Read the book: «Последний штрих к портрету смерти»

Глава 1

Посмотрев на часы и убедившись, что времени в запасе вдоволь, я прижал обшарпанный фордовский «пикап» к обочине и заглотнул таблетку обезболивающего, запив водой из походной фляги. Потом открыл дверцу и закурил. Мне требовалось ещё раз обдумать запланированный шаг.

Мне доводилось попадать в неприятные и опасные ситуации. Но положение, в котором я оказался сейчас, было не просто трудным. Оно было фантастическим.

Новый для меня опыт…

Я курил, барабаня пальцами правой руки по рулевому колесу. Позади меня в кузове пикапа лежал свёрнутый ковёр. С одной стороны из него торчала пара подошв.

Слева таращились мёртвыми глазницами окон пустые здания – оцепенелая окраина депрессивного городка в окрестностях Детройта. Справа щетинился гнилыми обломками деревьев пустырь. Впереди темнели корпуса разорившихся предприятий.

А с неба лился солнечный жар. Солнцу было всё равно. Оно одинаково освещало шумные мегаполисы и растоптанные кризисом города, леса, поля и кладбища людских надежд вроде того, посреди которого я находился.

Все люди, уверенные в том, что взяли судьбу за горло, или проклинающие судьбу, которая держит за горло их, – в общем, люди, понятия не имеющие о том, что такое судьба, все ходят под одним небом.

Звёзды экрана и бродяги, политики и рабочие, страховые агенты и таксисты, дантисты и шлюхи, брокеры и фермеры, солдаты и художники, богачи и бедняки, убийцы и жертвы – все получают свою порцию солнца.

А солнцу по хер. Оно просто светит, и ему всё равно, какая чертовщина творится под его лучами.

Я назвал своё положение фантастическим, но это неверно. При слове «фантастический» представляется нечто, связанное с пришельцами и безумными учёными, нечто, имеющее хоть идиотское, но объяснение.

Моё положение скорее следовало назвать сказочным.

Объяснение произошедшему было, но можно ли относиться к нему серьёзно? В иные минуты мне казалось, что я схожу с ума. Но это почему-то не заставляло меня тревожиться.

Есть вещи поважнее благоразумия…

Я выбросил окурок на дорогу, снова посмотрел на часы и, со второго раза захлопнув разболтанную дверцу, поехал дальше.

Может быть, разумнее сейчас просто скрыться. Однако интуиция настойчиво советовала: доведи дело до конца.

Я привык доверять интуиции.

Через десять минут я остановился перед складским корпусом. На воротах были нарисованы две зелёные шестерни, они предваряли имена совладельцев, начертанные стилизованным под «техно» шрифтом: «Тёрнер и Тёрнер».

За мной наблюдали. Ворота скользнули в пазах, пропуская пикап в темноту склада. Я заехал внутрь, быстро моргая, чтобы глаза скорее привыкли к полумраку.

Пустое помещение наполнилось грохотом, и когда я заглушил мотор, тишина показалась оглушительной. Я перебрался в кузов пикапа, откинул борт и вытащил наружу свёрнутый и перемотанный скотчем ковёр. Свёрток был тяжёлым.

Теперь я уже хорошо видел, что меня поджидали трое. К Тёрнерам, конечно, ни один отношения не имел. Тёрнеры, кем бы они ни были, забросили свою ставшую бесполезной недвижимость, самое меньшее, пять лет назад. Теперь на складе главными были мыши и Гриф.

Гриф в своём полосатом костюме, с дымящейся сигарой, с залысинами, обрюзгшим лицом и мешками под глазами мог бы составить конкуренцию Марлону Брандо на кинопробах к «Крёстному отцу».

Слева от него стоял долговязый парень в джинсовом жилете. Длинные волосы его были стянуты в неряшливый хвост. Опущенные плечи и сутулость скрадывали животную силу, которую только намётанный глаз мог разглядеть за маской безразличия на туповатом вытянутом лице. Что-то во взгляде, в несимметрично расположенных углах рта, во всей повадке выдавало закоренелого садиста. У меня глаз был намётан. Уж кого-кого, а садистов я насмотрелся вдоволь.

Я не сомневался, что этот парень – штатный палач Грифа.

С первой встречи я называл его про себя так же, как и Гриф, – Джейсоном. Может быть, это от нервов, но теперь я мог думать о нём только как о Палаче.

Второй, плечистый крепыш в спортивном пиджаке, обладатель мощных надбровных дуг и челюстей, способных, если судить по виду, перекусывать стальные прутья, глядел прямо и хмуро. Маленькие глазки светились колючей ненавистью. К нему Гриф обращался по прозвищу, которое удивительно шло ему: Кирпич.

Гриф обхватил сигару большим и указательным пальцами, словно показывал букву «О», выдохнул облако сизого дыма и прокаркал:

– Как тебе это удалось, Гадес? Когда из Винтерфолла стали поступать новости, я был уверен, что ты провалил работу.

– Трудности были, – кивнул я. – Но у меня неплохо получается справляться с трудностями.

– Отлично, Гадес. Кирпич, отдай ему деньги.

Кирпич потянулся во внутренний карман пиджака.

– Не торопись, – попросил я. – На самом деле, всё не так хорошо, как может показаться на первый взгляд. Я честный парень, и не собираюсь брать деньги просто так. Сначала, Гриф, тебе стоит узнать, как всё прошло, а уж потом решишь, какой платы я заслужил.

Улыбка Грифа погасла.

– Что ты хочешь сказать? – спросил он, и опухшие глаза его скользнули к пикапу. – И где Обезьянка Джо?

– Этот мелкий сукин сын там, где не может мне помешать, – поморщился я. – Я ведь предупреждал, что работаю один. Не терплю, когда мне дышат в спину.

Гриф посмотрел на свёрнутый ковёр и нахмурился.

– Скажи одно, это – Маэстро?

– Прежде, чем я отвечу, я хочу, чтобы Кирпич убрал руку от пистолета.

Гриф кивнул своему громиле, и тот опустил руку.

По роду занятий я перевидал немало бодигардов. Как бы ни старались они походить на роботов, я давно научился по сумме едва заметных признаков угадывать, как они себя поведут в той или иной ситуации, даже каким оружием пользуются.

Скажем, для Кирпича самой подходящей была шестнадцатизарядная автоматическая «беретта» в наплечной кобуре. При всей массивности фигуры, заставлявшей неосознанно первым делом опасаться его кулаков со сплющенными костяшками, повадка выдавала в Кирпиче ганфайтера, быстрого и меткого, как персонажи молодого Клинта Иствуда, которые любили носить мексиканское пончо и стрелять от бедра.

Что касается Джейсона, я не сомневался, что у него в левом кармане жилета (он был левшой) ждёт своей минуты любимый массивный кастет. За голенищем высокого ботинка наверняка притаился выкидной нож. И огнестрельное оружие у Джейсона, конечно, есть. Готов поставить доллар против цента, что это короткорылый револьвер приличного калибра. Джейсон – не только палач, он ещё и боец, но боец на короткой дистанции.

Ему нравится видеть глаза жертвы.

А ещё я был уверен, что где-то рядом затаился третий убийца.

Гриф не мог не знать, как рискует, решаясь избавиться от Гадеса. У Джейсона было слишком мало шансов подобраться ко мне, и на одного Кирпича Гриф не стал бы полагаться. Нужен более надёжный вариант: парень с автоматической винтовкой где-нибудь на антресолях.

Обычно чутьё подсказывает мне, если меня хотят подстрелить. Сейчас я не чувствовал щекочущего кончики нервов прицельного взгляда исподтишка. Вероятно, от большого количества обезболивающего, я вообще мало что чувствовал. Но логика подсказывала: стрелок с винтовкой должен быть.

Лучше думать, что он есть. Всегда нужно готовиться к худшему.

– Для начала я кое-что покажу. Чтобы твои парни не дёргались, буду делать это медленно, – продолжил я, глядя Грифу в беспокойно поблёскивающие глаза и без спешки вытягивая из кармана дешёвый сотовый телефон. – Вот с этого аппарата я тебе звонил два часа назад. Сейчас в списке контактов – единственный номер. Блокировка клавиатуры отключена. Гляди: мой палец на кнопке вызова. У меня тренированные мускулы, палец знает, что ему делать, и сделает это, даже если мне прострелить мозги. Догадываешься, что произойдёт дальше?

– Договаривай, – потребовал Гриф. – Не люблю гадать, предпочитаю знать наверняка.

– Ценное качество, – кивнул я. – Дальше пройдёт всего пара секунд, и сработает звонок другого телефона, который находится как раз между нами, в складках ковра. Только ни один из присутствующих здесь звонка не услышит. Контакт замкнётся, и мы все начнём увлекательное путешествие по воздуху вместе с обломками крыши и стен. Типа как «Из пушки на Луну». Ты ведь понимаешь, о чём я, верно, Гриф?

Он глубоко и нервно затянулся, едва не поперхнулся и проговорил, выдыхая густое облако дыма:

– Понимаю, Гадес… Но зачем всё это? Кирпич собирался передать тебе деньги.

– Кирпич собирался просверлить во мне пару лишних отверстий, – строго сказал я. – Не пытайся обмануть Гадеса, Гриф. Если у Кирпича там деньги, пусть он их достанет. Медленно, конечно…

Гриф кивнул своему бугаю, и тот вытянул из внутреннего кармана пиджака пухлый конверт, приоткрыл его, повернув так, чтобы был виден край банкнот. Я кивнул и сказал:

– Подержи пока у себя. Заберу, если решим вопрос мирно и разойдёмся живыми.

Я не чувствовал, что ошибся. Деньги деньгами, но пистолет у Кирпича точно есть. И Грифу придётся очень постараться, чтобы опровергнуть мои догадки…

– Ты должен мне ещё десять тысяч, Гриф, – продолжал я. – А в конверте не поместится больше пяти. Значит, конверт нужен, чтобы отвлечь моё внимание. Вместо второго Кирпич должен достать пистолет и шлёпнуть меня. Примитивный трюк…

– Ты слишком подозрителен, Гадес, – поморщился Гриф.

– «Предусмотрителен», хотел ты сказать, – улыбнулся я. – Приятель, всё же очевидно. У тебя в подручных – палач, ковбой, снайпер. Цель – не мафиози, не политик, какой-то паршивый художник. Зачем было искать исполнителя на стороне?

Я говорил, а сам внимательно следил за лицами противников. Бодигарды, конечно, виду не подавали, но Гриф не удержался в какой-то момент, бросил взгляд мне за спину. Теперь я точно знал, что не ошибся, и позади меня, чуть правее, затаился снайпер.

Там, сбоку от ворот, начинались массивные стеллажи, я видел их, когда выгружал ковёр. На полках стояли большие серые от пыли коробки. Снайпер сидел за ними, скорее всего, на третьем ярусе. Я прикинул расстояние: метров двадцать. Хороший стрелок запросто может прострелить мне плечевой нерв, тогда с рукой придётся попрощаться. И он наверняка выстрелит, если я попытаюсь скрыться от него за пикапом…

Во время дальнейшего обмена репликами я начал жестикулировать и переминаться с ноги на ногу. Улучив момент, быстро переложил телефон в левую руку. Теперь ему в нерв не попасть, и снайпер не станет рисковать, стреляя первым.

Всё более раздражавшийся Гриф бросил сигару на бетонный пол.

– Не думал я, что ты так глуп, Гадес! Это же очевидно: паршивый художник – не то, из-за чего я стану рисковать своими людьми. Человека со стороны точно не найдут. А кто именно будет исполнителем, меня не волновало…

– Всё было немного иначе, Гриф, – вздохнул я. – Ты прослышал, что Гадес – одиночка. И решил, что одиночку можно убрать после дела – его никто не хватится. Ты не подумал, что в нашем мире одиночки не выживают. А если выживают, значит, с ними что-то не так. Например, их слишком накладно пытаться убрать… Ну, сегодняшний урок тебя научит этой простой истине. Конечно, при условии, что мы все переживём сегодняшний день. А мы ведь постараемся сделать это, правда, Гриф? Клянусь, я готов постараться для тебя. Будь добр, ответь мне встречной любезностью. Приложи все усилия, чтобы я выжил. Это в твоих интересах…

– Клянусь, клянусь! – поспешно заверил он и спросил: – А теперь – не хватит ли пустопорожней болтовни? Вернёмся к тому, на чём остановились. Кто в ковре? Маэстро?

Я отрицательно покачал головой.

– Нет, у нашей беседы будет другое начало, Гриф. Я не стану спрашивать, чем именно тебе насолил Маэстро. Это, должно быть, слишком личное, ты всё равно не захочешь рассказывать. Я сам тебе расскажу кое-что вкратце. Нужно, чтобы ты хорошенько понял, что такое, собственно говоря, этот Маэстро. Знаешь, кстати, какими словами он встретил меня?

В полных злобы глазах Грифа сверкнул жадный – недодавленный усилием воли – интерес, когда он спросил:

– Какими?

Я выдержал короткую паузу и ответил:

– «Идущий на смерть приветствует несущего смерть». Вот что он сказал. Каково? А впрочем, я с самого начала почувствовал: всё пойдёт не так, как задумано. Да, Гриф, с того самого момента, когда Маэстро встретился со мной глазами…

Глава 2.

Он был великолепен в своём артистическом костюме. Узкие штаны, просторная белая блуза с широкими рукавами и глубоким, небрежно стянутым шнуровкой, вырезом, который давал полюбоваться рельефной мускулатурой груди. Прямые волосы лежали на плечах, обрамляя широкий лоб и скуластое лицо с изящными, хотя не лишёнными резкости чертами и волевым подбородком.

Далёкое прошлое, окутанная туманами истории Европа… Кажется, все принимали маскарад Маэстро за чистую монету. Возможно, я был единственным, кто обратил внимание, что художник так и не слепил из себя законченного образа.

Это была только заготовка.

Прибавь к нему мысленно берет, палитру и кисти – будет художник эпохи Ренессанса, перед которым обнажается, готовясь позировать, юная натурщица.

Прибавь чёрную бандану и короткую абордажную саблю – будет корсар, поджидающий, когда со стуком сойдутся борта, чтобы прыгнуть в гущу врагов.

Прибавь золотую цепь и тонкую шпагу – будет дворянин, налегке разгуливающий по своим угодьям после тренировки с учителем фехтования.

К слову, готов поставить четвертак против цента на то, что только эти три образа и владели воображением публики. Они были подсказаны привычными образами из кинофильмов. Между тем заготовку Маэстро можно было интерпретировать как угодно.

К примеру, можно было вообразить Маэстро сорбоннским студиозусом, который всю ночь наливался фалернским, горланя «Гаудеамус игитур» в компании собратьев по учёбе. Ему предстоит стать желчным хирургом, или скучным юристом, или вдохновенным физиком…

Ну ладно, вру, студиозуса я представил себе далеко не сразу. Первым – и главным – образом, пришедшим на ум, пока я рассматривал Маэстро, был образ убийцы. Мастера маскировки, который способен просочиться в любую среду, нанести удар исподтишка и скрыться, не вызвав ни тени подозрений.

Иными словами, я увидел в нём себя…

Над своей внешностью я потрудился на славу. Пожалуй, это была самая сложная задача по гриму, которую мне когда-либо приходилось выполнять. Ведь предстояло обмануть глаза художника-портретиста! Уж Маэстро-то умел рассматривать лица.

Поэтому я даже не прикоснулся к парикам. Вместо этого изготовил себе стильную укладку. И с гримом был крайне осторожен. Маэстро, конечно, заметит его. Поэтому для каждого мазка тонального крема следовало придумать объяснение. Эта задача меня захватила, и я часа два торчал в уборной, изобретая образ человека, который пользуется мужской косметикой не потому, что это модно в определённых кругах, а потому, что глубоко не уверен в себе и хочет победить эту неуверенность, меняя внешность.

И этот парень – я выбрал для него имя Дейл Скотт – хорошо научился добиваться своего. Заканчивая гримировку, я не узнавал себя в зеркале. Правда и фальшь сочетались в искусной игре, придавая мне выразительность и загадочность. Я мог бы сыграть на большом экране Гамлета, принца Датского, заткнув за пояс гладколицего Лоуренса Оливье и уж тем более плоского простачка Мела Гибсона.

На крупных планах зрители трепетали бы от волнения!

Обезьянка Джо, увидев меня, присвистнул и, засмеявшись, вывалил:

– Ха-ха-ха… Что это за феерический долбоёб?

Я усмехнулся. Обезьянка Джо не отличался душевной чуткостью и увидел в моём облике единственное, что могло заставить его волноваться при взгляде на другого мужчину: того, кто превосходит его самого во всём.

– На такого красавчика будут клевать все винтерфолльские тёлочки! Дашь мне выебать парочку?

– Время покажет, – коротко ответил я.

Мы покинули мотель. Броская, украшенная вызывающей аэрографией «тойота» понесла нас к Винтерфоллу. Я развалился на заднем сиденье.

Обезьянку Джо по-прежнему зло веселил мой вид. Он то и дело бросал на меня глумливые взгляды. Впрочем, я почему-то был симпатичен Обезьянке Джо. Не настолько, чтобы он не всадил в меня пулю, когда потребуется, но достаточно для задушевных бесед.

Хотелось ему поговорить и сейчас.

– Знаешь, всё заебись, только глаза у тебя неправильные.

– Полагаешь, стоило их подвести поярче? – осведомился я.

Обезьянка Джо хмыкнул.

– Неа. Взгляд неправильный. Такие педрилы смотрят сверху вниз, типа: «Я – бог», и всё такое прочее. А ты глядишь: «Я твоя смерть», – и точка. Надо хотя бы без точки, понимаешь?

– Не беспокойся, дружок, я не в первый раз прибегаю к маскировке. Не думал, однако, что ты хорошо разбираешься в педрилах, – заметил я.

Обезьянка Джо вынул из нагрудного кармана мягкую пачку брендовых сигарет, выбил одну, сунул в рот и закурил. Приоткрыл окно – завитки дыма устремились наружу. В салоне загудел ветер.

– Приходится разбираться во всём, брат! – ответил он наконец. – Даже в дерьме. Такова жизнь. Была у меня одна подружка… Такая, знаешь, вся из себя деловая. В постели – прямо дикая кошка, что угодно позволяла с ней вытворять. Но как трусы наденет – всё, запросто к ней не подойди. И вот связалась она как-то с одним мудаком из Детройта. Тот выглядел в точности, как ты сейчас. Но гнилой. Я за ним понаблюдал – гниль. А глядел, как Папа Римский. Ну, знаешь…

–Знаю, – кивнул я. – Что ты с ним сделал?

Поганая ухмылка подсветила лицо Обезьянки Джо.

– Что и полагается – отмудохал как следует.

– А с подружкой?

К моему удивлению, улыбка на морщинистой роже Обезьянки Джо погасла.

– Дружкам отдал, чтоб выебли. – Он помолчал и прибавил: – А надо было убить обоих.

Минута или две прошли в блаженной тишине, потом Обезьянка Джо сообщил:

– Все женщины – бляди, бро. Даже если ведут себя порой, как вайомингские коровы. Ты знаешь анекдот про корову из Вайоминга?

– Знаю, – поспешно сказал я.

Однако Обезьянска Джо слишком любил рассказывать анекдоты.

– Ага, ага, про то, как один фермер привёл к ветеринару корову и говорит: «Сэр, посмотрите, что не так с моей коровой. С виду она как все, жрёт, срёт, молоко даёт. Но стоит подвести к ней быка, она садится на жопу и не позволяет ничего с собой сделать». А ветеринар спрашивает у фермера: «Ты что, приятель, в Вайоминге корову брал?» Фермер отвечает: «Да, сэр, точно, в Вайоминге! Как вы догадались?» А ветеринар ему: «Я брал там жену, и она ведёт себя точно так же».

Он сам же первый захохотал, упав на руль, но одним глазом косил в мою сторону. Я выдавил из себя смешок. Я уже понял, что когда дело касается анекдотов, Обезьянка Джо становится болезненно тщеславен. Порой кажется, что он легче простит, если ты украдёшь у него кошелёк, чем если не посмеёшься вместе с ним над очередной – в лучшем случае плоской – шуткой.

Его болтливость, попытки панибратства, неожиданная откровенность можно было списать на особенности характера. Но с каждым его словом я всё больше убеждался: это попытки втереться в доверие или хотя бы усыпить мою бдительность. Гриф навязал мне Обезьянку Джо не для помощи. Тем более, когда вчера мы осматривались в Винтерфолле, помощи от Обезьянки Джо было не так уж много. Он слишком невнимателен. Нет, он нужен Грифу для того, чтобы убить меня…

Миль за пять от Винтерфолла Обезьянка Джо свернул на едва приметную дорогу, петлявшую между фермерскими полями. В распадке у реки нас поджидал Джейсон, сидевший на подножке потёртого фургона «ситроен».

– Как дела? – поинтересовался он у Обезьянки Джо.

– Порядок, бро! – отрапортовал мой сопровождающий. – Места наметили. Лучше всего прихватить Маэстро на заднем дворе, там никто не увидит…

Джейсон бросил Обезьянке Джо ключи от «ситроена», а сам сел в «тойоту». Я закурил. Джейсон высунулся из салона.

– Нервничаешь, Гадес?

Не отвечая и не глядя на него, я прислонился к борту фургона, прикрыв глаза и неспешно затягиваясь. Несколько секунд я ощущал на себе его холодный, как острая льдинка, взгляд.

– Не считаешь нужным отвечать мне?

Я глянул на него из-под полуприкрытых век.

– Джейсон, ты вроде неглупый малый. Я привык работать один. Мне нелегко даётся даже общество такого обаятельно спутника, как Обезьянка Джо. Будь добр, облегчи мою участь.

Он криво усмехнулся, завёл мотор и круто взял с места.

– Ты с ним поосторожнее, Гадес, – сказал Обезьянка Джо. – Он у нас парень злопамятный… Однажды месяц ждал, улыбался одному придурку, который ему досадил, а потом как уебал…

Я не ответил. Обезьянка Джо подошёл вплотную.

– Слушай, сколько ещё стоять будем? Садись, покуришь в машине.

Я открыл глаза. «Тойота» уже скрылась за поворотом, над дорогой между рядами клёнов медленно оседало облако пыли. Обезьянка Джо глядел на меня так, словно принял за чистую монету слова об обаятельном спутнике. Я быстрым движением надавил ему на сонную артерию. Обезьянка Джо рухнул наземь.

Под гавайкой у него за спиной я нашёл то, что и ожидал: «магнум-44». Мелкие парни любят большие пушки. Я проверил заряд и сунул револьвер себе за пояс. Брать его на дело я не собирался, но и просто выбрасывать не хотел.

Я связал Обезьянку Джо, заклеил ему рот скотчем и сел за руль. Двигатель почихал и завёлся. Машина двинулась вперёд рывком. Бросив взгляд на уже выученную наизусть карту, я пересёк реку по скрипящему деревянному мосту и двинулся обходным путём в Винтерфолл.

Итак, парень, которого видели в городе вместе с Обезьянкой Джо, уехал на размалёванной, как радуга, «тойоте». Вместо него на неприметном, видавшем виды «ситроене» приехал красавчик назального вида, но с тревогой в душе. Он припарковал фургон в глухом, стиснутом дощатыми заборами закоулке подле заднего двора кинотеатра «Вестлайт».

Задний двор был заставлен колоннами покосившихся, разбухших от весенних дождей коробок. Его охватывала стальная сетка, кривая, изобилующая дырами. Посреди двора стояла мощная японка из славного клана «Нисан» с прицепленным к ней трейлером. Передвижная мастерская Маэстро. Из-за трейлера выглядывал могучий «лэндкрузер» – железный конь оруженосцев великого художника.

Феерический педрила выкурил ещё одну сигарету, отрепетировал перед зеркалом заднего вида выражение лица «я – бог» и отправился к парадному входу в здание.

Глава 3.

Кажется, не менее половины населения Винтерфолла, штат Мичиган, жаждало приобщиться к современному американскому искусству. Хвала «Гуглу», с момента расклейки афиш большая часть аборигенов уяснила, что Дэмиен Брэдфорд, более известный как Маэстро, составляет славу современного американского искусства, потому что объединяет традиции реалистического изображения с глубоко современным взглядом на мир.

Не сомневаюсь, что, несмотря на «Гугл», процентов так девяносто девять винтерфоллцев, пришедших на выставку, серьёзно рисковали впасть в ступор, когда попытались расшифровать для себя словесные обороты наподобие «полифонического звучание живописи». И потом восстанавливали душевное равновесие, чертыхаясь и говоря друг другу: «Какая, в общем, разница? Главное – посмотреть на этого парня, из-за которого столько шума. А уж с его мазнёй как-нибудь разберёмся».

Но едва ли не большую часть посетителей составляли приезжие. Маэстро, набрав популярности, сделался скуп на публичные мероприятия. Богема и журналисты, кормящиеся от искусства, не могли упустить случай. Эта публика на фоне скромной интеллигенции и облачённых в джинсу обывателей Винтерфолла смотрелась как-то особенно вызывающе. И я – вернее, мой персонаж – отлично вписывался в неё.

В молодости Маэстро прожил в Винтерфолле два года. Здесь у него был короткий, но бурный роман, здесь он написал свои первые заказные портреты, не оставляя работы билетёра в кинотеатре «Вестлайт». Все, кто писал о Маэстро, не преминули сообщить читателям, что в лице владельца «Вестлайта», старика Джона Гокинса, рано осиротевший Маэстро нашёл второго отца.

Новый владелец, племянник Гокинса по имени Ральф Хьюз, охотно предоставил свой загнивающий кинотеатр для проведения выставки. Такого наплыва посетителей «Вестлайт», вероятно, не видел со времён «Призрачной угрозы».

Даже странно, что морда у этого Хьюза была довольно кислая, хотя он и старался изображать улыбку, позируя рядом с Маэстро перед объективами стрекочущих затворами репортёров. Пару раз его сфотографировали без Маэстро – к нему тут же пристроились жена, раскрашенная под роковую женщину брюнетка в синем платье и довольно изящной шляпке, и распираемый от гордости сын лет семи.

Приезжие богемные франты бродили по залу, выставив перед собой «айфоны». Я их примеру не последовал.

Это, конечно, выделяло меня из толпы. Но я давно уже заметил, что человек без айфона никому не интересен. Стоит взяться за агджет – и каждый захочет заглянуть тебе в лицо: что это за тип с такой-то моделью? кто там снимает в необычном ракурсе?

Все, разумеется, крутились поближе к Маэстро. Они пришли снимать его, а не картины. Я поступил иначе: демонстративно прошёл мимо героя вечеринки и углубился в галерею, останавливаясь перед полотнами.

Они, к слову, действительно были хороши.

Мои познания в области искусства были невелики. Процентов девяноста из них сводилось к публикациям о Маэстро, проглоченных за последние дни. Конечно, в них я искал характер и повадки самого художника, а не анализ его творчества. Я ведь собирался похитить его, а не писать по нему диссертацию.

Поэтому не будет ложью сказать, что сейчас я смотрел на его картины незамутнённым взглядом. Пространные суждения о композиции, аллюзиях, цветовой гамме и прочая словесная шелуха не задержались в голове. Репродукции на экране мобильника я небрежно пролистывал, тогда как фото самого Маэстро изучал едва ли не под микроскопом.

Но теперь впечатление пришло само собой. Я привык работать с полной отдачей. И если сейчас нужно было изобразить парня, который влюблён в картины Маэстро, то я не собирался делать это кое-как.

Я заставил себя поверить, что мне интересно.

И это было совсем не сложно.

Потому что, повторяю, картины у Дэмиена Брэдфорда были великолепными. Это были исключительно одиночные портреты, но они не угнетали однообразием. От каждого веяло дыханием жизни – более настоящей, более ощутимой, чем всё, что оставалось за стенами «Вестлайта».

Если Маэстро чем и угнетал, так это тягой к трагедии.

Я, как нетрудно догадаться, человек несколько чёрствый. Тем не менее, мне очень быстро стало не по себе от концентрированной ауры беды, которой сочились полотна Брэдфорда.

Жизнь – яркая, стремительная – неизменно текла мимо его персонажей. Герои портретов были несчастны. Они были больны, или унижены чьей-то несправедливостью, или сломлены обстоятельствами, или поражены внутренним разладом. Их горе было прописано без малейшего излишества, но так чётко, словно ты читал о нём в газете.

Лишь два портрета были полны света, спокойствия и счастья. Они занимали центральное положение в композиции выставки. «Джон Гокинс» – старик со впалыми щеками и ясным добрым взглядом. Рядом – безуспешно пытающаяся сдержать улыбку «Девушка в зелёном платье». Около них и держался Маэстро, раздавая интервью и автографы.

Я придвинулся ближе.

– Знаете, про Джона я могу рассказывать долго. Как вы могли бы рассказывать про любимого дедушку из штата Иллинойс, у которого в подвале дома бродит вино из одуванчиков…

Художника записывали двое: тощий длинноволосый парень в маленьких прямоугольных очках и девица в брючном костюме с короткой причёской. Парень писал на смартфон, девица норовила просунуть в гланды Маэстро микрофон винтажного рекордера с бобинами.

Оба понимающе закивали.

– Но я скажу одно: это был человек, которому доброта заменяла образование. Он не сумел бы отличить Стюарта от Микеланджело, и разница между тушью и гуашью существовала для него лишь постольку, поскольку я ему её объяснил. И тем не менее, именно он дал мне самый ценный совет по части живописи.

– Какой же? – вежливо спросил тощий парень.

Его коллега, не слишком сдерживаясь, поглядывала на «Девушку в зелёном платье». Ей не были интересны сентенции давно умершего старика. Ей хотелось услышать романтическую историю. Не сомневаюсь, к встрече с Маэстро она готовилась даже тщательнее, чем я, а ведь и мне первым делом пришло в голову, что портрет девушки – свидетельство того самого бурного романа, о котором никто ничего толком не знал.

Маэстро ответил на вопрос, причём голос его удивительным образом изменился, в нём зазвучали новые интонации – вероятно, интонации покойного Джона Гокинса:

– Он сказал мне: «Знаешь, Дэмиен, все актёры для меня делятся на две категории…» Вы понимаете, он же владел этим прекрасным кинотеатром и лучше всего разбирался в кинематографе, поэтому часто выражал свои мысли в категориях кино. Так вот, он сказал об актёрах: «Одним интересно играть роль. Они наслаждаются, изучая человека, которого изображают. Другие играют только самих себя и наслаждаются сами собой. Кроме собственной персоны, их не интересует ничто. В твоих набросках, уж извини, я вижу только тебя. Ты всё время хочешь сказать: «Важны не эти люди сами по себе, а то, какими я их вижу». Я тогда начал спорить, доказывать, что это и есть суть искусства – выразить свой взгляд на мир. Джон возразил: «У тебя и так хватает возможностей что-то сказать, ты-то реален, у тебя в руках кисти и краски. А у них, – прибавил он, указывая мосластым пальцем на мои наброски, разложенные на столе, – у них есть только то, что ты им дашь. Не будь жестокосердным, позволь им выразить их взгляд на мир. Или ты создал их, чтобы лишить права быть собой?» Я тогда не согласился, свернул разговор, несколько дней подбирал аргументы, а потом вдруг понял, что совсем не хочу возражать. Слова Джона проросли в моей душе и дали всходы. Именно тогда я стал таким художником, каким меня знают все…

Оба интервьюера снова покивали, кажется, так ничего и не поняв. Лично я мысленно поаплодировал Гокинсу: похоже, старик был весьма неглуп. Я сам именно так подходил к искусству маскировки.

– Маэстро Брэдфорд, – поспешила влезть с вопросом девица в брючном костюме. – На всей выставке я вижу только два портрета счастливых людей. О мистере Гокинсе мы уже знаем. Расскажите о девушке, которую мы видим рядом с ним.

Маэстро на мгновенье опустил глаза, а потом вонзил в девицу ангельски прозрачный взгляд.

– Простите, леди, об этой работе я не хотел бы говорить. Пусть «Девушка в зелёном платье» сама расскажет о себе, я дал ей для этого композицию и цвет, позу и взгляд…

– Она ничего не может сказать, – перебил его кто-то. – И ты это прекрасно знаешь.

Громко произнесённые слова привлекли внимание, люди стали оглядываться. К Маэстро приблизился молодой мужчина с жёстким лицом, которое старили глубокие морщины. Жилистая фигура выдавала привычку к физическому труду, резкий голос явно был оточен где-то в цеху, где нужно перекрикивать шум работающих механизмов.