Мы с мамой переглянулись. И рассмеялись. А потом честно ей рассказали про все наши дискуссии с отцом, о его отношении к длинным романам, о взаимоотношениях между литературой и кинематографом. Просветили её и насчёт того, что отец считает чтение современной прозы пустой тратой времени. А такой факт, что кто-то в нашей семье осмелится что-то писать и публиковать, наверное, он способен соотнести в область ненаучной фантастики. Стороннему человеку наши разговоры с этой русисткой могли показаться переливанием из пустого в порожнее. Но для меня они были как кислородная подушка для задыхающегося больного.
Классики литературы в её трактовке переставали быть музейными экспонатами. Я начал видеть в них уже не динозавров прошедшей эпохи, а реальных людей. Поневоле наши беседы пробуждали у меня интерес к книгам, которые я никогда в жизни не прочитал бы сам. Скажем, она очень обстоятельно, почти как герой какой-то сумасшедшей пьесы, убеждала меня в том, что в литературе может оказаться востребованным то, что, казалось бы, просто уже никому не интересно. Например, она могла, чему-то улыбаясь, начать говорить так, как будто у неё перед глазами стоит ясная картина какого-то очень интересного явления:
– Представляешь, идёт 1950 год. Весь мир вовлечён в дискуссию о роли немецких интеллектуалов во всемирной катастрофе, порождённой коричневой чумой. Многие утверждают, что после Освенцима, в принципе, уже невозможно писать стихи и сочинять музыку. Все обвиняют эпоху просвещения в том, что именно её плоды привели к тому, что стал возможен тоталитаризм. И вот, именно в это время, великий Томас Манн даёт интервью. Журналист спрашивает его о том, что если бы у него была возможность взять с собой одну-единственную книгу на необитаемый остров, то что бы он выбрал? Его ответ просто поражает:
– «Отцы и дети» Тургенева.
После такого ответа всем вокруг очень трудно скрыть своё удивление. И корреспондент просто выдыхает свой следующий вопрос:
– Почему?
Ответ великого писателя заключался в одном единственном слове:
– Шедевр.
Я, всегда считающий Тургенева писателем, предназначенным исключительно для романтичных «тургеневских барышень» и абсолютно неинтересным для дня сегодняшнего, был просто поражён. Я начал его читать. И открывать в нём ту магию слов, что и составляет суть великой литературы. Больше всего меня удивляло восприятие Тургенева французской литературной средой. Этого русского писателя они считали гораздо большим европейцем, чем самих себя.
А ещё меня очень растрогала история о том, как Тургенев пытался устроить на работу в библиотеку Мазарини великого Гюстава Флобера. В результате каких-то махинаций мужа любимой племянницы всегда состоятельный Флобер, на склоне лет, начал нуждаться. Не бог весть какие деньги платили в этой библиотеке, но Тургенев обратился лично к министру просвещения, желая трудоустроить своего друга. И был поражён тем, что ему отказали.
Вместо писателя на это место взяли какую-то родственницу самого министра. А ведь министр слыл либералом и пришёл к власти из оппозиции, резко критикуя любые проявления протекционизма. Это была одна из историй, откопав которую вы просто долго от души смеётесь. Начинаете понимать, что меняются страны, времена, но нравы остаются всё теми же.
Все мои труды, направленные на то, чтобы стать настоящим писателем, конечно же, не спасали меня от того, что надо было регулярно ходить в школу, выполнять домашние задания, готовиться к выпускным и вступительным экзаменам. Я уже точно решил, что буду медиком. Отец всё же убедил меня в том, что врач – это самая востребованная профессия в мире. Да, и проведённые мною в самом детстве долгие месяцы в больнице, запали мне в душу. Я понимал, что если я иду в медицинский, значит, в приоритете у меня три предмета: биология, химия и физика. На них надо было сосредоточиться. И суметь выбить максимальное количество баллов на экзамене.
Все были убеждены в том, что вся эта тестовая система приёма в вузы была выстроена таким образом, что наряду со знаниями и пониманием всего школьного курса она требует ещё и зубрёжки. Считали, что только она давала возможность получать самые высокие балы. Зубрёжку же я ненавидел. Надо было искать какой-то другой способ, чтобы на полном автомате выдавать правильные ответы. И я его нашёл. Оказывается, что когда ты знаешь материал очень и очень хорошо, то зубрить абсолютно не нужно. Ответы возникают сами по себе. Не надо их заучивать. Нужно лишь знать досконально суть того материала, которого они касаются.
***
Так уж сложилось, что пока я находился в водовороте своих повседневных дел, судьба преподнесла мне один из своих самых жестоких сюрпризов. Мы с мамой всегда знали, что отец очень беспечно относится к своему здоровью. Но тем не менее, он был настолько энергичным человеком, что нам всегда казалось, что болезни обходят его стороной. А ещё он был убеждён, что его позитивная аура и хорошая физическая форма позволят ему справиться со всеми своими мелкими недугами без всякого вмешательства врачей.
Мы могли только гадать, что же произошло с ним в ту ночь. Очевидным был лишь факт, что утром он просто не смог подняться с постели. Скончался он уже на руках врачей скорой помощи. Наш стойкий семейный треугольник в лице отца, матери и меня сразу превратился в убогий отрезок. В пару, состоящую из беспомощного юнца и убитой горем матери.
Похоронили мы его в тот же день рядом с его отцом и дедом на старом бакинском кладбище. Вплоть до сорокового дня к нам приходили различные люди, которые желали утешить нас и ещё раз напомнить о том, какой же замечательный он был человек. Его коллеги по институту говорили, что его интеллект и образованность в сочетании с уникальным характером позволяли ему на любом семинаре или во время защиты диссертации чётко выносить свой «приговор». После того как он своими убийственными аргументами просто изничтожал своего оппонента, он, как правило, улыбаясь, произносил свою «целительную» фразу:
– Мне просто хотелось бы, чтобы вы это знали. Я согласен с любым вашим решением и голосовать буду «за». Но при этом желательно, чтобы при вынесении своего вердикта, вы всё же учитывали то, что я успел вам наговорить.
Мы с мамой лишь переглядывались, выслушивая это. Отец и на работе, и дома всегда говорил только правду и ничего кроме правды. И был уверен, что он изрекает истину в последней инстанции. Именно так и должны были воспринимать его слова те, кому эти слова были предназначены. Только в эти трагические дни я начал осознавать истинное значение слов моей матери, постоянно повторяющей, что для отца формальная логика гораздо важнее всего остального. Я же чётко понимал лишь одно: все мои планы, направленные на то, чтобы уехать учиться далеко от дома, потерпели сокрушительное поражение. Я не мог оставить мать одну. Она была не просто раздавлена этим горем. Она, по-существу, превратилась в маленького ребёнка, которого постоянно надо было утешать, заставлять вовремя есть, регулярно принимать все необходимые лекарства и укладывать спать в десять часов вечера. А я превратился в няньку. Последние три месяца учёбы запомнились мне обязательными посещениями школы, ухаживанием за матерью и подготовкой к экзаменам.
На выпускной вечер я, конечно же, не пошёл. Не было ни сил, ни желания смотреть на то, как все радуются обретённой свободе и обсуждают планы на будущее. Моё собственное представлялось мне достаточно туманным. И, конечно же, окрашенным совсем не в розовые тона. Словом, праздновать было нечего. И нечему было радоваться.
Было около одиннадцати часов, когда я уложил мать спать и услышал какой-то тихий стук у входной двери. Вернее, это даже не был стук. Было такое ощущение, что просто кто-то скребётся в дверь. Почему-то сразу возникла мысль о кошке. Глупо, конечно. Кошка не может царапать дверь на такой высоте. Я почему-то сразу, не раздумывая, открыл дверь. Был поражён и удивлён. На пороге стояла Миледи.
– Почему ты здесь? Выпускной же не мог так быстро закончиться?
– А я ушла. Подумала о том, что тебе здесь, видимо, очень одиноко. Впустишь?
– Проходи.
Она зашла. Мы в полном молчании выпили по чашке чая на нашей кухне. А потом я дал ей чистую мамину футболку, её спортивные брюки и кроссовки. Ну, не могла же она гулять по городу на каблуках и в этом вычурном платье. Вот в таком затрапезном виде мы и вышли из нашей квартиры. Конечно же, нам и в голову не приходило пойти на бульвар, оккупированный выпускниками. Но в нашем распоряжении было ещё много мест, пусть и не таких престижных, как приморский парк.
Нам ведь нужно было всего лишь где-то передвигаться и просто общаться. И неважно, где это будет происходить. А вот наговориться мы никак не могли. Оказывается, что столько времени проведя в одной и той же школе, мы не очень хорошо знали друг друга. Узнавали. Поражались степени своей похожести и удивлялись тем фактам, которые отражали нашу несхожесть. Смеялись над своими страхами и фобиями. От этого пиршества духа я очнулся лишь тогда, когда мы стояли у входа в дом, где жила Миледи.
Именно тогда она произнесла слова, которые изменили всю мою жизнь.
– Мы уже пили чай у тебя. Давай попьём теперь у меня.
– Мы же всех перебудим.
– Некого будить. Мама в Лондоне, а отец, как всегда, ночует у бабушки.
Конечно же, наше чаепитие так и не состоялось. Нам было не до этого. В ту ночь многое с нами происходило впервые. А потом всё то, что случилось в тот вечер впервые, стало повторяться изо дня в день. Это уже был некий ритуал, сводящийся к тому, что я укладывал маму спать и отправлялся в гости к своей любимой девушке. Домой я возвращался только к маминому пробуждению. Кормил её завтраком. И всё пытался достучаться до неё сквозь ту броню, в которую она сама себя заковала. И не мог. Замки были настолько крепки, что всё было бесполезно.
А потом в Баку вернулась мать Миледи. Об этом я узнал даже раньше, чем её дочь. Ведь именно к нам она приехала из аэропорта. Вихрем ворвавшись в нашу квартиру, она тут же начала выражать свои соболезнования и объяснять маме причины того, почему она так долго отсутствовала. И практически тут же она принялась наводить у нас свои новые порядки. Меня она использовала исключительно как вьючное животное, доставляющее её покупки от прилавков различных магазинов до багажника её машины, а по том от дверей её «Форда» в нашу квартиру.
Я никогда не забуду тот день, когда мы впервые в жизни пообедали вчетвером. Я, Миледи и наши мамы. Конечно же, всё наше общение было выстроено вокруг проблемы того, как вытащить мою мать со дна той эмоциональной ямы, в которую она погрузилась после смерти отца. Мы всё это очень бурно обсуждали. Но, тем не менее, зоркий взгляд матери Миледи подмечал всё. И уже к середине обеда она произнесла фразу, звучащую как приговор нашей любви.