Read the book: «Багряная Графиня»

Я пою для вас – песню крови, песню вечности. Песню, которую пели для меня в темноте моей темницы. Вы слышите. Вы начинаете понимать.

Эржбет Батори

Пролог

29 декабря 1610 года. Замок Чахтице.

Воздух в комнате пах ладаном и железом. Первое принёс священник размахивал кадилом, как оружием. Второе было моим. Мои любимым. Он въелся в стены, как клеймо в кожу еретика, смешался с ароматом гниющих роз в серебряных вазах. Я не позволяла их убирать. Лепестки осыпались уже третий день, оставляя на мраморном полу бурые пятна. Почти как кровь. Почти.

Мухи кружили над ними, жужжали. Лениво. Слишком сонно. Скучно. Единственная музыка, которую я слышала с тех пор, как перестала слышать крики.

Священник стоял у двери. Жирный. Потный. Испуганный. Янош. Отец. Святой отец? Святой ли? Посмотрим…Узнаем.

Этот жирный шакал в сутане, даже не догадывался, что его потные ладони уже дрожат не от гнева, а от страха.

Конечно. Он ведь видел всё.

Он прошёл через коридор, тот самый, по которому я водила девочек. Моих девочек. Видел комнату с крюками на потолке. Видел подвал. Видел колодец, куда Илона сбрасывала то, что оставалось.

Он видел. И теперь пытался убедить себя, что я порождение дьявола. Потому что если я человек… то, кто же тогда он?

Пот катился по его лысине дорожками, и в этих солёных ручейках я читала его судьбу. Скоро он заболеет лихорадкой – я видела, как болезнь селится в людях, сначала невидимой тенью в уголках глаз. Я видела, как зрачки его сузились, будто у кошки, загнанной в угол. Он боялся не меня. Он боялся правды, что струилась по этим стенам алыми ручьями.

– Эржбет Батори… – выдохнул он, и голос треснул, как пересохшая ветка.

Слюна брызнула изо рта вместе с моим именем. Капли повисли в воздухе золотыми бусинами в лучах заходящего солнца. Время замедлилось, как всегда замедлялось в моменты наивысшего наслаждения. Я считала удары его сердца. Частые, как дробь дятла по гнилому дубу. Нет. Не святой.

Я улыбнулась. Медленно. Показывая зубы.

Он стоял на том самом месте, где всего неделю назад лежала Маргит. Помните её? Рыжеволосая, с родинкой на левой груди, похожей на крошечного паука. Её кожа была мягкой, как шёлк, и такой тёплой… даже в конце. Она пела, когда я водила серебряным ножом по её рёбрам – словно ангел, упавший в камин. Голос её дрожал на высоких нотах, срывался, но не умолкал до самого… до самого финала.

Может она верила, что песня спасёт её? Что Бог услышит?

Он не услышал. Не вмешался. Как всегда. Была только я.

Теперь пол под ногами священника был чист. Катарина хорошо поработала. Но камень помнит. Камень всегда помнит. И если бы он опустил взгляд, он бы увидел: между плитами, в трещинах, тёмные полоски. Не грязь. Не плесень…

– …обвиняетесь в дьяволопоклонничестве… Ведовство… Убийство христианских душ посредством пыток, истязаний и колдовства…

Я зевнула. Не нарочито. Просто устала слушать.

– Продолжайте, отец. Я слушаю.

Его пальцы судорожно сжимали деревянный крест, висевший на груди. Дерево потемнело от пота и страха. Перстни на его пальцах блестели тускло, как глаза мёртвой щуки в корзине нищего рыбака. Я заметила, что мизинец у него искривлён – сломан в детстве и неправильно сросся. Интересно, кто его бил? Отец? Старший брат? Или он сам себя наказывал за грехи, о которых никому не рассказывал?

Каждый носит свои цепи, не так ли, Отец? Просто мои были из серебра, а ваши из стыда и скуки.

Я рассмеялась. Звук вышел хриплым – горло всё ещё саднило от крика. Моего? Или их? Нашего. Три дня назад я кричала вместе с ними. Они от боли. Я от восторга. Или от ярости? Не помню. Не знаю. Да и зачем описывать словами. Две сестры из Тренчина, привезённые моим верным Фицко. Блондинки с глазами васильков и голосами серебряных колокольчиков. Они умоляли по-словацки, и слова их звучали как молитва…Или наоборот? А может это были и не они…

Может это была та, другая? Маленькая. Десять? Двенадцать лет?

Мать отдала её с радостью. Какая честь служить графине! Мать думала, дочь вернётся дамой. Она вернулась. В мешке. Ночью. Через чёрный ход. Илона сбросила её в колодец, где уже лежали другие. Сколько?

Она пела песенку про птичку. Почему они поют? Мне нравится.

Нет. Не она. Она была ещё раньше.

Впрочем, детали святой отец узнает позже. Из показаний свидетелей.

Если выдержит. Что вряд ли…

– Вы что-то хотели сказать, графиня? – священник сделал шаг назад, наступив на тень от решётки на окне. Тень лизнула его башмак. Живая. В моём замке всё живое. Все пропитано жизнью. Ей тянет отовсюду. Из подвала. Из стен. Из камня, пропитанного до самого основания.

Солнце садилось за западными башнями Чахтице, и комната наполнялась густыми сумерками. Свет умирал. В углу что-то скребло когтями – крыса или летучая мышь. А может, мои девочки играли в кости, выточенные из их же рёбер.

Я встала. Медленно. Платье зашуршало. Чёрный бархат, вышитый серебром. Траур по мужу имеет преимущество. К чёрному цвету привыкаешь. Он скрывает пятна лучше любого другого. Впитывает их и становиться только богаче.

– Хотела сказать? – переспросила я, делая шаг вперёд. – Да, отец Янош. Хотела.

Ещё шаг. Он отступил к двери. Трус. Как может он судить Меня?

– Вы спрашивали, правда ли всё это? Убийства. Пытки. Кровь.

Ещё шаг. Спина его прижалась к двери. Смешон. Отец. Не святой. Иначе бы не боялся.

– Я отвечу. Но сначала… позвольте спросить вас. Вы читали Евангелие от Иоанна, Отец?

Он кивнул. Судорожно.

– «Если кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают». Глава пятнадцатая, стих шестой. Прекрасные слова, не так ли?

Я остановилась в шаге от него. Достаточно близко, чтобы он почувствовал запах. Розы. Железо. Они.

– Анна знала эту главу наизусть. Всю. Пятьдесят два стиха. Она читала латынь лучше любого священника. Глаза цвета штормового неба и волосы, мягкие, как паутина утром, когда роса ещё не высохла… Да, по-моему, её звали Анна. Она вышивала золотом по бархату. И пела псалмы так чисто… Такие умелые пальчики у неё были. Нежные.

Я подняла руку. Под ногтями тёмные полоски. Не грязь.

– Она умоляла меня остановиться, пока я дробила их … Она говорила, что Бог меня накажет.

Улыбнулась.

– Где же он, отец Янош? Где ваш Бог?

– Он… – голос священника сорвался. – Он везде. Он всё ведает и накажет вас. В этой жизни или в следующей.

– В следующей? – я рассмеялась. – Но я не собираюсь умирать, отец. Разве вы не слышали?

– Ваше бессмертие – иллюзия! – взвыл он внезапно, и в голосе его заплясали истеричные нотки. – Вы сгниете здесь, как…

– Как ваша любовница в подвале епископского дворца? – перебила я. – Или как тот мальчик из хора, которого вы… утешали после службы?

Слова застряли у него в горле. Он буквально подавился ими. Пульс на шее бился так часто, что кожа дрожала. Ещё немного – и хватит удара. Жаль, что я не увижу, как он упадёт, разбив лысину о каменный пол.

– У меня есть глаза и уши по всей Венгрии, отец Янош. И язык. Языки развязываются так легко, когда их правильно попросить. Та женщина… как её звали? Марта? Она исчезла через неделю после вашего визита. Тело нашли в реке. Самоубийство, решили. Но мы-то с вами знаем правду, не так ли?

Это была ложь. Красивая, правдоподобная ложь. Я ничего не знала о его прошлом. Но видела его лицо. Страх. Вину. Стыд.

У каждого есть свои мёртвые девочки, отец Янош. Просто мои не прятались в реках.

Я наблюдала за ним, впитывая его агонию. Его лицо стало цвета запёкшейся печени. Вены на висках вздулись синими червями. Как же просто читать людей, когда знаешь, где искать их тайны. Страх обнажает души лучше любого исповедника. А исповедовались передо мной сотни.