросы, ради которых все и затевалось: «кто тебе нравится?», «кого ты любишь?». Ясное дело, никто там открыто ни в чем не признавался, но по инициалам или намекам можно было кое о чем догадаться и потом мечтать, краснеть и перечитывать увеличивающуюся на глазах тетрадь, разбухающую от приклеенных фотографий и рисунков. Ната пропавших фотографий не замечала или делала вид, что не замечает, да и Ася дурочкой не была. Выбирала для своих тайных операций журналы не новые, уже прочитанные всеми членами семьи, зачитанные до дыр в прямом и переносном смысле этого слова. Двоюродные братья тайком от тети курили в туалете и на балконе. При этом они, конечно, читали то толстые книги, взятые из библиотеки, то купленные в киоске «Союз печать» глянцевые журналы. Пепел падал на бумагу и прожигал ее, и Ася сердилась, если эти проплешины приходились на лицо или одежду любимых актеров. Еще она не понимала смысла в этих секретных, тайных курениях (потом она от той же тети узнала, что тайна, известная всем, называлась секретом Полишинеля). Запах ведь скрыть было невозможно. Тетя обо всем, конечно, догадывалась, но внешне все выглядело очень благопристойно. Ее сыновья не курили, зажигалки, найденные в брюках при погружении в стиральную машину, были, разумеется, чужими, сигареты тоже, и уже двадцатилетние братья в присутствии родителей курить не осмеливались.

Тетя подарила Асе много других незабываемых воспоминаний, но чем старше становилась Ася, тем больше ее занимала природа конфликта родных сестер. Она пыталась и не могла понять, неужели тот самый незначительный спор, в связи с разделом скромного родительского имущества привел к столь продолжительной и затяжной войне? Ей представлялось, что за официальной версией должно скрываться что-то другое, тайное, страшное, недоступное, о котором сестры намеренно не упоминают. Ей, к своим двадцати, тридцати, сорока годам, уже большой и начитанной девочке, официальная версия представлялась неубедительной, и ее богатое воображение рисовало что-то темное и постыдное, явившееся истинным источником сестринских разногласий. А если этого серьезного не было, то что тогда могло произойти между ними? Что тогда могло разлучить двух самых близких людей на долгие двадцать пять лет?!?

К большой радости племянницы, тетя к моменту их воссоединения была активна, бодра и сохранила ясность ума. Они часами обсуждали то, что упустили за прошедшую четверть века, вспоминали прошлое, Асино детство, забавные и курьезные события, переросшие в семейные легенды, и им обеим было сложно соединить их сегодняшних с теми образами, что они хранили долгие годы в памяти. Ната помнила Асю пятнадцатилетней девушкой, племянница тетю – в пятьдесят с небольшим лет. Всегда сдержанно, но элегантно одетую, в тяжелом пальто с меховым воротником, в обязательной фетровой шляпе и кожаных перчатках. Слегка полноватую, – это ей очень шло – уверенную и спокойную. Мама говорила, что уверенность ей придает солидный муж при хорошей должности и маленькая, но все же уютная квартира в центре города. Иногда, если быть до конца честной, Ася смотрела на тетю мамиными глазами, хотя очень ее любила, и, будучи восемь-десять-пятнадцать лет от роду, соглашалась: действительно, от чего ей не быть уверенной и счастливой? Все ведь к этому подталкивает, жизнь ей улыбается, делает приятные сюрпризы, благоволит и раскланивается. Это было тогда, когда мама для Аси была и царь, и Бог. Потом, с годами, пришло понимание, что все совсем не так просто, как кажется, есть и оборотная сторона этой гладкой, отполированной монеты.

Мама не любила возвращаться в прошлое – тетя, наоборот, делала это с большой охотой. Вероятно потому, что в то время она была счастлива. К моменту встречи с племянницей тетя уже похоронила мужа, и теперь обе сестры сравнялись в своем статусе – обе вдовствовали. Каждая из них, впрочем, шла по-своему к вечной жизни, по-разному они и несли свое вдовство. Ната вспоминала мужа тепло, их семейную жизнь – как золотые годы, мама предпочитала не упоминать свое замужество вовсе. Их с папой семейная жизнь была недолгой, в три с небольшим года, его смерть мама до сих пор воспринимала как предательство, будто он сам, по своей доброй воле, ушел в мир иной, капитулировал, оставив на поле боя жену с годовалым ребенком на руках. Ася этого понять не могла. Образ отца не то, чтобы тускнел с годами – он никогда не отличался живостью. Не было ни рассказов о папиных привычках, о его привязанностях и достоинствах, ни семейных шуток, ни прибауток, ни истории родительского знакомства – не было ничего. Мать признавала, что отец был человеком хорошим, уважаемым, что поначалу они друг к другу долго притирались, а потом зажили хорошо, но продолжалось это недолго. Ася, по ее мнению, спокойствием и скрытностью пошла в отца, также от него дочери досталась любовь к чтению, которую мать никогда не разделяла. Вот, пожалуй, и все. Мама любила подчеркивать, что они с Асей совершенно разные, и ставила ей это в укор. Все, что их разделяло, дочь унаследовала от отца, и мать это очень сердило.

Ася отчаянно пыталась собрать отцовский портрет по фрагментам. Безусловно, тетя и старший брат, еще помнивший ее отца, рассказали ей за эти пять лет больше, чем мама за всю жизнь. Мужья сестер, оказывается, дружили. Лучшими друзьями, конечно, не были, они занимали разные ступени в обществе, но встречались охотно, распивали чай, играли в нарды в дедушкином саду, пили пиво из огромных трехлитровых банок. За эти рассказы Ася была тете очень благодарна.

Когда племянница преодолела пятьсот километров и увиделась с тетей, Ася обнаружила, что старились сестры тоже по-разному. Из женщины в самом соку, ступавшей величаво, Ната превратилась в миниатюрную суетливую старушку. Ушла темнота волос, от бывшей брюнетки не осталось ни следа, короткие седые волосы, укороченные брючки и тонкая маечка школьницы – все так отличалось от воспоминаний, что носила в себе долгие года Асенька. В любом случае, Ната старилась в направлении благородного мрамора с прожилками, и в ее морщинах была своя прелесть, чувствовалось тепло, энергия, жизнь. Мама носила пышную прическу, не позволяла пробиться на свободу ни одному седому волоску, не забывала посещать салоны красоты, одевалась в свои семьдесят с хвостиком по-молодежному дерзко: туфли на каблуках, модная одежда, макияж. Она все еще получала комплименты от мужчин и неодобрительные взгляды от соседок, охраняющих бдительным взглядом подъезд от посторонних посетителей. Им она казалась легкомысленной: за внуками не присматривала, варенье не варила, в огороде не то, что не копалась, она его просто не имела, ну а каблуки и модная одежда вообще разделяли их настолько, что мама старушек, которые были ее ровесницами, открыто презирала, а они отвечали на ее сдержанные приветствия холодным, ничего не значащим кивком. Мама сопротивлялась ходу времени и всячески поддерживала себя с помощью хорошего питания, правильного режима дня и регулярного посещения парикмахерской. Раз в полгода мама ложилась в больницу: лечила гипертонию и сдавала все необходимые анализы. Шла, как на вторую работу, по-хозяйски несла приготовленную сумку и просила любимую палату. Ей хотелось жить хорошо, вкусно есть, эффектно одеваться и ступать с достоинством – так она и делала.

Во времена тотального дефицита обе сестры проявляли большую изобретательность в приготовлении обеда, так как исходных продуктов у всех было мало. Но тете, разумеется, везло гораздо больше: муж ее всегда снабжался по высшей категории, а мама с Асей рассчитывали на знакомства в продуктовых магазинах. Тетя сегодняшняя никаких излишеств не имела, жила очень скромно, но по-прежнему окружала себя книгами. Она помогала бедовому внуку и горячо любимым правнукам из своей скромной пенсии. Самое главное – аккуратно оплачивала все коммунальные услуги, себе оставляла немного, на самое необходимое, а приехавшую в гости племянницу угощала на завтрак свежесваренным кофе и кусочком хорошего сыра. Мама могла себе позволить многое, потому что жила исключительно для себя и рассчитывала на ежемесячную Асину помощь. Мама, узнав о нынешней жизни Наты, очень обрадовалась: в этом ей виделся перст судьбы, восстановленная справедливость, исполнение фундаментального и таинственного закона жизни, по которому каждому все же должно достаться то, что он воистину заслуживает.

Асе разговоры с тетей были в радость. В ее лице она наконец получила старшую подругу, полностью разделяющую ее интересы. Ната любила Чехова и Тургенева, читала английские романы, и Ася с удивлением обнаружила, что за прошедшие годы ей удалось догнать тетю и даже в некотором смысле уйти вперед. После шестидесяти с тетушкой что-то произошло – скорее всего, сложности с внуком, который успел вырасти и обзавестись семьей, забыв при этом повзрослеть, и она перестала читать так много, как прежде. Ей стало казаться, что за свою долгую читательскую жизнь, главное она уже прочла, а новая, с позволения сказать, литература ее совершенно не интересовала. Ни темы, ни предмет разговора, ни герои увлекательными ей не представлялись, отталкивал даже язык, ведь у тети были хорошие учителя, долгая книжная жизнь, воспитавшая в ней и хороший вкус и прекрасное чувство стиля. Ознакомившись с несколькими романами модных писателей, она огорчилась и с радостью вернулась к своему проверенному временем книжному шкафу.

Они могли долго обсуждать популярные в советские времена телеспектакли, творчество Фаины Раневской, Ростислава Плятта, балеты с участием Улановой, Плисецкой, пьесу «А дальше – тишина», которую очень любила Ната, а однажды, когда обе так и не смогли вспомнить, в каком театре служила Алиса Фрейндлих в юные годы, Ната понеслась к любимым книжным полкам, отыскала нужный справочник, и прежде, чем Ася успела обратиться к всесильному интернету, с гордостью выпалила: «Ну вот, я так и знала, до БДТ она играла в Ленсовете!».

С детства Ася помнила, с каким трепетом Ната относилась к пластинкам, как протирала их специальной красной «бархоткой», следила, чтобы не появлялись царапины, аккуратно усаживала иглу на крутящуюся поверхность и блаженно усаживалась в кресло, слушала Хампердинка. Казалось, мир и все домашние хлопоты могут подождать, пока поет этот дивный голос. У Асеньки и у ее старших братьев в то время были совершенно другие интересы – Дин Рид, Бони М, Абба, Давид Тухманов со своим вечным студентом. Чарующие звуки с пластинок, которые так любила Ната, уносили в совершенно другую реальность. Им еще хотелось бешеных танцев и энергичных движений рук и ног – тетю влекла тишина, покой и гармония. Сегодняшняя Ната в музыке и кино себе не изменяла: ей удавалось отыскать свой оазис даже в современном телевидении. Она блуждала между определенными каналами и, отвергая шоу, в которых говорилось о возрасте и публичном стирании грязного белья, всегда находила то, что искала.

Ася делилась с ней той информацией, которая тете в силу возраста была недоступна: рассказывала о своих путешествиях, новых открытиях в мире литературы и искусства, об интересных театральных постановках, выставках и концертах, которые проходят в разных уголках мира – неужели можно смотреть их дома? И в музеи ходить тоже? Подобные темы Асину маму никогда не трогали, и племянница ждала этих разговоров не меньше, чем одинокая тетя. В одном, впрочем, сестры старились синхронно. Ната тоже презирала сидящих во дворе старушек, игнорировала их посиделки и с гордостью, в удобном прогулочном костюме, быстрым шагом необремененной лишними килограммами женщины, неслась по магазинам, к сыну, внуку и правнукам. Там она была способна даже на глупости, которые никак не могла бы допустить в своем воображении Ася: ее тетя, давно разменявшая восьмой десяток, играла с правнуками дошкольного возраста в футбол. Ей, правда, доставалась чаще всего роль вратаря, но она никогда не жаловалась. Вся ее семейная жизнь прошла в окружении мужчин: муж, два сына, внук и теперь еще два правнука – про футбол она знала многое, пришлось одолеть и эту науку. Может быть, и поэтому тоже единственная племянница, принесшая с собой много теплых воспоминаний и свою интересную жизнь, полную женских и девичьих секретов, приятных мелочей и увлечений, так располагала ее к себе.

Когда они встретились, Ася держала за пухлые пальчики пятилетнюю дочку, милую, послушную, тихую девочку, удивительно напоминавшую ее в детстве, и Ната не знала, как подступиться к этим гостьям из женского царства, чем таким порадовать, чем бы их угостить. Коробка с солдатиками, машинки и футбольный мяч, дожидавшиеся правнуков под диваном, пригодиться тут не могли, и тете было неловко за эту свою неподготовленность. Дочке Ася объяснила так, как оно было на самом деле: это бабушкина сестра, они не виделись много лет, потому что когда-то давно рассорились и разъехались. Двадцать пять лет для пятилетнего ребенка представлялись огромным сроком, но в историю она поверила легко: в ее мире сказок и приключений спящая красавица целых сто лет дожидалась поцелуя, а заколдованная царевна могла очень долго жить в образе лягушки в ожидании своего Иванушки.

Тетя как-то уменьшилась в размере и, уткнувшись в грудь невысокой Асе, стоявшей на каблуках при полном параде, всхлипывала и просила: «Ты только ничего не говори, девочка… как же я рада, Асенька…». Благодарная за прием, ночной разговор об отце и встречу с братом, Ася, конечно, не спросила ни слова о том, почему же они не искали Асю, если помнили ее всегда, и год от года подсчитывали, сколько ей сейчас может быть лет, есть ли у нее дети, чем она по жизни занимается. Оба брата обходили эту тему стороной, но кое-что Ася все же узнала: через дальнюю родню лет десять назад они сделали попытку поговорить с Асиной мамой. Она поначалу откликнулась, нехотя и сухо, а потом, подумав, все же отказалась дать Асин телефон. Вот тогда-то, наверное, и появился тот самый номерок в старой кожаной записной книге мамы. Из ее немногочисленных рассказов Ася знала: она хотела покаяния. Считала себя обиженной и хотела, чтобы сестра призналась в том, что была неправа, а вместе с ней и вся ее семья, муж и два сына. К моменту конфликта оба сына были достаточно взрослыми людьми, и мама считала их виноватыми тоже. Поднимать подобные темы Ася, конечно, не собиралась, предпочитала, чтобы осадок остался внизу, не бередил чистую и незамутненную поверхность. В конце концов, это был разговор двух сестер. Ни ее, ни ее братьев он не должен был касаться, но, однако, коснулся…

«Спасибо, что ты нас нашла, – говорили оба, – мы вот так не смогли, а ты это сделала». За словом «не смогли» скрывалось нечто большее, чем простое незнание ее телефона, непонимание, где она живет – к тому времени интернет был уже доступен многим. В этом таилась обида, тяжкое бремя прежних ссор и непонимание, которое связало их по рукам и ногам, тоже и мешало сделать шаг навстречу. Это местоимение «мы» делало из них единую команду. Но Ася не хотела придавать этому значение, мысли были заняты совсем другим, начинать эту тему совсем не хотелось. В голове прокручивалось совсем другое, колесо мыслей вертелось вокруг теплых и полузабытых детских воспоминаний, вокруг старого дома бабушки и дедушки, где все встречались на выходных. Ася рассказывала о маме, о своей семье, чувствовала восторженный взгляд старшего брата и теплую руку тети, не отпускавшую ее ладонь весь вечер. На вопрос Наты относительно сестры Ася ответила честно: мама к разговору пока неготова. Нужно ее подготовить. Все знали вспыльчивый и непростой характер Люси и понимали, что вряд ли она поменяет свое решение, но сделали вид, что поверили, оставив эту тему, понимая, что беседа может принять совсем другой оборот. Было столько веселья, смеха, любви и воспоминаний о прошлых проказах, что очень хотелось вернуться в детство. Даже тетя, по ее признанию, почувствовала себя лет на тридцать моложе и вспомнила, как они с Асей ходили в кино и пекли «Наполеон» в ее теплом уютном доме. Все искренне улыбались, пили кофе, хорошее вино, хотя нужды в этом никакой не было. Они и так охмелели и потеряли голову с самой первой минуты. Все хотели доставить удовольствие друг другу и получить его самим, дотронуться друг до друга, приобнять, по возможности наверстать упущенное.

В два часа ночи вспомнили про Асину дочку, дремавшую перед телевизором, и пошли укладывать. Она все-таки нашла себе забаву: из книжного шкафа Ната достала ей две глиняные фигурки пастуха и пастушки, и девочка, на ходу придумав им увлекательную жизнь, кормила их конфетами, водила гулять и укладывала спать. На неожиданно откуда-то появившуюся родню, она, поначалу, смотрела широко раскрытыми карими глазами, на всякий случай покрепче прижимаясь к матери, а потом разыгралась, освоилась и нашла себе занятие по душе.

– А это точно бабушкина сестра? – спросила перед сном дочка, серьезно посмотрев на мать.

– Да, конечно, доченька! – ответила все еще потрясенная встречей Ася.

– Но они совсем не похожи!

– Ну, так бывает очень часто, – объяснила Ася, – дети могут походить на бабушек, дедушек, на другую родню, а не друг на друга.

– Да, наверное, – согласилась она и вдруг просияла, вспомнив что-то свое, – Как кошечка в нашем дворе, помнишь? Она такая рыженькая и мягкая, а котята у нее черно-белые.

– Ну вот, видишь, родная!.. А теперь спи, я скоро тоже к тебе приду и расскажу сказку.

Обещание было, конечно, дано зря: когда Ася добралась до кровати, было почти утро, дочка крепко спала, сжав в руках пастушку. В тот день им обеим снились странные сны. Дочке казалось, что она ловит улетающий в небо воздушный змей, а Асе мерещилось степное или лесное распутье, как в сказках про русских богатырей, с той только разницей, что ей не нужно было выбирать, в какую сторону двигаться. Обе сестры тащили ее со стороны в сторону, и обе не в силах были отпустить ее друг от друга. Ася была юной, двадцатилетней, сестры – крепкие, красивые и уверенные, в своих лучших зрелых годах…

Девочки и правда родились с разницей в восемь лет и были совершенно разными. И это, вероятно, было одной из причин, отталкивающих их друг от друга. По мнению мамы, родители относились к ним по-разному: старшая была ближе к матери, младшую больше любил отец. Ася знала, что это было только мамино мнение, но она была так в этом убедительна, что все остальные в это верили тоже. Старшую дочь любить было, наверное, проще. Она отличалась более спокойным нравом, покладистостью и вежливостью. Она не совершала бездумных поступков, не отличалась беспечной храбростью, не штурмовала самые высокие деревья, не свисала с них вниз головой.

Люся среди дворовых мальчишек была своей, она бунтовала дома и обижалась, что ей недостает внимания со стороны родителей. В те послевоенные годы родители были заняты совершенно другими делами: детей нужно было прокормить и по возможности одетыми и сытыми отправить в школу. Отец девочек вернулся с войны без ноги, мать их никогда не работала, привыкнув во всем полагаться на мужа. Он был и оставался до самого ухода центром семьи. После войны он освоил новую для себя специальность – стал бухгалтером, это и помогало семье сводить концы с концами. Люся бабушку прекрасно помнила: тихая, спокойная женщина, занимающаяся домом, мужем в первую очередь, и, конечно, приезжающими на выходные внуками. В каком-то смысле бабушке и дедушке повезло: сумев пережить тяжелые военные годы, они достойно воспитали дочерей, увидели внуков и ушли из жизни, успев даже подержать на руках правнука.

В послевоенные годы они жили, как все: скромно, без излишеств, откладывая на «черный день» каждый месяц. Война и годы лишений приучили их к бережливости. Это касалось не только скромных накоплений, но и особенного отношения к любой еде. Никогда и ничто в их доме не выбрасывалось: из черствого хлеба делали сухари. Бабушка нарезала их кубиками, укладывала на противень и сушила в духовке. Потом их бросали в суп или окунали в плошку с вареньем и запивали горячим индийским чаем. Это Ася помнила хорошо, как и свое удивление. В ее детстве магазины ломились от печеньев и пряников, и ей была непонятна такая бережливость. Она, конечно, не могла связать это с далеким прошлым. Просто считала, что это одна из причуд, которыми славятся все старики. Ну как, скажем, бабушкина привычка ходить дома в фартуке даже тогда, когда она не готовит и не убирает или ее любовь ко всем коробочкам из-под печеньев или чая. Ничего того, что может пригодиться в хозяйстве, бабушка не выбрасывала: в одной жестяной баночке хранила катушки с нитками, в другой – белые крышки от банок, третью отдала дедушке и там поселились гвозди и шурупы самых разных размеров и калибров. Только потом Асенька поняла: привычка ходить в фартуке сохранилась с тех лет, когда платье у бабушки было одно. В нем, сшитом самостоятельно, ходила в магазин, в нем же приводила из садика Асю и потом, надев фартук, приступала к приготовлению обеда. Недоеденный суп отправляла в холодильник, из оставшейся отварной картошки наутро бабушка делала яичницу. Нарезала картофель тонкими кругляшками, обжаривала с обеих сторон на пахучем растительном масле и заливала яйцами. Перед подачей засыпала зеленью с огорода – было очень вкусно! И Ася, и ее двоюродные братья, приезжавшие на выходные, очень любили, как бабушка жарила картошку и варила борщ. Хрустящие маринованные огурцы, соленая капуста и помидоры – все делала бабушка с любовью. Еда была простой, но очень вкусной и сытной. К чаю подавали варенье из небольшого сада, маленькие душистые яблоки, хранившиеся до самой зимы, и печенье, смазанное сливочным маслом. Зимой дедушка натирал горбушку черного хлеба чесноком и протягивал внукам. И не было никакой разницы в том, идешь ли ты в школу или уже учишься в институте – отказаться было невозможно. Дедушку любили все. И несмотря на то, что все это готовила бабушка, она же приносила с рынка тяжелые сумки, и дети, и внуки воспринимали ее не самостоятельным человеком, а второй половинкой дедушки. Только с ним обсуждались все важные решения, к нему шли за советом и никто бы не посчитал его немощным безногим стариком, даже тогда, когда ему было семьдесят пять. Повзрослев, Ася поняла, что в том, как воспринимали бабушку в семье, была и ее заслуга тоже. Она возвела мужа на постамент. Раз и навсегда он был для нее сильнее, умнее, образованнее, а ее задача была служить ему всю жизнь, во всем доверяться и полагаться на его авторитетное мнение. Она слушала, как он читал ей вслух газеты, разъяснял международную обстановку, комментировал футбольные и хоккейные матчи. Ей в этой тени было так хорошо, так надежно и, как сказали бы сейчас, комфортно, что она с удовольствием там жила долгие годы замужества. Она же воспитала дочерей так, чтобы они уважали отца, как и в дальнейшем, их мужья и их дети. Иногда, впрочем, бабушка выходила из себя – Ася видела такое дважды – но об этом будет отдельный рассказ, если потребуют обстоятельства. В дедушке она видела того самого страстного красавца, в которого влюбилась в свои юные годы и продолжала его любить и ревновать. Соседкам не стоило подолгу задерживаться и вести с дедом разговоры – бабушка сердилась. Ася, узнав или как-то это почувствовав, очень смеялась тогда, в детстве. Разве такие чувства могут испытывать пожилые люди?!? Это же так глупо!