Двор на Поварской

Библиотека

Еще Милька вспоминала про сокровища господского дома – комнат и залов было множество, и в каждой как в пещере Али-Бабы или графа Монте-Кристо. И названия хозяева придумали своим залам пресмешнейшие – реликварий, например, ну что за название! Только потом Миле объяснили, что такое реликвии, а их в усадьбе было предостаточно, хоть музей открывай. В реликварии этом на полках стояли в огромном количестве резные шкатулки из кости мамонта, наполненные старинными миллионными украшениями, как на складе, но каждая с описью, оружие средневековое по стенам висело, доспехи рыцарские, кое-где побитые и вдавленные, словно вот-вот после сражения. Комнаты еще именовались по цвету шелка, которым были обтянуты: Зеленая гостиная, Красная, Голубая – и по сторонам света: Западная, Восточная. Была еще Серебряная, где коллекция старинного серебра размещалась, и Порцелиновая со старинным китайским и европейским фарфором.

Милька описывала это Поле так, словно они шли по дому и видели все это своими глазами. Тогда еще, года до двадцатого, и обстановка барского дома сохранялась, и удивительные гарнитуры из красного дерева и карельской березы, которые еще самой Екатериной Второй подарены были.

Миля рассказывала много легенд о господском доме. Что было правдой, что нет, она и сама не знала, слушала истории в людской, но воспринимала их, скорее, как сказки, а не как быль. Самую страшную легенду она узнала от хранителя, уже старенького Родиона Кузьмича, который всю жизнь вплоть до революции проработал в огромной библиотеке с высокими потолками, куда был принят писарем совсем еще мальчишкой, а позже, при бароне Михаиле Львовиче Боде-Колычеве, стал смотрителем коллекции, да так и осел в этой комнате, приняв добровольное заточение и найдя в книгах то, что не удавалось найти в людях. Библиотека в господском доме была самой большой комнатой по размеру после бального зала – с высоченным потолком, отделанным черными лакированными балками, и гигантской металлической люстрой в готическом стиле. Свободной от книг была только та стена, где находилось широкое выпуклое, как линза, окно с тяжелой светлой шторой, которая почти всегда занавешивала книги от яркого солнечного света, чтобы те, не дай бог, не ссохлись. Все остальные стены были закрыты полками с полу до потолка так плотно, что и цвет их был неизвестен.

Поля с дочерьми Лидой и Идой, начало 20-х.

Заведовал этим хозяйством Родион, который всю жизнь самозабвенно самообучался и саморазвивался, получая нужные знания и осваивая новые языки в этом большом зале, почти никогда, казалось, не выходя за его пределы. Его всегда можно было найти в библиотеке, хотя три раза в день он отлучался в людскую перекусить, где быстро, наспех, ни с кем особо не разговаривая, сосредоточенно ел, вытирал рот салфеткой, сдержанно благодарил и снова поднимался к себе на рабочее место. Он никогда не приносил в библиотеку еду, чтобы, не дай боже, не уронить крошку на пол и не привлечь этим мышей или, того хуже, крыс. С мышами во всей усадьбе шла яростная молчаливая борьба, они сновали по дому, повсюду попадались в мышеловки, но в библиотеке пока не появлялись, тем более что сторожил ее трехцветный кот Алтын, любимый и уважаемый, еще ни разу не замеченный в порче книг. А когда, случалось, Родион Кузьмич заболевал, то быстро вылечивал сам себя, запросто находя рекомендации на арабском языке в «Каноне врачебной науки» Авиценны или еще у кого из великих в солидном шкафу древних медицинских фолиантов.

Ученей его вряд ли можно было сыскать в окрестностях, а то и во всей Москве. Просто не знали о нем ничего, сидел он книжным червем всю жизнь, скрытый от людских глаз. Он, говоря старым языком, был архивариусом и делал описи всего того, что хозяин прикупал на аукционах или привозил из путешествий. Осматривал приобретенное, чистил-блистил, навешивал ярлыки на каждый предмет, как в музее, и потом выставлял, куда положено, по залам большого дома. Интересовали хозяина в основном Средние века и все, что с ними было связано: оружие, предметы обихода, мебель. Но основной его страстью были книги. Они покупались в огромном количестве, и широченный стол Родиона Кузьмича всегда был ими завален. Только местами начинало проглядывать зеленое сукно бескрайнего стола, как поступала очередная партия старинных фолиантов, которые надо было оприходовать. Каждую новую увиденную книгу Родион рассматривал как привалившее счастье и вообще в связи с этим считал себя очень везучим человеком. Получая от хозяина только что присланную стопку книг, чуть сладковато и пыльно пахнущих временем, он надевал белые хлопковые перчатки, запирал библиотечную дверь, чтобы никто не помешал, и, как гурман, выкладывал тома перед собой на столе, тщательно осматривал каждый и распределял их по своему разумению: что надо открыть вначале, на закуску, что ему стоит попробовать на горячее, а самое редкое и удивительное оставлял, как водится, на десерт. И начинал знакомиться с каждой книгой, как мужчина с женщиной, разглядывая, прикасаясь, нежно проводя рукой по кожаному переплету и вдыхая особый сухой аромат, который, видимо, только его и приводил в восторг. А потом, судорожно глотнув воздух, медленно и с волнением открывал обложку, словно ожидал увидеть то, что предназначено только для его глаз. И начинал перелистывать страницу за страницей, обращая внимание даже на шелест, не слишком ли сухой, на цвет бумаги чуть в слоновую кость, на лисьи пятна, напоминающие ему женские веснушки, особенно на то место, где лежит ляссе – узенькая шелковая ленточка-закладка. Иногда Родион чуть воровато снимал перчатку и, будто делая что-то не совсем приличное, проводил пальцами по бумаге. Потом очередную женщину-книгу закрывал, бережно откладывал на край стола и начинал подступаться к другой, оглаживая белыми перчатками тонкую шелестящую бумагу.

Получив свое законное удовольствие, он заносил все необходимые данные в картотеку и бережно расставлял книги по черным лакированным шкафам в строгом порядке, по теме и алфавиту, решив для себя, какую из них он будет читать в первую очередь. Память у Родиона Кузьмича была удивительная, и если хозяин обращался к нему за справкой, то всегда получал четкий и верный ответ. Родион знал всегда наверняка и год издания, и количество рисунков в книге, и часто общее количество изданных экземпляров – одним словом, живая энциклопедия! Иногда хозяин хвастался им перед своими гостями, проверяя прилюдно его память, и Родион всегда безошибочно давал ответ.

Находилось в библиотеке еще и тайное хранилище для особых раритетов, не подлежащих всеобщему обозрению. Чего там только не было спрятано: ветхие манускрипты на неизвестных языках, свитки, отдельные листы, фамильные документы, два бесценных листа рукописи самого Леонардо и даже исключительного качества Библия Гутенберга 1445 года в двух томах на хорошо обработанном пергаменте с совершенно не выцветшими красками. В отдельном шкафу потайной комнаты находились автографы: был там принадлежавший императрице Анне Иоанновне, Людовику XVIII, Вильгельму I, императрице Евгении – жене Наполеона III, Фридриху Георгу Августу, Александру Суворову и много еще кому. Раз в неделю Родион Кузьмич отпирал маленькую дверку в стене и входил, согнувшись, в тайную комнатку, уставленную полками с книгами и столиками для особо ценных предметов. Проверял, нет ли порчи имущества: протечь могло (всяко бывало), мыши могли навредить, хотя мышеловки стояли вечно заряженными, и хлебная корочка, пропитанная маслом, менялась еженедельно. Опять же пыль надо было сдуть, проветрить помещение, воздуха пустить – обновить, одним словом.

Зайдя однажды в тайник, Родион Кузьмич не поверил глазам: большой фолиант, очень редкий гримуар, вечно лежащий на отдельном столе в углу, исчез. Все в усадьбе знали, что книга эта вроде как магическая, средневековая, тогда такие были в почете и практике, куда маги и колдуны, которых в прошлом было в избытке, записывали заклятия, ритуалы, составы колдовских зелий и ядов. Ее приобретением недавно во всеуслышание похвастался сам хозяин, что она вроде как волшебная и как в сказке может исполнить любое человеческое желание. Этот гримуар был куплен в числе многих других книг на аукционе в Париже, где продавали огромную личную библиотеку какого-то умершего врача, предки которого баловались колдовством. Фолиант был большой, потертый, из телячьей, когда-то зеленой кожи, с тиснением, латунными накладками и бронзовыми застежками, охватывающими книгу со всех сторон, как корсет женскую талию. Не отперев эти застежки, открыть книгу было невозможно, да и опасно, ведь считалось, что каждый гримуар предназначен для чтения только хозяину и никому другому, а не то полезут бесы или еще кто нечистый. А то, что книга так оберегалась от случайного прочтения, говорило о многом.

Об исчезновении гримуара было моментально доложено хозяину, и тот во всеуслышание пригрозил, что пойдет с обыском по комнатам прислуги, если до завтрашнего утра ему пропажу не вернут. Книга опасная, читать нельзя, продать нельзя, разве что редкой красоты – полюбоваться и бросить. Так вот, ночью в левом крыле людской случился страшный пожар, и выгорело две семьи – конюха и нового работника (которого взяли помогать садовнику) из тех, что тяп-ляп срубили, да обтесать забыли. Землю он копал исправно, только потом бузил, пил, нос свой в чужие дела совал, держался шумно, много его было. В сгоревшей комнатенке его нашли железный остов от гримуара. Как что случилось, неизвестно; украл каким-то путем, а испугавшись воровства, видимо, решил следы замести и сжечь улику, только книга та колдовская вон сколько людей с собой забрала – забулдыга-то один жил, а у конюха четверо детишек сгорело заживо!

Оплакали во дворе сгоревшие невинные души, только теперь в библиотеке у Родиона дела нечистые стали твориться, особенно в том углу, где стол стоял с гримуаром. Любая книга, положенная на стол, вмиг покрывалась плесенью, достаточно было нескольких часов, чтобы по ней пошли пятна, а если уж на ночь оставить, то утром из-за плесени и названия нельзя было разобрать. Хорошо, решил стойкий Родион, стол занимать ничем не будем, пусть пустой себе стоит в углу, тем более что он плесенью не покрывается. Теперь из стены стали слышаться глухие удары, а иногда и скрежет, словно кто-то пальцами корябался, пытаясь стенку расковырять изнутри. Бедняга Алтын вообще из библиотеки сбежал, невмоготу ему там было находиться, последнее время шарахался по углам, прятался, шипел и все шерсть топорщил. Родион стал читать заговоры, благо мудрых книг в библиотеке было множество и на все случаи жизни. Бывало, ночи простаивал в молитвах, сам стал зелья варить да угол тот поганый окроплять. Все вроде утихомирилось, хотя от ночного детского плача избавиться не удалось. Тоненько так детки хныкали, больно им было, когда книга сожрала их.

Лестница из библиотеки

– Родиона уж сколько лет нет, – вздыхала Миля, – а я нет-нет, да и слышу иногда писк детский откуда-то.

– Ты меня, Миль, не пугай, вон сколько времени с тех пор прошло, мать моя! Да и потом, может, это все слухи да сплетни бабьи, – возражала Поля. – А бабам только и дай, чтоб лясы точить!

– Да при чем тут бабы, Полина! – вздохнула Миля. – Это же мне Родя сам рассказывал, когда никаких еще этих пришлых баб не было! Сколько он ночей простоял там в молитвах, чего только не пробовал, а в библиотеке-то все книги вдруг из одной полки упадут на пол (только из одной, все остальное по местам), то наутро картина на стене окажется перевернутой, то занавеска на пол сорвется, то земля из цветочных кадок на стол высыплется. Он уже и сам начал бояться в комнату ту потайную входить после того, как увидел, кого поймала мышеловка. Никогда никого не ловила, и вдруг на тебе – мелкое голое розовое существо с хвостом, длинными тонкими руками и мерзкой головкой с красными глазками, огромным ртом и человечьими ушами. Не должно такое уродище существовать, Родион это точно знал! Попросил он разрешения у хозяина (который к тому времени из усадьбы от всего этого ночного шума съехал к себе в поместье) заложить эту комнатку кирпичом. Тот разрешил, комната была зацементирована, и жить стало легче. Только плач детский в стене и остался.

– Да ладно тебе народ стращать, Миль, ты сама-то веришь в эти россказни? Вот как сказанешь, так, ей-богу, на душе кошки скрести начинают! Лучше б о чем-то хорошем, а то все страсти какие-то. – Поля даже поежилась, словно задул зябкий ветерок.

– Уж больно ты чувствительная дама! Тогда слушай, чего сама помню! Вон, Поль, видишь два окна? – Милька ткнула пальцем с лавки, показывая на второй этаж дома. – Да не эти, левее! Там комната зеленым штофом была обшита, зеленым в золотой строгий вензель, очень роскошно! На стене красивая резная полка висела с зеркалами и маленькими такими площадочками под фарфоровые статуэтки. А их там была тьма-тьмущая: дамы, кавалеры, дамы с кавалерами, дамы с дамами, музыканты, ангелочки. Была там статуэтка одного музыканта, ну один в один мой воздыхатель из юности, Валюха, я его все время рассматривала, разговаривала даже с ним. «Как ты, милый мой?» – спрашивала. Один раз взяла его и случайно мизинец ему отколола на руке, которой он держал дудочку. Чуть не умерла со страху! Всё ждала, что выгонят или из жалованья вычтут, но обошлось, слава богу, никто не прознал про калеку моего. А мебель в зале этом была одного штофа со стенами! И не простая, а подаренная кому-то из прошлых хозяев кем-то важным. Ну а потом как ВЧК въехала, всё роскошное добро и стали вывозить в тюках из этого зеленого штофа. Со стен срезали и паковали в него, а что, куда – не знаю. Уж не думаю, что в какой музей. Осели богатства где-то по другим местам. Родион именно тогда и заболел – душевно заболел. Как стали грабить фарфоры да серебро, он еще держался, а только дело дошло до книг, он совсем сник. Застала его раз во дворе: сидит на стопке книг без пальто, а на улице приличный такой морозец. Вокруг солдатики-матросики суетятся, скидывают книги из хозяйской библиотеки на подводу, да не пачками, а навалом, как картошку или там уголь. Родя на каждый звук вздрагивает, следит испуганным взглядом за своими питомцами. «Они ж дети мои!» – часто говорил. Книги падают, раскрываются, рассыпаются, корешки отлетают, Родион в панике. И тут один вислоносый матросик берет с подводы фолиант, вдумчиво листает, страницы теребит. Родион даже встрепенулся, понадеялся, что тот читать начал, может, хоть спасется книга от увоза, подумал, но нет – матрос погладил страницу, повозил пальцами по ней да и вырвал листок, а раненую книгу бросил в общую кучу. Потом свернул из части страницы самокрутку, набил ее махоркой, запалил, мечтательно затянулся. Родион Кузьмич не выдержал:

– Что ж вы делаете, батенька… товарищ! Как же так? Это же «Бахчисарайский фонтан» 1827 года! Прижизненное издание Пушкина! Да еще с иллюстрациями Галактионова! Это ж варварство!

– Варварство, говоришь? – матрос удивился наглости старичка. – А держать такую библиотеку в одних барских руках не варварство? Теперь это все трудящемуся народу достанется! А за книгу не волнуйся, подумаешь, одну страницу вырвал, от нее не убудет! Но бумага, надо сказать, правильная, лучше не придумаешь. Надо бы себе оставить.

Родион Кузьмич тогда весь скукожился, вжал голову в плечи, нахохлился и стал смотреть вслед удаляющейся телеге со старинными фолиантами и библиографическими редкостями, перемешанными со снегом и грязью. Как лишили его дела всей жизни, его подопечных, грубо отнятых и увезенных в неизвестном направлении, так и сам он рассохся. Начал заговариваться, перестал за собой следить, почти не выходил из комнатенки и вскоре умер. Умер, и все, не смог он варварство такое пережить. Коллекция исчезла, и хранитель исчез. Был – и нету. Всё.

Миля и сама была как домовая книга. Она с упоением рассказывала о главах, которые любила, и вычеркивала те, что чем-то не нравились.

– Вот вы приехали уже к концу двадцатых, Поварская уже улицей Воровского стала, в двадцать третьем ее переименовали, точно помню, – говорила она Поле, – прямо стоит картина перед глазами: Тарас, молодой еще, отпирает ворота – и вы на подводе с тюками, перинами и одной табуреткой! Я тогда удивилась этой табуретке, смешно вспомнить! А так уютно смотрелись – мама с папой, две дочери. И одна табуретка. Старший сын тогда с вами не приехал, где-то по дороге в Москве осел, да?

Дети Поли и Якова Рафаил с Ароном и Ида с Лидкой, 1920-е гг.

– А он семейный уже был, ему комнату в районе Шаболовки выделили, туда сразу и направился. Не абы кто – инженер! Хороший парень, гордость моя! – улыбнулась Поля.

– Да, и уважительный какой! Ну так вот! А когда вы приехали, помнишь, вас выгрузили прямо у огорода, где капуста уже созревала. Удобно было, когда посреди двора огород, а? Всегда все под рукой, в лавку ходить особо не надо. Тут и Ароша выбежал помогать, тюки таскать. Ну вот, вы-то приехали, уже все чинно-мирно во дворе стало, и время разгульное вы не застали, когда в самом начале 20-х нам во двор стали подселять голь перекатную! Вот я тебе скажу, бедность не грех, но до греха доводит! Сразу пошло пьянство, драки, воровство, а то и поножовщина! А как эти пьяницы баб своих колотили! Такой вой по всему двору стоял! Один спьяну жену бить начинал, другой слышал бабий вой, так давай свою мочалить, третий, не будь дурак, подхватывал да похохатывал, так и никому спать уже не можно было. А наутро бабы, опухшие, с синяками да шишками, как ни в чем не бывало выходили во двор с повседневными делами, пока их мужики громогласно храпели по углам. Вот и каждый божий день так! День гуляет, два больной, а на третий выходной!

Потом и того хуже: прямо за воротами кабак открыли, и житья не стало совсем, пока кабак этот не сгорел к чертовой матери, уж думаю, кто-то помог ему сгореть. Как мы тогда продержались эти годы, не знаю. Но это были в основном ночные ужасы, днем все было чинно-мирно и даже с каким-то культурным флером. Это когда в господском доме устроили дворец искусств, даже Есенин тогда приезжал. В голубой рубашке такой, весь раскудрявый, похожий на моего музыканта с отбитым мизинчиком, хорошенький. Один раз и я пошла посмотреть, что там за искусства такие. Есенина не видела, но публика собралась благородная, дамы хорошо одеты, курили, отставив пальчик, читали стихи нараспев и закатывая глазки к потолку. В основном поэтизировали мужчины. Нравятся мне поэты. Если хорошие, то обязательно не от мира сего. Необычные они люди, вложено в них больше, чем в простых. Выходили на сцену, каждый на свой манер, кто вразвалочку, кто озираясь, кто улыбаясь, кто лукаво и вкрадчиво, кто мощно и раскатисто, и начинали. Потом обсуждения, каждый хочет покритиковать, шумят, сказать друг другу не дают. Я в поэтах не сильна, но Блок точно приходил, Брюсов так вообще главным был, основал это всё, других не знаю, молодежь еще совсем. Но ты, Поль, вряд ли бы этим заинтересовалась, даже если б жила здесь уже.

Похороны Маяковского, 1930.

– Это почему же, мать моя? – вскинула Поля черную бровь. – Чем я тебе не вышла? Думаешь, если детей четверо, то и книжек не читаю? И Блока не люблю? И Маяковского? Хотя, да, Маяковского не люблю… Стыдно его не любить, да? Но когда застрелился, хоронила и плакала даже. А как с ним люди прощались? Три дня народ шел! Помнишь, что у нас во дворе делалось? Я выйти боялась, не выпускала никого, могли запросто затоптать! Идка, младшая моя, все улизнуть пыталась, чтобы до кладбища проводить, я ее чуть ли не привязала! Хоть и взрослая была уже, но я даже мужа не выпускала, а уж девок-то! От Восстания до наших дверей все черно от людей было! На заборе висели, на крышах ждали, чтоб увидеть, как понесут! Тарас тогда и спать не ложился, все на часах стоял вместе с милицией. А потом, как гроб вынесли и толпа за ним ушла, двор как после Мамаева набега оказался – все потоптано, искорежено, а кое-что и своровано. Помнишь, тазик мой новый цинковый большой для белья? Прищепки все с веревки поснимали…

– Лейку и у меня расписную свистнули! – вставила Миля.

– Господи, это тоже тогда? – удивилась Поля. – Вот народ! Прийти на похороны, а уйти с тазиком или с лейкой… Да уж, саранча саранчой. Когда ворота на замок закрыли, тогда только и вздохнули спокойно. Страшно вспомнить! Хотя раньше, как новость эту страшную узнали, все во дворе восприняли как свою трагедию, как объявление войны, бабы плакали, по стеночкам жались, мужики кепки в руках теребили. Любили не любили – все равно свой, гений. Каждый слезу пустил! Столько лет уже прошло, а как вчера… Так в душу запало, эти толпы, это недоумение, зачем застрелился, такой красивый, такой молодой, такой талантливый… Небось, знал бы Маяковский, как народ любил его, ни за что б не застрелился.

Так сидели две эти женщины по разным лавкам и спорили, вспоминая жизнь. Одна – давно семейная, обросшая детьми, другая – одинокая, обремененная одними воспоминаниями, несбывшимися желаниями и полуистлевшими погончиками из горностая.