Рай и ад. Великая сага. Книга 3

Часть первая. Безнадежное дело

Мы все согласны с тем, что так называемые отделившиеся штаты фактически вышли из надлежащих отношений с Союзом и что единственная задача властей, гражданских и военных, касательно этих штатов – вернуть их к надлежащим отношениям. Я уверен, что это не только возможно, но и довольно просто сделать, если даже не задумываться над тем, существовали ли они когда-нибудь за его пределами. Когда они благополучно вернутся домой, будет совершенно не важно, уходили они или нет.

Из последнего публичного выступления Авраама Линкольна с балкона Белого дома, 11 апреля 1865 года

Стереть с лица земли предателей. Растереть их в пыль!

Таддеус Стивенс, конгрессмен, после убийства Линкольна, 1865 год

Глава 1

Вокруг взметались к небу столбы огня. В результате боевых действий сначала загорелись сухие кустарники, потом деревья. От дыма слезились глаза, и он почти не видел вражеских стрелков.

Чарльз Мэйн пригнулся к шее Бедового, взмахнул соломенной шляпой и громко крикнул:

– Эй! Э-ге-гей!

Впереди двадцать великолепных кавалерийских скакунов с летящими гривами в панике метались то в одну сторону, то в другую, пытаясь спастись от жары и пугающих алых вспышек.

– Не давай им свернуть! – крикнул Чарльз Эбу Вулнеру, скрытому за стеной густого черного дыма.

Затрещали винтовочные выстрелы. Смутная фигура слева от Чарльза упала из седла.

Смогут ли они прорваться? Они просто обязаны, ведь армия так отчаянно нуждалась в этих украденных лошадях.

Из-за поваленного дерева выпрыгнул коренастый сержант в синей форме Союза и, прицелившись из ружья, пустил пулю в голову кобылы, скакавшей впереди табуна. Та громко закричала от боли и рухнула на землю. Гнедой, бежавший следом, споткнулся и тоже упал. Чарльз слышал, как треснула его кость, когда скакал мимо. Закопченное лицо сержанта расплылось в улыбке.

Жар обжег лицо Чарльза. Дым почти ослепил его. Он уже совсем не видел Эба и других солдат из их отряда, и только необходимость доставить лошадей генералу Хэмптону толкала его вперед через этот ад, где солнечный свет смешивался с огнем.

От нехватки воздуха сильно заболели легкие. Вдруг ему показалось, что в конце горящего леса виднеется просвет. Он пришпорил коня, и Бедовый храбро бросился вперед.

– Эб, скачи прямо! Ты видишь?

В ответ он услышал лишь новые выстрелы и крики, топот копыт и человеческих ног по горящей сухой листве, устилавшей землю. Чарльз поглубже натянул шляпу, выхватил свой армейский кольт сорок четвертого калибра и взвел курок. Неожиданно прямо перед ним из дыма выскочили трое солдат в синих мундирах со штыками наперевес и сразу бросились к табуну. Один из них замахнулся и вонзил штык в живот пегой лошади. Кровь, хлынувшая из раны, брызнула на Чарльза. Пегая с предсмертным ржанием упала на землю.

Такая чудовищная жестокость к животному разъярила Чарльза, он выпустил одну за другой две пули, но Бедовый как раз преодолевал какую-то высокую кочку, и надежды попасть в цель почти не было. Окруженные скачущим мимо табуном, трое солдат Союза прицелились. Одна пуля вонзилась Бедовому прямо промеж глаз, и Чарльз почувствовал его кровь на своем лице. Он закричал как безумный, а уже в следующую секунду, когда передние ноги Бедового подогнулись, вылетел из седла головой вперед.

Ударившись оземь, он тут же оперся коленями и ладонями, еще плохо соображая, что происходит. Другой северянин, стоявший над ним с ухмылкой на лице, замахнулся штыком. Чарльзу показалось, что оранжевый свет стал слишком ярким, а жар – таким нестерпимо сильным, что он чувствовал его кожей. Солдат шагнул мимо умирающего Бедового и вонзил штык в живот Чарльза, распоров его от пупка до грудины.

Второй солдат приставил винтовку к его голове. Чарльз услышал грохот выстрела, почувствовал удар, а потом лес вокруг погрузился в темноту.

– Мистер Чарльз…

– Вперед, Эб! Там единственный выход…

– Мистер Чарльз! Сэр, проснитесь!

Чарльз открыл глаза и увидел женский силуэт, окутанный темно-красным светом. Он жадно глотнул ртом воздух. Красный свет. Лес все еще горит…

Нет. Свет исходил от красных абажуров на газовых светильниках в гостиной. Не было никакого огня, никакого жара.

– Августа? – пробормотал он еще в полузабытьи.

– О нет, сэр, – печально ответила женщина. – Это Морин, сэр. Вы так кричали. Я уж подумала, не припадок ли у вас.

Чарльз сел и отвел со вспотевшего лба темные кудри. Он давно не стригся, и волосы волной падали на воротник выцветшей голубой рубашки. Хотя ему минуло всего двадцать девять, его былая привлекательность порядком увяла из-за пережитых бед и лишений.

Напротив, в кресле гостиничного номера чикагского отеля «Гранд-Прери», он увидел свой ремень с кобурой. В кобуре лежал кольт 1848 года с выгравированной на нем сценой схватки индейцев с драгунами. На спинке того же кресла висело его цыганское пончо, которое он сам сшил во время войны для тепла из лоскутов, вырезанных из серых форменных брюк, синих мундиров северян, шерстяных одеял в желто-красную клетку и кусочков меха. Да, война…

– Дурной сон, – сказал он. – Я разбудил Гуса?

– Нет, сэр. Ваш сыночек спокойно спит. Мне жаль, что вам приснился кошмар.

– Мне следовало сообразить, что это всего лишь сон. Там был Эб Вулнер. И мой конь Бедовый. Они оба давно мертвы. – Чарльз потер глаза. – Все в порядке, Морин. Спасибо вам.

– Да, сэр, – с сомнением в голосе ответила она и тихо вышла из комнаты.

В порядке? Так ли это? – подумал Чарльз. Будет ли он вообще когда-нибудь в порядке? В этой войне он потерял все, потому что потерял Августу Барклай. Она умерла, давая жизнь его сыну, о котором он узнал только после ее смерти.

Сон все еще не отпускал его. Он по-прежнему видел горящий лес, ощущал запах гари, как и тогда, в пылающем Уайлдернессе, чувствовал жар, от которого закипала кровь. Этот сон как нельзя лучше отражал его настроение. Измученный и словно выжженный изнутри, он и в часы бодрствования снова и снова задавал себе два вопроса: где ему наконец обрести душевный покой и где найти такое место, в котором нет войны? Ответ на оба вопроса был один: «Нигде».

Он снова отвел со лба волосы, поплелся к буфету и плеснул в стакан виски. Из углового окна гостиной виднелись крыши домов на Рэндольф-стрит, окрашенные красноватым светом заката. Не успел он сделать последний глоток, пытаясь избавиться от навязчивых видений, как появился дядя Августы, бригадный генерал Джек Дункан.

– Чарли, у меня плохие новости, – сообщил он с порога.

Бревет-генерал Дункан, полноватый, румяный крепыш с волнистыми седыми волосами, был совершенно неотразим в полной парадной форме – длиннополом мундире с саблей на боку и ярким поясным шарфом. Черную шляпу с шелковой кокардой он держал под мышкой. Фактически на своей новой службе в штабе Миссисипского военного округа, расквартированного в Чикаго, Дункан имел чин капитана. Большинство временных званий, присвоенных в федеральной армии в военное время, было отменено, однако Дункан, как и остальные, получил право, чтобы к нему обращались как прежде. Он все так же носил на эполетах серебряную звезду бригадного генерала, хотя и сетовал на путаницу в рангах, знаках различия и форме, которая возникла в послевоенной армии.

В ожидании дальнейших объяснений Чарльз заново раскурил окурок сигары. Дункан отложил в сторону шляпу и налил себе выпить.

– Чарли, я все утро провел в штабе округа. Вместо Джона Поупа командующим назначен Билли Шерман.

– Это и есть ваша плохая новость?

Дункан покачал головой:

– У нас по-прежнему почти миллион под ружьем, но дай Бог, если в следующем году к этому времени останется тысяч двадцать пять. В рамках такого сокращения добровольческие пехотные полки с Первого по Шестой будут распущены.

– Все «оцинкованные янки»?

Так называли пленных конфедератов, которым во время войны разрешили служить в армии Союза вместо тюремного заключения.

– До единого. Свою задачу они выполнили. Не дали сиу перерезать поселенцев в Миннесоте, восстановили телеграфные линии, уничтоженные партизанами, защищали форты, охраняли почтовые дилижансы. Но теперь все кончено.

Чарльз подошел к окну:

– Черт побери, Джек! Я ведь ехал сюда именно для того, чтобы вступить в один из этих полков.

– Знаю. Но двери захлопнулись.

Когда Чарльз повернулся, у него было такое несчастное лицо, что Дункан даже растрогался. Этот южнокаролинец, который сделал ребенка его племяннице, был хорошим человеком, но, как и многие другие, провоевав полных четыре года, стал жертвой послевоенной неразберихи.

– Все понятно, – сказал Чарльз. – Значит, придется скрести полы или рыть канавы.

– Есть и другой путь, если захочешь попробовать. – (Чарльз замер.) – Регулярная кавалерия.

– Но это же невозможно! Закон об амнистии не распространяется на выпускников Вест-Пойнта, перешедших на другую сторону!

– Закон можно обойти. – Прежде чем озадаченный Чарльз успел спросить, как именно, генерал продолжил: – Офицеров после войны осталось более чем достаточно, а вот хороших рядовых не хватает. Ты отличный наездник и первоклассный солдат – иначе и быть не может, если за плечами Вест-Пойнт. Тебя наверняка предпочтут ирландским иммигрантам, одноруким калекам или беглым заключенным.

Чарльз задумчиво пожевал сигару:

– А как же мой сын?

– Ну, значит, просто будем следовать нашей прежней договоренности. Мы с Морин позаботимся о Гусе, пока ты не пройдешь подготовку и не получишь назначение. Если повезет и тебя направят, к примеру, в форт Ливенворт или форт Райли, ты сможешь нанять няней жену какого-нибудь рядового. А если нет, можешь просто жить с нами. Я люблю этого мальчика и пристрелю любого, кто косо посмотрит на него.

– Я тоже. – Чарльз еще немного подумал. – Выбора ведь особого нет, да? Или пойти служить, или вернуться домой, жить из милости у кузины Мадлен и до конца жизни травить байки в пивной о своих военных подвигах. – Он снова принялся энергично жевать окурок сигары, потом насмешливо взглянул на Дункана. – А вы уверены, что меня примут на службу?

– Чарли, сотни бывших бунт… э-э… конфедератов уже вступают в армию. Тебе просто придется сделать то же, что и они.

– Что именно?

– Когда придешь на призывной пункт, ври напропалую.

– Следующий! – выкрикнул сержант-вербовщик.

Чарльз подошел к замызганному столу, под которым стояла вонючая плевательница. За соседней дверью орал какой-то мужчина, которому цирюльник выдергивал зуб.

От сержанта несло джином, выглядел он лет на двадцать старше призывного возраста и делал все очень медленно. Чарльз ждал почти час, пока он занимался двумя парнями диковатого вида, совсем не говорившими по-английски. Один в ответ на все вопросы стучал себя кулаком в грудь и выкрикивал: «Будапешт, Будапешт!», другой тоже колотил себя в грудь, но кричал уже: «Соединенные Штаты Мерика!» Да поможет Бог армии Равнин!

– Прежде чем перейдем к делу, – сказал сержант, почесав испещренный красными сосудами нос, – окажите мне любезность – возьмите эту отвратительную кучу тряпья, чем бы она там у вас ни была, и вынесите наружу. Уж очень гадко выглядит и воняет, как овечье дерьмо.

Закипая от злости, Чарльз свернул свое цыганское пончо и аккуратно положил его на дощатую дорожку перед входом. Потом вернулся к столу и стал смотреть, как сержант окунает перо в чернильницу.

– Знаете, что контракт подписывается на пять лет? – (Чарльз кивнул.) – Пехота или кавалерия?

– Кавалерия.

Одно это слово выдало его.

– Южанин? – уже враждебно спросил сержант.

– Южная Каролина.

Сержант потянулся к стопке листов, скрепленных металлическим кольцом.

– Имя?

Чарльз еще раньше решил, что́ ответит на этот вопрос. Нужно было придумать имя, похожее на настоящее, чтобы откликаться на него естественно, не вызывая подозрений.

– Чарльз Мэй.

– Мэй, Мэй… – Сержант долго перебирал листы, потом наконец отложил их в сторону. – Это список выпускников Вест-Пойнта, – сказал он в ответ на вопросительный взгляд Чарльза. – Прислали из штаба округа. – Он оглядел потрепанную одежду Чарльза. – Ну, вам-то, я полагаю, не стоит бояться, что вас по ошибке примут за одного из этих парней. Служили где-нибудь уже?

– В конном легионе Уэйда Хэмптона. А потом…

– Хэмптона достаточно. – Сержант записал это. – До какого звания дослужились?

Следовать совету Дункана было ужасно неловко, но ничего другого не оставалось.

– Капрал.

– Доказать можете?

– Нет, не могу. Все архивы сгорели в Ричмонде.

– Чертовски удобно для вас, бунтовщиков! – фыркнул сержант. – Ладно, нам привередничать не приходится. После того как Чивингтон расквитался с шайеннами Черного Котла в прошлом году, эти проклятые равнинные племена совсем озверели.

Насколько Чарльз знал, все обстояло не так, и слово «расквитался» здесь было совсем неуместно. После того как недалеко от Денвера индейцы убили отряд эмигрантов, бывший проповедник, а ныне полковник Джон Чивингтон в отместку повел целый полк колорадских добровольцев на деревню Сэнд-Крик, где жило мирное шайеннское племя. У Чивингтона не было никаких доказательств, что вождь общины Черный Котел или его люди имели отношение к трагедии у Денвера, но это не помешало ему уничтожить почти триста человек, из которых примерно семьдесят пять были женщины и дети. Тот кровавый налет возмутил тогда многих в стране, но, как видно, сержант не принадлежал к их числу.

Пациент «дантиста» снова заорал.

– Да, сэр, – бормотал сержант, скрипя пером, – приходится быть неразборчивыми и брать почти все, что само плывет в руки. – Он бросил на Чарльза еще один взгляд. – Включая предателей.

Чарльз с трудом сдержал гнев. Но если уж он выбрал этот путь, а других занятий, кроме военной службы, он для себя просто не представлял, то нужно было приготовиться к тому, что эта песня о предательстве, в разных вариантах, прозвучит в его адрес еще не раз, и лучше сразу привыкнуть пропускать ее мимо ушей.

– Читать-писать умеете?

– И то и другое.

Тут вербовщик по-настоящему улыбнулся:

– Это хорошо, только, вообще-то, разницы совсем никакой. У вас и так есть все, что нужно. Главное, чтобы хоть одна рука была, одна нога и чтоб дышал. Вот здесь подпишите.

Звякнул паровозный колокол. Морин заволновалась:

– Сэр… генерал… все пассажиры уже в вагонах…

В клубах пара, окутавшего платформу, Чарльз обнял своего закутанного в одеяльце сына. Малыш Гус, шести месяцев от роду, вертелся и хныкал из-за колик. Морин продолжала кормить малыша грудью, но это был первый раз, когда он плохо себя почувствовал.

– Не хочу, чтобы он меня забыл, Джек.

– Поэтому я и заставил тебя пойти и сделать дагеротип. Когда он чуть-чуть подрастет, я буду показывать ему портрет и говорить, что это его папа.

Чарльз осторожно передал сына в руки экономки, которая стала, как он догадывался, генералу еще и женой, правда без брачного свидетельства.

– Берегите этого мальчишку, – сказал он.

– Да разве может быть по-другому? Вы меня просто обижаете, – откликнулась Морин, покачивая малыша.

Дункан пожал Чарльзу руку:

– Удачи тебе… и помни, что нужно держать язык за зубами и не проявлять характер. Тебя ждут несколько трудных месяцев.

– Я справлюсь, Джек. Солдатом я могу быть для кого угодно, даже для янки.

Раздался паровозный свисток. Кондуктор у заднего вагона махнул флажком и закричал машинисту:

– Поехали! Поехали!

Чарльз прыгнул на ступеньку вагона второго класса и замахал рукой, когда поезд двинулся. Он был рад, что его окутали облака пара и никто не мог увидеть его глаз.

Ссутулившись и надвинув потрепанную соломенную шляпу до самых бровей, Чарльз сидел у окна. Рядом никого не было – его суровый вид отпугивал пассажиров. Цыганское пончо он пристроил на сиденье возле себя, на коленях лежал нечитаный номер «Нэшнл полис газетт».

Темные потеки дождя косо ползли по вагонному стеклу. Ночь и гроза скрывали все, что было снаружи. Чарльз жевал сухую булку, которую купил у торговца, ходившего по вагонам, и чувствовал внутри прежнюю тоскливую пустоту.

Наконец он развернул «Нью-Йорк таймс», оставленную пассажиром, вышедшим на последней остановке. В глаза сразу бросились колонки рекламных объявлений с кричащими заголовками о каких-то солцезащитных очках, корсетах, комфортабельных прибрежных пароходах. Было даже одно объявление, предлагавшее чудодейственное средство от всех болезней. Чарльз отбросил газету. Как же им не стыдно, ведь если бы все было так просто!

Сам того не замечая, Чарльз начал тихо насвистывать незамысловатую мелодию, которая засела у него в голове несколько недель назад и никак не хотела уходить. Свист разбудил полную женщину, дремавшую на своем месте через проход. Ее пухлая дочь спала, положив голову на колени матери. Немного поколебавшись, женщина обратилась к Чарльзу:

– Какая чудесная мелодия, сэр… Случайно, не из репертуара мисс Дженни Линд?

Чарльз сдвинул шляпу назад:

– Нет. Сам не знаю, откуда она взялась.

– О… Просто я подумала, вдруг это ее. Мы собираем ноты самых известных ее песен. Урсула прекрасно исполняет их на фортепьяно.

– Не сомневаюсь. – Это прозвучало немного резко, хотя Чарльз вовсе не хотел быть грубым.

– Сэр, если вы позволите мне высказать свое мнение… – Женщина показала на «Газетт» на его коленях. – То, что вы читаете, совсем не христианское издание. Пожалуйста, возьмите это. Уверяю вас, ваше настроение сразу улучшится.

Она протянула ему маленькую брошюру из тех, что Чарльз часто видел в военных гарнизонах. Такие печатные проповеди в огромных количествах издавало Американское общество христианской литературы.

– Спасибо, – сказал он и, открыв брошюрку, прочел несколько строк.

Истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих…^[1]

Чарльз снова с горечью отвернулся к окну. Он не видел ни ангелов, ни небес – ничего, кроме бесконечной тьмы прерий Иллинойса и дождя, который, возможно, был предвестником будущего – такого же мрачного, как и прошлое. Впереди его, без сомнения, ждали нелегкие времена, Дункан был прав. Чарльз уселся поудобнее, опершись костлявой спиной на спинку сиденья, и стал смотреть на скользившую за окном темноту.

А потом начал тихо напевать незатейливую песенку, воскрешавшую в памяти милые, словно нарисованные акварелью образы их усадьбы в Монт-Роял, которая казалась даже красивее и больше, чем была до пожара. Грустная мелодия словно говорила ему о потерянном доме и утраченной любви, обо всем, что он потерял за эти четыре кровавых года, пока жила багряная мечта Конфедерации; о чувствах и счастье, которых, как он был убежден, ему уже никогда не испытать.

(Из рекламного объявления)

ДЛЯ ВСЕХ, КТО СТРАДАЕТ. – Может показаться почти невероятным, что люди еще продолжают страдать в то время, когда им доступно такое замечательное средство, как «ЛЕСНАЯ НАСТОЙКА»! Всех, кого мучает головная боль, плохое настроение, изжога, боли в боку, спине или животе, колики, дурной запах изо рта или любые симптомы такого ужасного недуга, как диспепсия, мы призываем попробовать наше чудодейственное средство!

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Июнь 1865-го. Мой милый Орри, я начала делать записи в этой старой тетради, потому что мне просто необходимо говорить с тобой. Сказать, что без тебя я просто плыву по течению и постоянно терзаюсь болью, значит не сказать почти ничего о моем состоянии. Разумеется, я постараюсь не слишком предаваться жалости к себе на этих страницах, но знаю, что совсем избежать этого мне не удастся.

Какая-то крошечная часть меня даже радуется, что ты не видишь, во что превратилась твоя любимая родина. Раны, причиненные войной, заживут еще очень не скоро. Южная Каролина послала на эту никому не нужную бойню почти семьдесят тысяч мужчин, и четверть из них погибла. Говорят, ни один штат не потерял так много своих сынов.

Почти двести тысяч освобожденных негров теперь отпущены на вольные хлеба. Они составляют примерно половину населения штата, если не больше. На прошлой неделе я встретила на речной дороге мамушку Рут, она раньше принадлежала покойному Фрэнсису Ламотту. Бедняжка так цеплялась за старый мешок из-под муки, что я невольно спросила, что в нем. «Положила туда свободу и теперь ни за что ее не выпущу!» – ответила она. Представляешь?! Я пошла дальше, полная печали и гнева. Как же мы ошибались, когда ничему не учили наших негров! Они совершенно беспомощны в этом новом мире, куда их просто вышвырнули.

«Наши негры» – как снисходительно теперь это звучит, тем более что я одна из них, о чем постоянно забываю. Ведь в Каролине иметь одну восьмую черной крови означает быть черным как уголь.

То, что разболтала обо мне твоя сестра Эштон в Ричмонде, теперь известно всей округе. Правда, никто еще ни разу при мне не упомянул об этом. Конечно же, благодаря тебе. К твоей памяти здесь относятся с большим уважением и до сих пор горюют о твоей кончине.

Мы посеяли четыре квадрата риса. Надеемся получить хороший урожай, чтобы продать его, если найдется покупатель. Энди, Джейн и я работаем в поле каждый день.

В прошлом месяце пастор Африканской методистской церкви поженил Энди и Джейн. Они взяли себе новую фамилию. Энди предложил фамилию Линкольн, но Джейн отказалась, потому что ее выбрали слишком много бывших рабов. Теперь они Шерманы, хотя такой выбор едва ли вызовет к ним любовь белого населения. Но они свободные люди и вправе взять любое имя, какое захотят.

Сосновый домик, построенный вместо усадьбы, которую сожгли Каффи, Джонс и их прихвостни, заново покрасили белой краской. По вечерам ко мне приходит Джейн, пока Энди строит их собственный дом; мы разговариваем или чиним разное старье, которое теперь заменяет приличную одежду, а иногда отправляемся в нашу «библиотеку». Она состоит из единственного номера дамского журнала за 1863 год и десяти последних страниц «Южного литературного вестника».

Джейн часто говорит о том, чтобы открыть школу, и хочет даже обратиться в новое Бюро по делам освобожденных с просьбой найти учителя. Я продолжаю заниматься с ней, считая это своим долгом, и мне не важно, что кому-то наши уроки могут не нравиться. Охваченные горечью поражения, лишь немногие белые склонны помогать тем, кто освобожден росчерком пера Линкольна и клинком Шермана.

Однако, прежде чем думать о школе, мы должны подумать о том, как выжить. Одного риса для этого не хватит. Да, я знаю, наш дорогой Джордж Хазард готов дать нам неограниченный кредит, но я не хочу обращаться к нему, потому что считаю это слабостью. В этом отношении я уж точно настоящая южанка – гордости и высокомерия хоть отбавляй.

Наверное, можно попробовать продавать древесину сосен и кипарисов, которых у нас так много. Я ничего не знаю о лесопильном деле, но могу научиться. Понадобится оборудование, а это означает еще один кредит. Банки в Чарльстоне наверняка скоро снова откроются. И Джордж Уильямс, и наш старый друг из партии вигов Леверетт Докинз во время войны держали свои деньги в фунтах стерлингов в иностранном банке, неплохо на этом заработали, и теперь на побережье снова оживет коммерческая жизнь. Если банк Леверетта действительно откроется, я обращусь к нему.

Еще придется нанимать рабочих, и здесь тоже могут возникнуть сложности. Негры предпочитают наслаждаться своей обретенной свободой, а не работать на прежних хозяев, даже за деньги. Это серьезная проблема для всего Юга.

Но несмотря на все это, бесценный мой Орри, я должна рассказать тебе о своей самой невероятной мечте, которую я поклялась исполнить во что бы то ни стало. Она родилась несколько дней назад из моей любви к тебе и моей огромной, неизбывной гордости тем, что я была твоей женой…

Той ночью, уже после полуночи, промучившись без сна, Мадлен вышла из дому, у которого теперь появилось еще одно крыло с двумя спальнями. Вдове Орри Мэйна было под сорок, но ее прекрасная фигура с тонкой талией и пышной грудью сохранилась такой же, как в тот день, когда он спас ее на речной дороге, хотя возраст и пережитые горести все-таки уже начинали оставлять следы на ее лице.

Она проплакала целый час, стыдясь своих слез, но не в силах остановиться. И теперь решительно шла через широкую лужайку, залитую белым светом луны, висевшей над деревьями, которые росли вдоль берега Эшли. На том месте, где раньше был причал, она спугнула большую белую цаплю. Птица взлетела в воздух и поплыла в небе.

Обернувшись, Мадлен посмотрела назад, на лужайку, окруженную могучими дубами в косматых бородах испанского мха. Перед ее мысленным взором вдруг возник большой красивый дом, в котором они жили с Орри как муж и жена. Словно наяву она видела изящные колонны, ярко освещенные окна; смотрела, как одна за другой к входу подъезжают кареты, привозя нарядных дам и галантных джентльменов, слышала их веселый смех.

Тогда-то к ней и пришла эта мысль. Сердце вдруг забилось так часто, что даже закололо в груди. Она сказала себе, что на том месте, где сейчас стоит этот жалкий деревянный домишко, выкрашенный белой краской, обязательно появится новый Монт-Роял. Прекрасный, величественный особняк, который будет стоять здесь вечно в память о ее муже, его доброте и обо всем хорошем, что сделала семья Мэйн.

Захваченная этой идеей, она подумала, что новый дом не должен быть точной копией прежнего, ведь, несмотря на красоту и изящество, сгоревший Монт-Роял таил в себе зло. Хотя Мэйны всегда были добры к своим рабам, они считали негров своей собственностью и, таким образом, поддерживали порочную систему рабства, которая подразумевала и кандалы, и телесные наказания, а также смерть или кастрацию за попытки побега. Орри пришел почти к полному ее отрицанию, а Купер еще в молодости открыто обвинял ее. Поэтому возрожденный Монт-Роял должен стать по-настоящему обновленным, потому что пришли новые времена. Новый век.

На глаза набежали слезы. Мадлен сложила ладони и подняла их к лунному свету:

– Я это сделаю. Не знаю как, но сделаю. В память о тебе…

Она отчетливо увидела, как Монт-Роял, словно птица феникс, восстает из пепла. Словно языческая жрица, с возведенными вверх руками, она подняла голову к невидимым богам, смотревшим на нее из-под звездного купола каролинского неба. Она обращалась к мужу, который был где-то там, среди звезд.

– Клянусь перед этими небесами, Орри! Я построю его ради тебя.

Сегодня у нас был неожиданный гость. По пути домой из Чарльстона заезжал генерал Уэйд Хэмптон. Говорят, что из-за его высокого чина и военных подвигов под амнистию он попадет еще очень не скоро.

Признаться, его сила духа и бодрость поразили меня. Война принесла ему столько горя – брат Фрэнк и сын Престон погибли в бою; он в одночасье потерял три тысячи рабов, а фамильные поместья в Миллвуде и Сэнд-Хиллсе сожгли федералы. Сейчас он живет в жалкой лачуге одного из бывших надсмотрщиков в Сэнд-Хиллсе, и ему грозит серьезное обвинение в том, что именно он, а не Шерман сжег Колумбию^[2], когда отдал приказ поджечь тюки хлопка, чтобы те не достались янки.

Однако ведет он себя так, будто все это его совсем не тревожит, а вот о других, наоборот, волнуется очень искренне.

Уэйд Хэмптон сидел перед домом на отпиленном куске бревна, служащем стулом. Самому старому из командиров кавалерии генерала Ли было уже сорок семь; в его позе чувствовалось некоторое напряжение. Пять раз он был ранен. Вернувшись домой, генерал сбрил свою огромную бороду, оставив только маленькую эспаньолку, зато продолжал носить большие закрученные усы и бакенбарды. Под старым суконным сюртуком виднелся торчащий из кобуры револьвер с рукояткой из слоновой кости.

– Кофе, генерал, – сказала Мадлен, выходя на крыльцо с двумя дымящимися оловянными чашками в руках. – Я добавила сахар и капельку кукурузного виски, только вот сам кофе, к сожалению, желудевый.

– Это не важно, большое спасибо. – Хэмптон с улыбкой взял у нее чашку; Мадлен села на ящик рядом с красивым кустом желтого жасмина, который очень любила. – Я заглянул узнать, как у вас дела, – сказал Хэмптон. – Монт-Роял теперь ваш.

– Только отчасти. Он мне не принадлежит.

Хэмптон удивленно вскинул брови, и Мадлен объяснила, что Тиллет Мэйн оставил плантацию своим сыновьям Орри и Куперу в совместное владение. Он поступил так, несмотря на свои вечные ссоры с Купером из-за рабства; в конце концов узы крови и традиции оказались в душе Тиллета сильнее, чем гнев или идейные разногласия. Как и большинство людей своего возраста и времени, он рассчитывал только на сыновей, так как ценил свою собственность, а деловые и финансовые способности женщин считал, мягко говоря, сомнительными. Составляя завещание, он не позаботился оставить своим дочерям Эштон и Бретт ничего, кроме символических сумм, посчитав, что дочерей должны обеспечить их будущие мужья. Кроме того, в завещании было прописано, что в случае смерти одного из братьев его доля в наследстве перейдет к оставшемуся в живых.

– Так что теперь Купер – единственный владелец, – добавила Мадлен. – Но он любезно позволил мне жить здесь в память об Орри. Мне оставлено управление плантацией и доход с нее на все время, пока Купер является собственником и пока я выплачиваю долг по закладной. Кроме того, все текущие расходы также возложены на меня, но такие условия, на мой взгляд, вполне справедливы.

– Вы закрепили это соглашение? Я имею в виду, с юридической точки зрения?

– Да, конечно. Всего через несколько недель после того, как пришло известие о смерти Орри, Купер оформил договор письменно. Причем составлен он на безотзывной основе.

– Ну, если учесть то, как каролинцы ценят семейные узы и семейную собственность, думаю, Монт-Роял будет принадлежать Мэйнам вечно.

– Да, я в этом уверена. К сожалению, пока особого дохода нет и в ближайшее время не предвидится. Так что на ваш вопрос о том, как наши дела, могу лишь ответить: выживаем.

– Полагаю, это лучшее из того, на что мы все можем рассчитывать в такое сложное время. Моя дочь Салли в этом месяце выходит замуж за полковника Джонни Хаскелла. Это событие хоть немного развеет мрак. – Он отпил из чашки. – Очень вкусно! А что слышно от Чарльза?

– Два месяца назад от него пришло письмо. Написал, что собирается вернуться в армию. Где-то на Западе.

– Насколько я знаю, сейчас многие конфедераты так поступают. Надеюсь, к нему отнесутся по-человечески. Он был одним из моих лучших разведчиков. Железные скауты – так мы их называли. Чарльз был достоин такого прозвища, хотя, признаюсь, к концу войны его поведение меня порой настораживало.

– Я тоже это заметила, когда он весной приезжал домой, – кивнула Мадлен. – Война сильно его травмировала. Он очень любил одну женщину в Виргинии, а она умерла, когда рожала его сына. Теперь мальчик с ним.

– Семья – одно из немногих лекарств от боли… – пробормотал Хэмптон и глотнул еще кофе. – А теперь все-таки расскажите мне, как вы живете.