Миллиметр

Кира приподняла крышку белой эмалированной кастрюли, в которой Людмила Борисовна принесла котлеты. Если для обычного человека котлеты – это просто котлеты, то для Людмилы Борисовны котлеты означали нечто большее. Они были причиной, уловкой для шантажа – словом, поводом, чтобы в любое время навещать дочь. Дочь их якобы любила, и мать их регулярно готовила. В действительности Кира давно охладела к этому продукту питания, просто не могла намекнуть об этом Людмиле Борисовне, видя, какое значение имеет для нее эта кулинарная забава. Она не догадывалась, что в подсознании матери котлеты олицетворяли отзывчивую, живую, материнскую плоть, которую та регулярно жертвовала дочери, и это сакральное действо устанавливало между ними неразрывную, питательную связь.

– В следующую субботу пойдем к ним в гости, – решительно заявила Людмила Борисовна, хлопнув себя по колену.

– К кому?

– К Огюсту Бертену!

– Заведи лучше собаку. Вон смотри, какое чудо.

Щенок завилял хвостом.

– Я не поняла, ты что, не хочешь замуж?!

– Дражайшая мать, – произнесла Кира как можно убедительней, – пойми же ты. Времена сейчас другие. Роль женщины в современном обществе изменилась. Она больше не живет в фаллоцентрическом мире и не смотрит на себя глазами мужчины. Она может понять, что нужно именно ей. Она может выбирать.

Разумеется, все умные слова из статьи одной феминистки вылетели у нее из головы, но одно все-таки осталось. За него Людмила Борисовна и зацепилась.

– Что значит она больше не живет в фаллоцентрическом мире? Ей больше не нужен член?

– Мам, ну при чем здесь член?! – застонала Кира.

– При том… видела я у тебя в ящике эту штучку. Выбирать она может… Тебе даже выбирать не из кого. – Людмила Борисовна фыркнула.

– Ладно, проехали. Так когда твой следующий бенефис?

– Почему ты все время меняешь тему?!

– Я не меняю.

– Ну ты что, нисколечко не хочешь замуж?

– Хочу, хочу.

Прозвучало, видимо, неубедительно, потому что Людмила Борисовна стала обмахиваться полотенцем, будто ей дурно:

– Нет, ты не хочешь! Я же вижу, что не хочешь. Или ты думаешь, я не вижу? Мать, по-твоему, слепая, да?!

– А почему я должна хотеть, если я не хочу?

– Ты женщина? Или дерьмо собачье?

– Ну женщина. А если я не рожу, что будет?

– Род человеческий прервется и вымрет!

– Скорее бы. Говорят, в этом году настанет конец света.

– Господи, когда ты наконец поумнеешь? И в кого ты такая?

– В Папу Римского.

Щенок снова тявкнул.

Людмила Борисовна взглянула на щенка – тот залился радостным лаем.

– Ну иди, мой сладенький, иди сюда, мамочка тебе котлетку даст. Иди к мамочке…

Щенок, пригнувшись к полу, от восторга и смущения замотал ушастой башкой из стороны в сторону.

– Мам, у него своя еда.

– Пусть маленький покушает. Иди, толстячок.

– Мам!

– Ой, как вку-усно!

– Мам!

– Да ладно тебе, – Людмила Борисовна небрежно махнула рукой. – И еще одну. Вот молодец!

Проглотив две котлеты, щенок принялся любовно облизывать жирные пальцы доброй женщины.

– Ну все, кыш из кухни, – сказала Кира.

– Нас прогоняют, пойдем, малыш. Никому мы не нужны. Все нас гонят.

– Никто вас не гонит.

– Что б ты делала без матери?! Да тебя бы на свете не было! Кто б тебя такую родить согласился?! Поищи дураков.

Направляясь к выходу, Людмила Борисовна тоном, не терпящим возражений, заявила:

– Итак, решено! Через неделю, в субботу, заеду за тобой. И без всяких! И объявления расклей, тут такой большой парк, полно собачников.

Хлопнула входная дверь. Щенок скреб ее лапой, а Кира продолжала сидеть, тихо уставившись в одну точку. Единственное, что ее интересовало в тот момент – это происхождение выражения «без всяких!»

«Что это может значить?..»

Сложив чашки в раковину, она выглянула в окно.

Дождь закончился. Редкие капли ударяли по подоконнику.

Людмила Борисовна подошла к своей старой «ауди», открыла дверь. Перед тем, как сесть в машину, она оглянулась на Кирины окна и изящным движением послала дочери воздушный поцелуй. Потом сняла парик, швырнула на заднее сиденье.

Через мгновение в салоне зазвучал голос Селин Дион, и под музыку автомобиль тронулся с места.

Объявление

Москва пестрит объявлениями. Раньше они ютились на рекламных досках, теперь им мало заборов, им не хватает столбов и подъездов, им недостаточно стен города, они выползли на асфальт и воспарили в небо, завоевывая все новые экологические ниши как разновидность одноклеточного организма, стремящегося к выживанию и размножению. Летит над новостройками микрорайона баннер «Осенняя распродажа шуб!», а под ногами ползет новость об открытии нового зоомагазина.

Объявления, написанные обычными горожанами, попадаются крайне редко. Этот вид объявлений практически вымер.

В том, что Кира наклеивала собачью морду поверх предложений оформить регистрацию или кредит, было что-то наивное, не слишком правдоподобное.

Чтобы развеять скуку, она представляла, что серые дома, выступающие из опустившегося на землю тумана, создают очертания улицы Риволи или Монмартра. Сейчас она свернет за угол и метров через двести окажется возле булочной с вывеской BOULANGERIE-PÂTISSERIE². Из булочной выглянет тощий, носатый отрок и крикнет: «Croissants au fromage frais!³» – или что-то в этом духе.

Город по-настоящему еще не проснулся. Сонные вороны прыгали боком и не то каркали, не то широко зевали. Когда, грохоча, мимо пробежал пустой трамвай, Кира с сожалением посмотрела ему вслед, ей захотелось так же катиться, раскачиваясь на рельсах, разумеется, до левого берега Сены.

Утро выдалось не только туманным, но и холодным. Конец сентября напоминал октябрь. Осень началась рано.

Неожиданно налетевший ветер бесцеремонно вырвал объявление из руки Киры и унес на другую сторону дороги. Кира побежала следом, но не для того, чтобы догнать, а потому, что там, на противоположной стороне увидела выстроенный вдоль тротуара забор, покрытый листками, словно матовой рыбьей чешуей.

На заборе и оказалось ее объявление, затерявшись среди десятков других. Тут было много чего. Высокоскоростной Интернет. Курсы английского языка. Кожаные куртки в кинотеатре. Обувь растаможенная (черт его знает, что это значит). Когда же Кира повернулась, собираясь продолжить путь, взгляд ее остановился на тетрадном листке между обещанием немедленно выдать супер-кредит и предложением услуг бригады ремонтников-словян (именно так, через «о»).

На листке было написано:

ПРОДАМ ДУШУ. ЗВОНИТЬ С 12 УТРА ДО 12 ВЕЧЕРА.

Кира оторвала клочок с телефонным номером и положила в карман. У нее это вышло так естественно, будто автор объявления продавал уникальный ультрасовременный воздухоочиститель, столь необходимый в пыльном городе. Или будто она была сам Сатана.

Капризный шнур бабушкиного телефонного аппарата закрутился, завязался, запутался, и пока Кира возилась с ним, из трубки доносился протяжный гул – трансляция движения далеких недосягаемых миров. Так ей, по крайней мере, казалось, будто под этот завораживающий монотонный звук прогуливались в космосе астероиды, степенно прохаживались метеориты, не спеша плыли по своим делам кометы, и вся Вселенная напоминала набережную курортного городка.

Четыре, девять, девять, два, два, семь, ноль – мелкие цифры на клочке бумаги были не очень разборчивы, клавиша «ноль», как всегда, западала, раза четыре Кира ткнула в нее пальцем прежде, чем раздались гудки, означавшие, что где-то в другой части города по ее прихоти ожил и зазвонил чужой телефон.

Долго никто не отвечал. Она уже хотела все бросить, но тут трубку наконец сняли.

– Здравствуйте, это вы продаете душу?

– Здравствуйте. Я продаю, – изрек трескучий мужской голос.

Серьезность, с какой он ответил, Киру развеселила, и она без предисловий приступила к главному:

– Почем дефицит?

– Договоримся. У памятника в четыре.

– У какого памятника?

– У нашего, у Раскольникова. В сквере… Буду очень ждать, приходите, не пожалеете, – добавил незнакомец и повесил трубку, так и не назвав цену.

«В четыре… А если я занята? Если у меня дел по горло? Интересно…»

Впрочем, заняться Кире было особенно нечем. До встречи оставалось несколько часов, а дело у нее намечалось лишь одно: она до сих пор не купила поводок для собаки.

Дважды в день Кира проходила мимо зоомагазина и каждый раз наблюдала неизменную картину: на электронных весах на прилавке сидел полосатый, мордатый кот. Он сидел зажмурившись и едва заметно покачивался. В широкой морде воплощалось столько просветленной благости, сколько не уместилось бы в лицах всех просветленных китайской династии Тан, на которую пришлось их изрядное количество. Этот кот своим видом говорил: «Я – кот, а вам еще реинкарнировать и реинкарнировать».

Кира встала за дамой с пучком темных волос на затылке. Кот сидел, демонстрируя свой вес. Протянув руку, Кира  почесала его за ушами – цифры на электронном табло лихорадочно замигали.

– Сегодня весит больше, – прокомментировала дама с пучком.

– Жизнь не стоит на месте, – улыбнулась продавщица.

– И цена тоже подскочила, – добавила Кира.

Дама обернулась – перед Кирой возникло лицо пожилой женщины, ухоженное и доброжелательное.

– Ой, здравствуйте!

– Здравствуйте, – кивнула Кира.

– Вы меня не узнаете? А мы с вами соседушки!

В той квартире на третьем этаже раньше жила семья скрипачей с двумя детьми. Месяц назад они эмигрировали в Германию, а перед эмиграцией распродавали мебель. Ту, что продать не успели, они выбросили ночью прямо из окна. Зачем – загадка. Но на рассвете в палисаднике, в итальянском жаккардовом, несколько скособоченном кресле, поместив ногу на ногу, вальяжно сидел в драной волчьей шубе красномордый бомж, а на полированном трехногом столике перед ним лежала раскрытая газета. Спокойный, преисполненный достоинства, бомж раскуривал сигару, осененный неведомым откровением.

До отъезда скрипачей в доме проживали сразу три музыкальные семьи. На пятом этаже жил средних лет тромбонист с братом-близнецом. Тромбонист играл в духовом оркестре, а брат нигде не работал, дни напролет растягивал у подъезда спортивные штаны, курил. Когда он закладывал за воротник – а случалось это примерно раз в пару недель, – то ночью, преодолевая мучительное бессилие, отрывисто и беспощадно гудел на тромбоне брата. И тогда другая музыкальная семья, оба преподаватели в музыкальной школе, стучали по батарее старым кларнетом. На следующий день тромбонист, встречая соседей, непременно извинялся за брата. Прятать от него тромбон он не мог, потому что после так называемой игры – и только после нее – брат успокаивался и затихал. Людмила Борисовна предположила, что они вовсе не братья, а на самом деле любовники, а то, что они близнецы, так это просто совпадение.

– Меня зовут Елизавета Максимовна, – представилась новая соседка.

– Очень приятно. Кира.

– Рада знакомству. – Тут Елизавета Максимовна посмотрела на Киру так, как женщины иногда смотрят на сапоги в магазине: купить или не купить. Выйдя на улицу, она продолжила изучать Киру сквозь стеклянную дверь.

– Представляете, ко мне залетел щенок, – сказала Кира продавщице.

Та совсем не удивилась.

– Мой брат живет загородом, а рядом с ним живут генетики. Так они скрестили собаку с пчелой. Вывели новую породу специально для загородных домов. Будки ставят недалеко от цветочного поля. Так что когда мед на рынке покупаете – нюхайте. Очень псиной отдает… Борис Петрович, дорогой, разрешите вас потревожить.

Последняя ее фраза была обращена к коту.

Борис Петрович нехотя стек с весов. Лениво зевнув, потянулся.

– У вас раньше была собака?

– Нет… – покачала головой Кира. – Только улитки.

Едва сухой собачий корм взвесили, кот снова устроился на весах. Прикрыв глаза, сквозь тонкую щелку век, он отрешенно наблюдал, как Кире в добавление к корму вручают консервы, миски, ошейник, средство от блох, особые собачьи кости, и видел что-то свое, лишая вещи их привычной вещественности.

А Кира по своему обыкновению задумалась. Нет, не о летающих собаках. Об улитках.

Удивительные создания эти улитки.

Она приносила их домой во времена начальной школы, после дождя, и хранила в перламутровом пластиковом пенале. Людмила Борисовна незаметно выбрасывала улиток в форточку.

В третьем классе друг Костя подарил Кире ахатину, большую африканскую улитку необыкновенной красоты. В узоре на гладкой полосатой раковине романтичной девочке виделись ландшафты Мадагаскара и очертания коралловых Сейшельских островов. Воображаемые лемуры легкомысленно перелетали с баобаба на баобаб. Порхали большекрылые экзотические бабочки. Под шум водопадов раскрывались белоснежные орхидеи. Хамелеоны загадочно улыбались перед тем, как измениться в цвете. Это была улитка-калитка. Калитка в красочный волшебный мир грез.

Кира назвала ее Афродитой. И поднимаясь по лестнице, она уже знала, как назовет щенка.

– Афродита! Держи, малыш! Афродита!

Да, жизнь полна неожиданностей, думала она, любуясь, с каким наслаждением щенок впивает в кость молодые зубки. У нее собака и встреча с человеком, продающим душу.

До встречи четыре часа.

Наблюдая, как ожидание крадет у нее настоящее, Кира прикрыла глаза и погрузилась в воспоминания об Афродите.

Однажды ранним зимним утром африканская улитка Афродита выползла из своего аквариума. Что подвигло ее на это, какие мечты или помыслы – загадка. Последняя увиденная Афродитой картина была страшной, как внезапно погасшее солнце: черная гладкая подошва занесенного над ней широкого ботинка Юрия Львовича, отца Киры. Раздался чудовищный хруст, потом вопль, звон бьющегося стекла, снова крик и снова оглушительный звон. Юрий Львович проехал на склизкой биомассе, пробил головой окно, лишь чудом не упав с седьмого этажа; на лице его на всю жизнь остались несколько жутких шрамов, которые не давали дочери забыть ту трагическую ночь. «Ты чуть не убила отца!» – кричала Людмила Борисовна, отскребая ножом от пола останки Афродиты.

Неожиданный звонок в дверь прервал тяжелые воспоминания.

На пороге Елизавета Максимовна.

– У меня есть вкусненькое винишечко, и, если скажете, что сейчас не времечко, ай-ай, я обижусь. Поднимемся ко мне?

«Ах, ну держитесь, четыре часика!»

Вперед, Кира, вперед за шелками соседушки!

Шелка привели Киру в небольшую старомодную гостиную: гобеленовая мебель, пастушки, пастель, бахрома и массивные кисти, обои в пышных перламутровых розах – все сливалось в богатый сливочно-шоколадный интерьер, и Кире почудилось, что она внутри огромного торта, где кресла сделаны из бисквитного теста, крем можно слизывать прямо со стен, а с люстры капает сахарная глазурь.

Проходя мимо закрытой двери в соседнюю комнату, Елизавета Максимовна махнула рукой:

– Комната сына. Его сейчас нет.

В кухне, в хрустальной вазе на устланном бежевой скатертью столе, благоухали белые хризантемы. Из кремово-карамельной гаммы выделялись только зеленые попугайчики в высокой клетке на подоконнике.

– Это сына, – полушепотом сообщила Елизавета, наливая вино. – Он у меня птичек любит.

– Ну что, за знакомство?

– Будем знакомы.

Елизавета Максимовна была вдова. Год назад она вышла на пенсию, проработав последние пятнадцать лет до заслуженного отдыха завучем в школе, и для нее настала иная пора жизни. У нее появилось много свободного времени. А поскольку она не нуждалась в деньгах (ей досталась от покойной сестры квартира, которую она продала), Елизавета Максимовна ходила по магазинам, наряжалась, покупала себе умопомрачительные шляпы, привозила из путешествий шали и полудрагоценные камни. На могиле покойного мужа она устроила японский садик, там росли карликовые каламондин и бугенвиллея. Однако основным ее занятием оставалась не знающая пределов забота о взрослом, тридцатилетнем сыне.

– Чудесненькое! Чувствуете нотки тутовника и ежевики? Эту приятную танинность?

Кира неопределенно пожала плечом.

– Мой покойный муж знал толк в хороших винах. Очень любил грузинские. Сейчас покажу вам его фотографию.

Хозяйка ушла и быстро вернулась с небольшим портретом. Однако Кира не разглядела лица. Рассказывая про похороны мужа, Елизавета все время держала портрет на коленях:

– Да что там говорить, Кирочка. Четыре года. Да, четыре. В восьмом году. Тоже был високосный. Кошмар. Не дай бог кому. Звоню в Киев. Каково матери? Звоню. Приезжайте, говорю. Такое горе. Такое горе. А она мне: это вы приезжайте. Здесь хоронить будем. Ну вы представляете? Это не передать словами. Человек прожил в Москве столько лет, тут все: семья, жена, ребенок. А его мать наотрез отказывается приезжать! Хочет хоронить там у них в Украине. И рыдает в трубку, что в земле будет лежать только рядом со своими мальчиками и прямо сейчас сведет счеты с жизнью, если Борю не привезут. Я сама в полуобморочном состоянии. А она трубки бросает. Везите и все, разрешение получено, участок, где покоится Борин папа! Все мои попытки переубедить заканчиваются грохотом. Телефонная трубка летела через комнату и, если бы не стена, поверьте, она бы долетела до Москвы. Такая силища у этой злобы. И что мне делать? Я первым же рейсом срочно в Киев. Прямо с самолета бегу к ней, надеюсь уговорить ее и забрать с собой. А она мне… она мне даже дверь не открыла. Можете такое вообразить?..

Кира молча крутила в руке бокал вина.

– Она всегда меня ненавидела. А Боря ее очень любил. Что мне было делать, когда он там сверху смотрел на меня? Будто я против его матери… – Елизавета вздохнула. – Дома, измученная, не знаю, что делать, рухнула на кровать и уснула. А во сне ко мне Боренька пришел. Молодой, стройный, красивый. Я ему давай жаловаться, спрашивать его, что же мне делать, если такая вот нелегкая сложилась ситуация. А он безразлично так плечами пожимает и говорит: «Знаешь, а мне все равно».

Она дважды показала, как он пожал плечами.

– И знаете, чем все закончилось? – грустно спросила вдова. – Я кремировала Бореньку и отправила ей половину праха.

Елизавета налила еще вина, и следующая лавина воспоминаний о ее покойном муже сошла на внимательно слушающую гостью. Однако скоро внимание Киры рассеялось, ее увлекли обрывочные мысли-образы о предстоящей встрече, и Елизавета, запнувшись на полуслове, пристально взглянула ей в глаза:

– Я наверное надоела вам со своей болтовней? Давайте теперь вы расскажите что-нибудь интересненькое!

– Как вы считаете, – Кира подняла к глазам пустой бокал и посмотрела сквозь стекло, – душа… что это такое?

– Душа?

– Да, может быть, это какой-то сленг? Может быть, это название какой-то части компьютера. Ведь есть же мать, материнская плата. Так и тут. Душа – какая-нибудь незаменимая деталь?

– Не понимаю, Кирочка, о чем вы.

– Я увидела объявление. Продам душу. И вот думаю: может быть, продают деталь компьютера?

– Душа, душа… – Елизавета посмотрела в потолок, пытаясь что-то припомнить. – Может, вернулось из старины, помните, как до революции? Что-то типа прислуги…

– Да нет, вряд ли.

– Да бог с ней, с душой. Лучше я покажу вам фотографии моего мальчика.

Только теперь Кира обратила внимание, что все это время на столе лежал фотоальбом. Елизавета накрыла обложку ладонью.

– У меня чудесный сын, я уверена, вы понравитесь друг другу. Сразу видно, вы девушка порядочная и интеллигентная, – затараторила она, избегая смотреть Кире в глаза. – Не смущайтесь, не нужно, я женщин насквозь вижу. Так мало нас осталось, настоящих, интеллигентных женщин. На современных мужчин сейчас такое давление. Деньги, деньги, карьера, статус. Внутренняя жизнь мужчины давно никого не волнует. А мой мальчик, он такой сложный, такой не современный. И ни черта не смыслит в женщинах.

Елизавета раскрыла альбом, фотографический путеводитель по чужой жизни, и эта жизнь медленно и устрашающе поползла, пестрая, длинная, с повторяющимся узором, похожая на сетчатого питона.

Лицо хозяйки, смягченное материнской лаской, сделалось простодушно мечтательным. Несколько минут Кира, уже изрядно придушенная питоном, но вынужденная восхищаться его необыкновенным узором, искала среди одинаково жалких детей-зайцев, послушно танцующих вокруг елки на новогоднем утреннике, сына Елизаветы, а та коварно хихикала, когда гостья указывала пальцем на чужого ребенка.

– Ах, да вот же он! – наконец пощадила она ее. – Видите, ушки какие? Ушки-то! А-а? То-то!

Она поделилась секретиком, что надо сделать, чтобы ваш зайчик выглядел убедительней всех остальных зайчиков. Секрет оказался прост: ушки следует накрахмалить, и тогда они не обвиснут по сторонам, как у остальных детей нерадивых родителей, а будут жизнеустойчиво торчать вверх.

– Он у вас, наверное, теперь весь такой в костюме и галстуке, и ботинки, как звездное небо, сияют? И портфель в руке? Да? – Кира шутливо улыбалась.

– Слава богу, пока силы есть. Силы есть, и слава богу. Вот так лежишь иногда, кажется, что совсем без сил. Мучаюсь давлением. А пойдешь машину Андрею помоешь и, смотришь, и жить веселее, и бодрость откуда ни возьмись. Активный образ жизни – вот, моя милая, ключ к здоровью и долголетию.

Елизавета перевернула страницу альбома:

– Это Андрюша на Черном море с моими родителями. Оба работали учителями. Папа физику преподавал в школе, мама читала русский и литературу. У нас очень интеллигентная семья. Наши предки были крепостными самого графа Шереметева.

Одна за другой перед Кирой замелькали картинки безмятежного летнего отдыха: Сочи, пальмы, музыкальные фонтаны, детская голова олигофрена в прибрежной пене, брызги, чайки, ясное южное небо…

На рыбалке. На велосипеде. Друг детства. «Такой хороший мальчик был, а сейчас, представляете, алкоголик». Сбор клубники. На плече у деда, подполковника авиации.

Кира машинально достала из кармана пачку сигарет. Чиркнув зажигалкой, она привела в действие катапульту. Жадно затянулась. Теперь, под облаком дыма, она катапультирующийся летчик. Над ней парит сокол, слетевший с плеча юного натуралиста. Сокол парит и поет о судьбе последнего советского пионера, который болел ветрянкой и тайком ел зубную пасту. Мелькают алые пятна пионерских галстуков, перед тем как навсегда исчезнуть.

Оторвавшись от альбома, Елизавета с удивлением воззрилась на клубящийся дым.

– Простите, я выйду на балкон, – спохватилась Кира.

– Ну что вы, что вы. Я сама уже давно хочу. Вы позволите?

Кира протянула пачку. Елизавета закурила. Голова ее откинулась назад, и она продолжила, простодушно игнорируя тоскливый вид своей гостьи:

– А в пятом классе Андрей подобрал раненую ворону. Три дня ухаживал, но птица умерла. Как он плакал! Бедный мальчик…

Внезапно рассказ оборвался – в прихожей щелкнул замок. В коридоре зашептались, зажегся свет. Послышался женский хохоток.

– О, – дернулась Елизавета, – опять эту цирковую сучку привел.

Кира засобиралась, сунула в карман сигареты, и в этот момент в кухню вошел бритый детина в толстовке с надписью Я не море, меня не волнует.

– Вот, посмотри. – Елизавета указала на Киру. – Посмотри, как должна выглядеть порядочная интеллигентная девушка. Видишь? Одежда, прическа, взгляд. Ты понял?.. Покрутитесь-ка.

Дернула гостью за рукав.

– Покрутитесь. Пусть этот олух посмотрит… Я тебя спрашиваю, ты понял?

– Понял. – Сын Елизаветы послушно осмотрел незнакомку с головы до ног. – Только я таким не нравлюсь.

– Почему же, Андрей, – возразила Кира. – Вы очень даже симпатичный.

Из коридора послышалось обозначающее присутствие «кхе-кхе».

– Приятно было познакомиться, – вежливо улыбнулась она. – Мне пора.

По пути к выходу Елизавета возбужденно шептала:

– Андрюша хороший, хороший мальчик. И добрый. Возьмите яблочко на дорожку. Заходите к нам! Это так, не обращайте внимания. У него только формируется вкус. Не ожидала, конечно, что вы курите. Но это ничего. Это можно бросить. Заходите! – Последние слова она кричала, и они буквально скакали вслед за Кирой, которая уже бежала вниз по ступенькам. – Мы будем ждать!