Глава
IV
Всю оставшуюся ночь я не могла найти себе места. Если раньше я не любила утро с его вечными горластыми петухами и начинавшейся возней в доме, то теперь молилась на него. Молилась на солнце, которое словно назло не хотело мне показаться.
Находиться дома, в ужасной тишине которого слышно только биение своего сердца, и прекрасно осознавать, что именно сейчас, когда ты уставился на зашторенное окно, человека, которого ты любишь всем сердцем, может не стать, убивает страшнее встреченного в лесу волка. Клыки страха длиннее клыков голодного животного. Они впиваются в твою душу, в саму плоть и безжалостно рвут ее на куски.
Мучения не покинули меня ни на секунду. Я страдала каждый взмах ресниц, каждый вдох и выдох.
Сон, явившийся накануне, только расковырял дыру внутри сильнее, и она кровоточила. Да, слезами моей души была моя же кровь. Послать мне такой сон было жестокой издевкой. Зачем нужно было создавать иллюзию того, что мне вернули желаемое? Когда его вновь отобрали, боль стала в разы сильней. На кого я должна была злиться – на себя или Бога?
Темнота вокруг сгущалась, позволяя безысходности полностью овладеть мною.
До самого утра я раз за разом проживала тот момент, когда стояла во дворе Витиного дома и увидела на крыльце его мать и брата. Именно тогда я впервые прочувствовала, каким сильным бывает страх и отчаяние. И каким ужасающим бывает дыхание смерти за спиной.
Кто был виноват во всем случившемся? Моя невнимательность и неосторожность? А если бы тем летом, я не пошла за ним? Тогда я бы никогда не узнала, каково это – любить и быть любимой. Что рядом с одним человеком бывает так тепло и уютно. Понимать, что для кого-то я была всем миром, и теплые руки, греющие в холода, будут дарить тепло всегда.
А еще он бы не сидел со мной, Любой и Андреем на Лавке, да не рассказывал про различные созвездия и легенды. Не пошел бы за край поля сидеть под изломанным деревом и не загадывал там желания. Он не попал был под ливень и не лежал бы сейчас в бреду на пропитанной потом и страданиями постели. Его жизнь не была бы в опасности.
Я всего лишь хотела счастья, но оно обернулось гибелью для другого человека.
И в первые я возжелала себе смерти. Раньше такие мысли сильно напугали бы меня, но только не сейчас. Я поняла, что устала. Устала от бесконечных попыток выяснить, кто виноват в случившемся. Можно ли было это предотвратить. Вместо того, чтобы сразу же направиться домой, пока ливень не набрал свою силу, я заставил его загадать глупое желание. Мы потеряли драгоценное время, может быть, даже секунды, но что, если этого бы хватило? Его сразила хворь, но убила – я.
Убийца не имеет право жить. И то, что я мучилась – самая малая часть того, чем должна заплатить.
Мысли все глубже погружались в темные уголки души и, как пауки, плели свои сети, в которые я так удачно попала. А с каждым движением выбраться становилось сложнее. Меня бы спасло лишь пробуждение Виктора, но я никогда не простила бы себя за те страдания, что причинила ему.
Когда вдруг лучи восходящего солнца ослепили мне глаза, я даже не сразу сообразила, что наступило утро. Мрачные мысли унесли меня далеко за собой. Я прищурилась и отвернулась, чтобы снова терзать свое сердце, когда разрозненный рассудок помог мне понять, что за время суток на дворе.
Немедля, я соскочила с кровати и надела первое, что попалось на глаза – рабочее платье, аккуратно висевшее на спинке кровати. Собрать волосы в хвост я даже не додумалась, поэтому выскочила в коридор так. Где и встретила матушку, держащую в руках стакан молока и небольшую миску каши. Неужели она тоже не спала ночь напролет, ведь одевалась-то я бесшумно.
Отказываясь от еды я уже было побежала к двери, но в дом неожиданно зашел отец. Одетый и умытый, по всей видимости уже давно. Только уставший. Тогда я поняла, что скорей всего, он только вернулся из города.
– Сядь и поешь, – тоном, не терпящим возражений, произнес он. – Не хватало, чтобы ты во второй раз в обморок упала.
Но я не двинулась покорно на кухню, а только с мольбой в глазах смотрела на отца.
Он вздохнул, устало потер переносицу и продолжил:
– Набравшись сил, ты сможешь пробыть с Виктором дольше. Голодовка приведет лишь к тому, что ты снова окажешься в постели, если не в гробу, – я видела, как напряглись от этих слов мамины руки. – А придя в себя после обморока, узнаешь, что Виктора не стало. И расстанетесь вы, не попрощавшись.
Ком застрял у меня в горле. Эти слова были так тверды, что казались пророческими. Но зачем же так жестоко?
– Поешь, – повторил отец, но уже более мягко. – Тогда и силы к тебе придут, и ты будешь рядом с ним, когда он очнется.
Я поняла смысл его слов, которые специально были нацелены на мои слабые места, и прозвучали так грубо. Просто только так сейчас можно было меня образумить. Как бы мне не хотелось есть, головой я понимала, что сделать это необходимо. Небось, выглядела я не лучше Виктора на данный момент. И, конечно, родителям было больно смотреть на это.
Мама подошла к столу и поставила на него стакан и миску. Отодвинула табурет и взглядом пригласила меня сесть. Я повиновалась.
Еда совсем в меня не лезла, а такое любимое молоко было сравнимо с самым отвратительным ядом. Я запихивала это в себя, и мне казалось, что все выйдет обратно. Не в силах доесть кашу, я стремилась выпить хотя бы молоко. Стукнув стаканом о стол, я замерла. Двигаться не хотелось, тошнота настигла меня почти сразу. Я закрыла глаза и пыталась собраться с мыслями. Лишь звук часов напоминал мне о том, что время уходит. Тик-так. Тик-так.
– Давай выйдем на улицу, – предложила мама. – Там свежим воздухом подышишь, тебе легче станет.
Она позволила облокотиться на нее, и мы тихим шагом направились к выходу. Отец придержал нам дверь, и я, быстро надев сандалии, наконец-таки вышла из дома.
На улице мне действительно стало легче. Солнце уже почти взошло, как обычно горланили петухи, где-то в соседнем огороде дрались коты, и большинство людей уже приступили к работе. Это было обычное утро в любой деревне. Но в моей душе все было перевернуто вверх дном.
Оказывается, рядом с домом уже стояла запряженная повозка – отец попросил не распрягать лошадь сразу после приезда. Это придало некоторых сил и надежды.
С помощью родных я смогла забраться в телегу и, немного отдышавшись, потребовала тронуться как можно скорее. Мама осталась дома, а отец погнал лошадь.
Мимо проносились дома – Буляковых, а вот и Любин. Меня вдруг заинтересовало, как она восприняла всю эту ситуацию. Сильно ли переживает, и все ли у нее в порядке.
– Подружка твоя приходила, пока ты спала, – словно прочитав мои мысли, сказал отец. Наверняка дом напомнил ему о ее визите. – Но не стала сильно беспокоить. Попросила обязательно оповестить ее, когда очнешься.
Вот как. Она тоже сильно волнуется. Но, к сожалению, сейчас у меня мало времени. Я непременно как-нибудь зайду к Любе, но не сейчас.
Вихрем вздымалась пыль. Тряска немного ухудшала мое и так не лучшее состояние, но я вынуждала себя крепиться.
Сердце замерло, когда перед нами показался нужный дом. Невольно вспомнился сон, и сейчас я переживала, как бы все не получилось совсем наоборот.
Мы остановились напротив ворот. Лошадь успокоилась, дорожная пыль улеглась, а я все сидела, не в силах заставить себя встать. Я так живо представила смерть Виктора, что мне стало еще хуже, хотя, казалось, хуже уже быть не может. Отец обернулся на меня, заподозрив, что мне плохо. Увидев мои испуганные глаза и трясущиеся руки, которыми я обхватила свои плечи, словно замерзла, он убедился, что эта та боль, от которой нет лекарств.
–Буквально пару часов назад мне передавали, что он жив.
Отец всегда прекрасно подбирал слова. Конечно, это могло ничего не значить на данный момент, но результат не заставил себя ждать – сжимающие сердце тиски исчезли, дрожь уменьшилась, хоть и не пропала, и голова стала ясно мыслить. Господи, да когда же это все прекратится! Я действительно ощущала себя так, будто проходила все круги ада, один за другим. Бесконечно. Хватит ли мне сил дойти до конца?
Чуть помедлив, я вылезла из телеги, правда, все еще опиралась на нее, ожидая, когда ноги сами смогут меня удержать без посторонней помощи. Наверное, на самом деле я просто откладывала момент, когда увижу картину, застывшую перед моими глазами – кровать и Виктор, испытывающий страдания.
Сглотнув, я все же отцепилась от повозки, немного постояла и повернулась к воротам. Они показались мне огромными, будто стали раз в десять больше, чем раньше. Они не хотели меня пускать или это я не хотела проходить через них?
В моей голове постоянно возникали какие-то абсолютно бессмысленные вопросы, на которые я пыталась ответить. Это было абсурдно, но только так я могла держать себя в руках и не сойти с ума от напряжения.
Я толкнула дверцу, и она, скрипнув, отворилась. Даже в этом звуке были уловимы печаль и тоска. Но ничего удивительного в этом не было, ведь весь мой разум с каждым часом все больше погружался в безысходность.
Ступив во двор, все же произошло то, чего я так боялась – воспоминания оживили момент моей встречи с Буляковым, которая не была бы столь страшной, если бы за его спиной не стояли мать и брат Виктора. Именно их появление повергло меня в шок и толкнуло в пучины страданий и боли.
«…нет сильнее той боли, что испытывает мать, потерявшая сына», – вспомнила я слова врача.
Тогда я даже не могу представить, что сейчас чувствует его мать. Моя жизнь превратилась в кромешный ад из страха за другого человека и бесконечного самопоедания. А ее боль в сто крат сильнее.
Я не скажу ей и слова против, если в состоянии ее сына она обвинит меня. Потому что мне нечего будет сказать.
Поднявшись на крыльцо, я заглянула внутрь. Там царила темнота, и я подумала, что не удивилась бы, если это – очередной кошмар. Переступив порог, я замерла у входа, не в силах двинуться дальше. Сколько раз за эти пару дней я заставляла себя двигаться, что-то делать, жить в конце концов. Я так хотела, чтобы это прекратилась, но животный страх от осознания того, как все это может закончиться, заставлял думать иначе, и я снова и снова погружалась в темноту.
Ковры на полу были свернуты, скорей всего для того, чтобы Буляков, который сейчас был так нужен этой семье, мог беспрепятственно передвигаться, не принося в немного запущенный дом пыль с улицы.
Но свою обувь я все равно сняла и пошла по пыльному полу босиком. Не знаю, что конкретно заставило меня это сделать – нежелание заранее быть обнаруженной по стуку каблуков или подсознательное чувство вины перед этой семьей и уже параноидальное стремление наказать саму себя любыми способами, даже включая банальное хождение по грязному и холодному полу голыми ногами. За столь короткое время я начала сходить с ума. Мои мысли и раньше были трудными для понимания, но сейчас это стало переходить все границы.
Как можно бесшумно я подошла к комнате. Внутри слышалось тяжелое дыхание и судорожные женские всхлипы. Я невольно схватилась за сердце – вероятно, Буляков сейчас со своей семьей, а эта бедная женщина осталась наедине со своим горем.
Взяв себя в руки, я медленным шагом вошла в комнату.
Рядом с кроватью, подставив табурет как можно ближе, сидела Лидия Михайловна, крепко держа руку Виктора в своих и поднеся ее к губам. Иногда она брала лежавший рядом платок и проводила им по своими красным и заплаканным глазам. Но сколько бы бедная женщина ни вытирала слезы, щека тут же снова намокала. Ее тело немного покачивалось взад-вперед, словно она молилась. И среди вздохов и неразборчивых бормотаний я слышала имя ее сына, пропитанное сильнейшей скорбью. Когда я вошла, она даже не обратила на меня внимания. Наверняка каждый день к ним заходит по несколько человек с целью оказать какую-нибудь помощь, а кто-то уже приносит соболезнования, слова которых кромсают сердце матери.
В кресле, стоящем в углу, беспокойно дремал Гриша. Он словно не полностью погрузился в сон и ожидал любого шороха, чтобы тут же проснуться. К его переживаниям за брата присоединился страх за мать, что была сейчас так безутешна в своем горе.
Я не стала привлекать к себе внимание, а просто присела на рядом стоящий табурет, как можно тише. Желание подойти к Виктору, дотронуться до него было невероятно сильным, но я старательно его сдерживала. Отныне я буду рядом, следить за каждым его выбивающимся из ритма вдохом, каждым лишним стоном и подергиванием рук.
Все-таки матери необходимо больше времени, ей нужно выплакаться сильнее, молиться чаще. Потому что, как бы я его ни любила, их связь с матерью гораздо глубже, совершенно на другом уровне. И я это уважала и считала неправильным бесцеремонно вмешиваться.
Я обязательно посижу с Виктором так же близко, буду держать его руку и разговаривать с ним, просить не покидать меня. А сейчас я просто побуду рядом.
– Его состояние не изменилось. Ни в лучшую, ни в худшую сторону, – оказалось, Гриша проснулся от скрипа табурета, на который я села. – Будто замер. И мы вместе с ним. В ожидании хотя бы чего-нибудь.
Он говорил шепотом, чтобы не тревожить мать и не нарушать такое обманчивое спокойствие в доме. Лицо его было измучено ровно на столько, на сколько измучено было лицо Лидии Михайловны.
– Это дает некую надежду, раз состояние стабильное, – попыталась я поддержать брата Виктора и саму себя.
– Нет, – покачал парень головой. – Это похоже на затишье перед бурей.
Я очень испугалась его слов, потому что они нашли отклик в моем сердце. Как бы ни пыталась скрыть и убедить себя в обратном, я не раз смотрела на это с подобной стороны. И все вдруг показалось мне бессмысленным. Я почему-то решила, что если думаю так не одна, то в конечном итоге это и произойдет.
С такими мыслями я просидела два дня.
Каждый день в дом заходили люди, желая оказать помощь. Но я даже не помню их лиц – Гриша вел с ними дела. Приходила Люба, пыталась со мной поговорить, но я была не в состоянии это сделать и просила зайти в другой раз.
За это время Виктору не стало хуже, ровно как и лучше. Он действительно будто выпал из жизни, и в моменты, когда его тяжелое дыхание затихало, я не раз проверяла, бьется ли его сердце. В теле еще теплилась жизнь, но она казалась такой призрачной и еле уловимой, что я боялась – она вот-вот покинет Виктора.
Когда его мать в бессилии начинала засыпать, Гриша укладывал ее на постель в другой комнате, и тогда я могла остаться со своим возлюбленным наедине. Я говорила ему, как сильно жду его пробуждения, хоть сама в это и не верила. Когда силы покидали и меня, я засыпала рядом с ним, крепко держа его руку в своей. А просыпалась уже в чужой кровати.
Мне казалось, это длится вечность и не имеет конца. За все это время мы с Лидией Михайловной ни разу не обмолвились. Она жила где-то в своем мире и иногда могла поговорить только с Буляковым. Все ее внимание было сосредоточено на младшем сыне.
Я помню, что где-то в этом тумане видела лица родителей – вроде бы они приходили узнать о состоянии Виктора и заодно о моем. Мама приносила достаточно еды, которой бы хватило на нас троих, но нормально ее мог отведать лишь Гриша. Наверное, только он держал себя в руках, не давая горю завладеть разумом. Мы же с Лидией Михайловной отломили лишь по куску хлеба. И то она не смогла его осилить и больше половины положила подле себя. Там этот кусок и засох.
Игорь Александрович приходил каждый день, но уже не задерживался так часто, как изначально. Он просил привезти ему новых лекарств, однако они не оказывали абсолютно никакого эффекта. И тогда он предположил, что, скорей всего, Виктор еще с нами только из-за них – эти снадобья поддерживают его жизнь, но не способны излечить саму болезнь. И затем он добавил:
– Будьте готовы.
Это подействовало как спусковой крючок. Мы все уже знали, что нас ждет, но окончательно образумили нас лишь эти слова.
Тогда Лидия Михайловна вновь бросилась к сыну, словно вот-вот его унесут, чтобы навсегда оставить под толщей земли, и зарыдала, как в первый раз. Она молила Виктора очнуться. Или же забрать с собой.
А я в это время думала, что это за Бог такой, что причиняет ужасные страдания бедной женщине.
Мы с Гришей смогли себя сдержать и не позволить истерике взять верх. Мне это далось не просто, но если бы еще и я начала кричать и молить о смерти, то даже Гриша был бы не в силах это вытерпеть.
Всю ночь я пробыла в чистилище. Голову заполонил женский плачь по сыну, и я начала видеть смерть, разгуливающую по дому. Она повторяла путь от двери до кровати Виктора, а затем уходила, чтобы снова вернуться, выжидая. Однажды я чуть было не кинулась к кровати, дабы заградить ей путь, но вовремя себя остановила.
Я начинала сходить с ума.
Когда наступило утро, Гриша вновь уложил сопротивляющуюся мать и дал ей успокаивающего настоя. Это помогло, и вскоре женщина провалилась в забытье. Лишь бы ей не являлись сны, где ее сын просыпается, потому что после таких пробуждений жить совсем не хочется.
Я бы тоже хотела принять отвар, да провалиться в спасительный сон, но сейчас я должна была поговорить с любимым.
Сев к нему на кровать, я прикрыла глаза и невесомо провела рукой по его щеке, представляя, что он жив и здоров. Мне так его не хватало. Словно и не было тех дней, когда он был с нами.
Вот мы сидим на холме, где-то справа от нас щебечут Любка с Андреем. На небе прекрасный закат, дует легкий ветерок. Он развевает мои длинные волосы, и Виктор прикасается к ним, как делал всегда. Я дотрагиваюсь до его щеки, и он тепло улыбается в ответ. Под пальцами я чувствую его разгоряченное лицо, кожи касается легкая щетина. Я улыбаюсь в ответ и говорю, что мы всегда будем вместе. Он кивает и пробует на вкус мое имя. Аня. Анечка.
– Ань.
Я почувствовала, как мою руку накрыла прохладная ладонь, и от неожиданности резко открыла глаза.
Виктор повернул лицо в мою сторону и старался разглядеть меня. Он тяжело дышал через рот, будто ему не хватало воздуха.
–Аня, – повторил он.
Я смотрела на него, впав в сильный ступор. Не понимая, галлюцинации это или я все-таки уснула. И если это сон, то зачем снова мучить меня? Зачем вновь терзать мое сердце?
– Хватит, – выдохнула я и прижала руки к вискам, в которых проснулась тупая боль.
– Пожалуйста, воды, – Виктор провел языком по сухим и потрескавшимся губам и слабым движением потянул меня за платье.
Я вдруг вскочила с кровати и несколько секунд неотрывно глядела на Виктора, который немного щурился из-за лучей, проникших через открытое окно. Он пытался потереть глаза, как если бы вышел из непроглядной тьмы к самому солнцу. Я видела, с каким трудом ему даются эти движения.
Затем снова подошла к нему и застыла.
– Витенька? – Мой голос сорвался на полуслове от понимания того, что любимый действительно очнулся.
– Ань, воды… – повторил он.
Мне перестало хватать воздуха, пальцы на руках вдруг похолодели, словно я долго держала их в ледяной воде. Глубоко вдохнув, я выкрикнула в коридор:
– Гриша! Гриша!
Меня не волновало то, что я могу разбудить мать. Я даже забыла о ней.
К комнате стремительно приближались встревоженные шаги. Когда нужный мне человек появился в проеме с застывшим вопросом в глазах, я тут же пояснила:
– Витя очнулся! Принеси воды!
Мои слова ошеломили Гришу, и он с открытым ртом уставился на меня. А затем, придя в себя, хотел было кинуться к брату, но будто вспомнил мою просьбу и побежал на кухню.
Тем временем я подсела к Вите и влажной тряпкой начала остужать его лицо, приговаривая:
– Все хорошо. Все хорошо. Ты очнулся, и больше ничего не имеет значения.
Он перехватил мою руку и поднес к своим губам. Кожей я почувствовала их шершавость, пока он целовал ее. Грудь его тяжело вздымалась, а состоянию сопутствовала сильная жажда.
Со стороны кухни донесся стук открывающихся ящиков. Этот шум врезался в тишину, устоявшуюся в доме, и разбавил ее гнет надеждой на лучшее. Складывалось впечатление, что на кухне хозяйничает Лидия Михайловна, а я просто пришла рано утром, чтобы разбудить Виктора. Это казалось таким правильным, что на душе впервые за несколько дней стало легче.
В комнату торопливо вошел Гриша, держа в руке наполненную немного прохладной водой кружку, и направился к нам.
Я аккуратно помогла Виктору сесть, боясь причинить ему боль. Его тело немного потрясывало, а пальцы были холодными, но я успокаивала себя тем, что это из-за ослабленного организма. Когда кружка коснулась его губ, и он сделал первый глоток, то задышал глубже и впился в нее пальцами, вмиг осушив всю емкость. Виктор хотел еще, но я не знала, можно ли сразу выпивать такое количество воды. Вспомнился Буляков, и я попросила Гришу как можно быстрее привести его.
Он, не раздумывая и не споря со мной, ринулся на улицу.
Я погладила взмокшие волосы Виктора, как всегда делала, чтобы он смог успокоиться. После чего Виктор устало взглянул на меня, улыбнулся и прикрыл глаза.
Внутри меня все оборвалось – я подумала, что он умер, и рука моя замерла. Но он равномерно задышал, дав мне понять, что просто уснул. Конечно, теперь, когда он спал, я испытывала дичайший страх, что ад, который разверзся в этом доме несколько дней назад, снова повторится, а то и хуже – Виктор вообще не проснется. Но не могла же я начать тормошить его за плечи и пытаться разбудить, как сделала в первый раз. Страдали не только мы, но и он сам, поэтому неудивительно, что большинство времени он пробудет в дреме. К тому же, нынешний его сон отличался от других – Виктор дышал спокойно, не стонал, глаза его не бегали так лихорадочно, как раньше.
Но все же я была на стороже.
Игорь Александрович, примчавшийся спустя примерно получаса после ухода Гриши, выразил крайнее удивление, не отличавшееся от нашего. Он проверил состояние больного (в ходе которого Виктор очнулся, что несказанно меня обрадовало) и сделал выводы, что оно заметно улучшилось, хоть выздоровление еще полностью и не наступило. Затем начал осматривать склянки и все травяные сборы, что прописывал, пытаясь догадаться, какое же из них оказало столь хороший результат. Не придя к конечному выводу, он пообещал подумать над этим хорошенько дома.
Буляков пробыл с нами до самого вечера, следя за состоянием Виктора и пытаясь уловить еще какие-либо изменения.
Когда в комнату вошла Лидия Михайловна, она даже не сразу поняла, что произошло. Я уступила ей место, и она, пройдя к кровати, села на стул.
–Матушка, – позвал ее Виктор.
И я вдруг вспомнила свой сон. Может, он все-таки был пророческим. Ведь происходило то, что мне снилось. Наконец-то в этом доме плакали от счастья, а не от горя.
Игорь Александрович дал нам необходимые инструкции и указания при возникновении непредвиденной ситуации, пообещал прийти завтра рано утром и удалился. Гриша направился в ближайшую продовольственную лавку, дабы сегодня все смогли нормально поесть. Я попросила его передать кому-нибудь по дороге, чтобы проведали моих родных да все им рассказали. Он пообещал обязательно это сделать. И после его ухода мы остались с Лидией Михайловной одни.
Виктор снова погрузился в сон, так как врач напоил его настоем ромашки, объясняя это тем, что она не только успокаивает, но и снимет разного рода воспаления в организме, что нам сейчас и было необходимо.
Мама Виктора вновь сидела подле него, но уже не плача, а настороженно следя за состоянием сына. Иногда она гладила его по руке или аккуратно поправляла одеяло, чтобы Виктору было комфортно. И чем спокойнее было его дыхание, тем легче становилось у нее на душе.
Я сидела чуть поодаль, в кресле, в котором недавно спал Гриша – отсюда хорошо было видно лицо Виктора. Эта безмятежность, что царила сейчас в комнате, заставляла меня последовать примеру любимого и тоже погрузиться в сон. Ведь он больше не казался таким страшным. Но сквозь накрывающую пелену дремы я услышала голос Лидии Михайловны, что заставил меня проснуться.
– После того, как Витя переболел испанкой, покой оставил меня.
Она впервые заговорила со мной с того момента, как слег ее сын. Поэтому я вся обратилась в слух, чтобы не пропустить ни единого слова.
– Я думала, кошмар закончился, но оказалось, что болезнь лишила его защиты. Врачи прикладывали все силы, выписывали новые и новые хорошие, как они говорили, лекарства, но ничего не помогало. И я поняла, что мой любимый сыночек до сих пор ходит по лезвию ножа. А учитывая еще не устоявшуюся медицину, смерть всегда будет дышать ему в затылок.
Она говорила тихим, спокойным голосом, не оглядываясь на меня. Ей хотелось выговориться, освободиться от тягостных мыслей, что обострились за эти дни, и я не смела ее перебивать.
– Я лишилась мужа и не пережила бы еще одной потери. На поиски самого компетентного врача ушел десяток лет. Мы объехали почти все города России, и с каждой поездкой надежда покидала мое сердце. Мне пришлось надеяться только на Бога.
Женщина замолчала, но я чувствовала, что внутри нее еще остались тугие комки боли.
– Нас бы сейчас здесь не было, если бы однажды в Петербурге я не наткнулась на такого замечательного человека, как Игорь Александрович Буляков.
Я вспомнила, что лет пять назад ему срочно пришлось направиться в столицу Российского государства на срочную конференцию касательно медицины. Тема конференции состояла из слишком сложных по звучанию и понимаю слов, что я просто не смогла ее запомнить. Все так завидовали ему, и я в том числе, что он направится в такой прекрасный город, в котором хотели побывать все жители нашей деревушки. Мне всегда казалось, что в этом городе сбываются все мечты.
Получается, если бы Буляков там не оказался, я не встретилась бы с Виктором.
И если бы Виктор не был болен, мы бы также никогда не узнали о существовании друг друга. И здесь я уловила интересное противоречие – я была бы счастлива, если бы Виктор был здоров, но несчастна от того, что мы бы не встретились. Нет, не стоит все-таки углубляться в дебри. Хорошо, что Лидия Михайловна молчала это время, иначе я бы все прослушала.
– Этот прекрасный врач ответил на все мои вопросы и разжевал каждую непонятную деталь. Он был единственным, кто сказал, что вылечить моего сына будет невозможно, но можно поддержать его жизнь. Конечно, это было горько слышать, но лучше горькая правда, чем любого рода ложь.
Виктор продолжал безмятежно спать, а женщина – делиться со мной своими мыслями.
– Я узнала, что он живет в Новополье и переезжать из этого спокойного места в бесконечную городскую суету не планирует. Тогда в Новополье переехали мы.
Лидия Михайловна снова замолчала. Все, что она мне рассказала, я знала от самого Виктора, исключая то, что знакома с Буляковым его семья была давно. Значит, они переехали сюда исключительно ради здоровья ее сына, а старший, Гриша, остался в Петербурге.
– Как хорошо, что ваш старший сын приехал вовремя, – наконец осмелилась вставить я свое слово. – Без него было бы гораздо худо.
– Это я отправила ему письмо со срочной просьбой о приезде, – ответила женщина, и в ее голосе сквозила боль. Она вспоминала что-то неприятное. – Недавно я заметила, что моего сына стало беспокоить недомогание. Он совсем перестал есть, из-за чего заметно для моего глаза похудел. Любая работа приводила его в такой упадок сил, что он падал с ног. Сон стал плохим, а сам он побледнел еще больше. Иногда я смотрела на него, и сердце мое содрогалось от боли. У меня было чувство, будто он вдруг потерял интерес ко всему. Будто, – она не смогла сдержать тяжелый вздох, а голос ее сорвался от набежавших слез, – к смерти готовился.
Лидия Михайловна спрятала лицо в ладони и тихо заплакала.
В ее словах была такая горечь, такой страх за сына, что я сама не смогла сдержать слез. Подбежав к ней, я крепко ее обняла, а она продолжала негромко всхлипывать.
Где я была все это время? В каких облаках витала, что не заметила таких изменений в любимом человеке? Неужели любовь настолько ослепила меня? Даже сейчас, пытаясь вспомнить дни, предшествовавшие беде, я понимаю, что никогда не придавала значения и не обращала внимания, ест ли вместе с нами на прогулках Виктор? Я все время думала, что беспокоюсь о нем, но выходит, что я ошибалась.
Немного успокоившись, женщина вытерла глаза платком, а я уселась перед ней на колени, взяв ее руки в свои.
– Только когда он говорил о тебе, я видела былую страсть и желание жить в его глазах, – продолжила она, и у меня защемило сердце. – Только ты могла вытащить его из пучин тоски. Он очень изменился после вашей встречи. Перестал сторониться людей, гулял, а не сидел, уткнувшись в книги, мой сын лучился счастьем. Хворь отошла на второй план, и я подумала, что ты была послана нам Богом. Уже сыграла в голове вашу свадьбу, – она усмехнулась над собой, погрузившись в приятные воспоминания. – Но этому счастью пришел конец в тот жаркий день, когда поливали рожь. Я ведь уговаривала его остаться, не идти на стройку в такой зной. Но Виктор как всегда был упрям, он считал, что находится в вечном долгу у Игоря Александровича.
– Да, в этом весь он, – согласилась я.
– Витя вернулся домой раньше других и, ничего не говоря, направился в комнату. Я сразу почувствовала неладное и направилась за ним следом. Он свернулся калачиком на этой постели, схватившись за живот. Это было невыносимо видеть – боль исказила его лицо. Я знала, что он не хотел показывать передо мной свою слабость, но не мог больше сдержаться. Мой бедный сыночек так сильно страдал.