Перед Георгием была тупая машина для убийства, человеческий автомат с зачесанными назад светлыми, почти белыми волосами, с плотно сжатыми губами и ритмично двигающимися крыльям носа.
Эсэсовец сделал быстрое, короткое движение. Словно вращающийся бурав пронзил живот, разрывая внутренности. Подступившая волной свинцовая тяжесть заволокла глаза. Георгий увидел впереди наползающий пол и медленно уткнулся в него лбом. В голове вспыхивало.
Он пришел в себя, понимая, что его подняли с пола. Что-липкое застилало один глаз. Рот заполняла густая соленая каша.
Удар ногой – стена шарахнула по затылку. Желто-коричневая от света лампы камера поплыла, уходя водоворотом. Где-то мелькнула мысль, что надо срочно, во что бы то не стало развязать веревку…
Нос теперь не был носом – на его месте пылала огромная рана.
Георгий увидел над собою лицо с тонко очерченной ниточкой рта и нарисованными глазами. Оно с ледяным спокойствием покачивалось в такт с работающей ногой.
Ему сломали руку: предплечье изнутри ошпарила дикая боль.
Подняли. Схватив за шиворот, припечатали лицом к стене. Швырнули о другую.
Сквозь кровь и слизь он увидел, как эсэсовец снова взглянул на часы и вышел из камеры, закрыв за собой дверь.
«Вернется – убьет!» – безнадежно орало в помутневшем мозгу.
Пятью часами ранее
Мир больше не существовал. Он по-прежнему видел над собой высокий потолок с остатками старинной лепнины, но это была уже ничего не значащая абстракция. Он чувствовал, что выходит из себя. Он становился чем-то большим, гораздо большим, чем просто человек, чем недолговечная комбинация химических элементов по имени Людвиг Моргенштерн. Он знал, что на этот раз все получится как надо. Слишком многим пришлось пожертвовать! И оно получалось. Медленно, последовательно, в соответствии с тщательно проработанным замыслом. Кровь застыла в венах. Ее ток уже не был важен. Энергия, душа, этот потайной светлячок приближался к назначенному месту. Не вслед за другими в четвертое измерение. Нет! А в лоно драгоценной филактерии. Спасительной филактерии! Теперь он будет жить там. Шкатулка станет его домом, его крепостью, его бункером! Тело еще некоторое время будет ходить, шевелить языком и чувствовать боль, но управлять им будет уже наместник. Мозг перестанет быть вместилищем «Я» и превратится в посредника. А настоящий «Я» как разумный, пусть и не бесстрашный капитан покинет тонущий корабль. Этот дрянной надоевший корабль, который давно обстреливают из пушек безжалостные враги, который заржавел и все равно затонет… Нет, детишки! Вы увидите мой труп, но на этом ваш триумф и закончится. Я буду жить и мыслить, когда ни от кого из вас не останется даже этого. Потому что вы ничтожества, насекомые, неспособные на то, что может сделать только настоящий человек! Человек не человек, пока прикован к телу. Просто животное в клетке. Теперь же, когда стальные прутья раздвинуты, когда…
Он заорал от боли и ужаса, трясясь на топчане. Сладкий мираж рассеялся. Вокруг снова был освещенный тремя тусклыми электрическими лампами и серым светом сумерек обеденный зал замка.
Зал был почти пуст, если не считать стола, топчана и аппаратуры. В освобожденных от старой мебели углах копился мрак. В центре комнаты призрачно сиял хрустальный череп Гвеналоник. Взъерошенный и бледный профессор фон Хесс испуганно выглядывал из-за аппарата.
Людвиг вскочил с топчана, в бешенстве срывая с головы электроды. Сделал шаг, чуть не упал. Голова отчаянно кружилась. Сердце с болью барабанило в груди, готовое разорваться.
– Господин М…
– Что?! – прохрипел Людвиг, яростно дергая лицом. – Что?!
– Возникли некоторые трудности. Детектор поля эктоплазмы…
– Что про… – он сорвал последний электрод.
– Умоляю, осторожнее! Это же провода! – взмолился фон Хесс.
– Что произошло?!
– Ваша эктоплазма не считывается.
– Почему?!
– Не могу точно с-сказать.
В закрытую дверь бешено застучали.
– Господин оберштурмбаннфюрер! Все в порядке? Ответьте!
– Я в порядке! – выдохнул Людвиг, пытаясь выровнять тон. – Оставьте нас!
– Так в чем дело? – с ненавистью прошипел он, надвигаясь на профессора.
– Я не знаю. Возможно, я неправильно рассчитал продолжительность цикла или… Торсионное поле должно было обеспечить беспрепятственный транзит эктоплазмы… Почему? Почему? Господи, почему?
Людвиг схватил фон Хесса за лацкан.
– Если ты этого не сделаешь… – произнес он осколками голоса. – Я… тебя… уничтожу!
– Вы несправедливы ко мне, господин Моргенштерн! – чуть не плача и страдальчески закатывая глаза пролепетал фон Хесс. – Мне семьдесят пять лет, я… недавно пережил инфаркт!
Людвиг расхохотался и, сочувственно покивав головой, ударил фон Хесса по лицу.
– Я тебя лично пристрелю, ты меня понял! Даю один час! Один час!
Он в гневе вышел из зала, звонко шаркая сапогами. На лестнице чуть не упал, потеряв равновесие.
«Фон Хесс – чертов идиот, будь он проклят! Калечит меня! Черт! Как же мне… как же мне плохо!»
Он шел, пошатываясь, по слабо освещенной подвесными едко-желтыми лампочками анфиладе. То ли снаружи, то ли в самих стенах тихо подвывал ветер.
Людвиг вышел во двор. Постоял там, надеясь, что вечерняя прохлада, наконец, снимет невыносимую муторность. Мощный порыв ветра, ворвавшийся через арку, ударил в лицо. У Людвига защекотало в глазах. Стало холодно, точно от озноба.
Каменная площадка была заставлена грузовиками. У ворот как скучающие тени бродили двое солдат охранного взвода. На стене бледным лунным глазом зажегся прожектор. В бойнице одной из башен снова копошились непоседы-вороны.
Людвиг еще раз проклял профессора и, вернувшись в замок, начал медленно подниматься в свой кабинет.
По пути ему встретилась Адель. Милая Адель… Все та же прилежная ученица, только теперь ставшая одного с ним роста. В строгих круглых очках, украшающих ее гладкое лицо фарфоровой статуэтки. С резко багровым губами. У нее была короткая, почти мужская стрижка, к которой он никак не мог привыкнуть (узнав о командировке на восток, Адель в целях гигиены срезала свои каштановые локоны). Небольшие, но проницательные серые глаза с тенью жалости коснулись взглядом Людвига.
– Он жив, – сказала ясновидящая. – Я узнала, где он.
– Где? – прошептал Людвиг.
– В полицейской комендатуре города Копыль. Его схватили. В скором времени передадут Гестапо.
– Та-ак… – в напряжении протянул Людвиг, беспокойно моргая. – Позвони Брандту, пусть по своим каналам свяжется с начальником комендатуры. Задержанного Гарцева Гестапо не передавать! Пусть его везут сюда! К нам! Прямо сюда! Я… хочу на него взглянуть!
Людвиг чувствовал, как от возбуждения у него сводит скулы.
Ясновидящая не шевельнулась.
– Что?! – нетерпеливо вскричал Людвиг.
– Вы уверены, что это необходимо? Копыль далеко отсюда, конвой может не добраться. Вмешательство в работу органов безопасности будет иметь для нас последствия.
У Людвига сжались кулаки, во рту заскрежетало. Он закрыл глаза и, медленно втянув носом воздух, обратился к Адель так нежно, как только мог:
– Девочка моя, пожалуйста, сделай, как я сказал. Пусть этого подонка этапируют сюда. Мне очень надо его видеть. Представь, что это мое последнее желание.
– Хорошо.
Людвиг благодушно улыбнулся и погладил Адель по руке.
– Умница.
Он хотел было уйти, но вдруг как бы невзначай остановил взгляд на выглядывающей из воротника кителя шее своей подчиненной.
– Да?
– А где тот кулон «Черное солнце», который я тебе подарил?
– Не знаю, – виновато улыбнулась Адель. – Я, должно быть, оставила его в Берлине.
Людвиг изобразил недоумение и раздосадовано покачал головой.
– У него огромный защитный потенциал, я просил тебя: никогда не снимай. Особенно здесь.
– Я была уверена, что взяла его с собой.
– Хорошо…
Они расстались.
Людвиг зашел в кабинет (если можно было назвать кабинетом слабоосвещенный зал, вся мебель которого состояла из маленького письменного стола, кресла, крохотного платяного шкафа, переносного рукомойника с зеркалом и чрезвычайно неудобной раскладной кровати).
«Здесь тебе не Вевельсбург!» – в который раз мрачно подумал Людвиг.
Замки были одной из его слабостей. И все же он бы с куда большим удовольствием поселился в какой-нибудь самой завалящей квартирке. Если бы такие были в сожженном городке в полукилометре от замка. Сам замок пребывал в отвратительном состоянии. Никогда не знавший реставрации, с кое-как на скорую руку проведенным электричеством и телефонной связью, он производил впечатление огромной тюрьмы или старинной психбольницы, рядом с которой даже Колдиц казался роскошным отелем. Сильный ветер, который никогда здесь не стихал, резвился по щелям и бойницам, приглушенно воя как хор привидений. Днем зловеще горланили бесчисленные вороны. Огромные пространства, высокие потолки и дрянное немощное освещение давили на психику.
До войны при Советах здесь вроде бы располагалось какое-то производство. С началом оккупации в замок согнали евреев из близлежащего местечка, превратив его в гетто. Несколько месяцев назад евреев уничтожили. Теперь здесь планировали устроить тюрьму для военнопленных, однако строительные работы еще не начинались.
Моргенштерн опустился в кресло и стал ждать. Ему оставалось жить в своем теле еще несколько часов, в худшем случае дней. После того, как операция будет успешно завершена он вернется в эту комнату, достанет пистолет и разнесет себе мозги. Он покинет всех: многочисленных врагов и нескольких фальшивых друзей, покинет Фюрера, покинет Рейх, покинет Адель и своего верного сеттера. У него не осталось выбора. Когда он вернется в Берлин… если он вернется в Берлин, к тому времени все уже раскроется. Нельзя останавливаться! Как в драке! Как в наступлении! Только вперед!
«Идиоты те, кто думает, что умирать с подстраховкой не страшно. Страшно, черт подери!», – думал Людвиг, доставая из круглой металлической коробочки первую «пилюлю радости». – «Кто сказал, что филактерия что-то гарантирует! Кто сказал, что жить без тела лучше, чем не жить вообще? Это же как сидеть в шлюпке посреди океана, как быть похороненным заживо…»
Шарик стал расползаться, плавясь на языке. Людвиг сглотнул его, давно привыкший к этому излишне сладкому вкусу.
«Без глаз, без ушей ждать, когда через сто или двести лет тебя подберут – милая перспектива!»
Вновь накатил озноб. Людвиг выругался и, сняв со спинки стула шинель, надел ее, застегнув на все пуговицы. Пощупал лоб.
– Обратного пути нет! – твердо вымолвил он.
Проверил лежащий в ящике стола «Люгер». Помимо пистолета у Людвига также был крохотный карманный револьвер, который он всегда носил при себе. А еще ампула с ядом на самый крайний случай.
Оружие прибавило ему спокойствия.
– А разве небытие не страшнее любой возможной пытки? Разве вечная жизнь не стоит всех этих страданий? Я тебя спрашиваю! – обратился Людвиг к своему отражению в крышке коробочки для пилюль. – Давай-ка вспомним, чего хорошего было в той жизни, чтобы так за нее цепляться!
Он продолжал думать, не замечая, что мысли слетают с языка. Река воспоминаний уносила его все дальше назад.
Вот он, убежав, даже еще не будучи уволенным, из Шварцкольма, вернувшись домой, смотрит в суровые глаза отца и в испуганно-растерянные глаза матери.
– Я не учитель! – говорит Людвиг. – Теперь я это понял!
– Ты никто, – спокойно констатирует отец.
– Генрих! – ахает мать. – Не смей так говорить!
Но Людвиг ее уже не слышит.
Потом Людвиг торчит в конторе, где ему теперь и место. В своем углу, среди счетов, писем, ведомостей, смет, которые он ежедневно подшивает к делам.
Это было унылое безнадежное время. Настолько, что Людвиг начал всерьез подумывать о разрыве с привычной жизнью. Его честолюбие истлевало. В голову лезли нелепые фантастические планы: накопить денег, обучиться искусству иллюзионизма (которым он грезил еще в детстве), изобрести свои собственные фокусы, комбинирующие ловкость рук и элементы разрешенной магии, уехать куда-нибудь очень далеко, в Бразилию, найти там любовь и провожать закаты на берегу океана.
Но через два года отец прощает его. Благодаря отцовской протекции и (как ему тогда хотелось думать) некоторым своим талантам, Людвиг получает небольшое повышение.
Теперь он кассир: выдача денег, сверка баланса, исполнение писем и приказов. У него есть подобие кабинета на втором этаже. К нему почти все обращаются на «вы».
Но время шло. Рожденная однообразием тоска вновь овладела душой. Медленно тупея от рутины, Людвиг все чаще читал газеты, интересуясь главным образом политикой. В его поле зрения назойливо попадала необычная партия НСДАП, проповедующая внешнеполитический реваншизм, борьбу с внутренними врагами и безраздельную власть одной личности. Само-собой, все это лишь уловки для простаков, горбатящихся в шахтах и цехах. Но все же осмысленнее сопливой демагогии либералов и буйно-шизофренических фантазий коммунистов. Каким еще может быть ремень, который стянет воедино разваливающуюся нацию?
Кризис двадцать девятого окончательно подорвал веру в демократическое будущее. Людвиг вступил в партию, и та, как по волшебству, сразу же начала оплетать его жизнь с самых неожиданных сторон. В его кабинете появился большой сейф. Работы прибавилось, выдаваемые суммы становились внушительнее. Отец с презрением относился к политическим пристрастиям Людвига, называя его соратников шпаной.
Потом тридцать третий год. Победа нацистов на выборах. У Людвига заметно изменился круг клиентов. К нему все чаще приходили за деньгами для нужд товариществ, для финансирования партийных касс и партийной печати. С некоторыми из таких клиентов Людвиг встречался неоднократно, с некоторыми даже по-дружески здоровался.
Через год поползли слухи о начавшихся трениях между окружением Гитлера и штурмовиками Эрнста Рема. Людвиг не придавал этому большого значения, считая победу Гитлера предопределенной. Рем и его молодчики давно потеряли лицо и не имели будущего.
И вот тут-то Людвиг получил от начальства предписание, согласно которому он должен был выдать огромную сумму со счетов партии наличными доверенному лицу Рема. Людвиг никогда не работал с такими деньгами. Это было странно и подозрительно.
После обеда в его кабинет вошел господин с двумя саквояжами и, выложив все необходимые документы, не вызывавшие сомнений в своей подлинности, вежливо осведомился о деньгах.
Страшное осознание своей ответственности и понимание, что именно на него потом повесят всех собак, заставило Людвига отказать клиенту «за отсутствием денег в сейфе». Незнакомец настаивал, но ушел ни с чем.
У Людвига недобро заекало сердце. Он стал звонить начальству, но ни по одному телефону не снимали трубку.
Через час Людвиг услышал в приемной громкие голоса, топот сапог и женские крики. Он в панике заперся в кабинете. Пока штурмовики высаживали дверь, Людвиг успел спрятать ключ от сейфа под шкаф.
Потом ему угрожали, били по щекам. Людвиг как мог тянул время – что-то врал, пытался позвонить.
Заслышав шум полицейских автомобилей, налетчики озверели. Людвига сунули в открытое окно, угрожая сбросить вниз, если не отдаст деньги.
Людвиг уже было согласился, но тут за спиной кто-то заорал: «Бросай его к чертям!» Через миг он лежал на земле с разбитым лицом и адской болью в ноге и в руке. Наверху ругались штурмовики, пытаясь то ли взломать сейф, то ли унести его с собой. Очень скоро все они были задержаны.
Через три дня лежавшего в больничной палате Людвига навестил глава банкирского дома в сопровождении человека с партийным значком. Управляющий любезно поинтересовался самочувствием Людвига и, выразив глубочайшее сожаление, попросил рассказать, что именно произошло в тот злосчастный день. Людвиг рассказал все как было, конечно же, слегка преувеличив свой героизм и зверства штурмовиков.
– Господи… – удрученно прошептал управляющий. – Видит бог, у вас было право отдать им этот чертов ключ! Не представляю, что бы я сделал, если б меня били пистолетной рукояткой.
– Я сам не представлял, – слабо улыбнулся Людвиг.
Вечером того же дня Людвиг узнал по радио о провалившемся путче штурмовиков. А еще через день его перевезли в лучшую больницу города.
Перелом колена должен был оставить его хромым. Однако, благодаря помощи отца, доставшего у Розенкройцеров редчайший чудодейственный препарат, коленный сустав восстановился почти без осложнений. Спустя две недели Людвиг отбросил костыли.
На работе его встречали аплодисментами.
– Герой!
– Настоящий мужчина!
– Настоящий немец!
Когда сияющий Людвиг, пожав всем руки, хотел вернуться в свой кабинет, то услышал над ухом мягкий голос управляющего:
– О нет, ваше место теперь не здесь. Вы доказали, что достойны большего!
Людвиг не мог поверить своим глазам, когда его подвели к кабинету начальника финансовых операций.
– Ваш предшественник в тот день отключил телефон и дал деру! – усмехнулся стоявший сзади знакомый партиец. – Хорошо, когда крысы убегают сами. Меньше мороки!
– Теперь вы здесь главный, – улыбнулся управляющий.
Так Людвиг осознал, чего он стоит.
В течение следующих трех лет Людвиг честно с самоотдачей трудился на новом посту. При этом он всегда чувствовал свою зависимость от партии, без которой его повышение не было бы возможно. Все спорные финансовые решения с подачи Людвига принимались в пользу НСДАП.
Как-то раз посреди ничего не предвещавшего рабочего дня в кабинете Людвига зазвонил телефон. Это был Миних (всевидящее око партии, шутившее про крыс).
– Вальтер Вюст, помните его?
Да, конечно, Людвиг помнил. Вюст был его сокурсником в Мюнхенском университете. Они даже немного дружили.
– Предлагает вам встретиться. Обсудить возможное сотрудничество.
Все три года Людвиг думал, что достиг потолка в своем успехе. Но его ждал новый взлет, о котором он не смел и мечтать.
Вальтер Вюст, директор недавно возникшего оккультно-исторического общества Аненербе предложил Людвигу стать куратором и финансовым обеспечителем одного из проектов. Магические познания, близость к Иллюминатам и хорошая финансовая подготовка сослужили Людвигу прекрасную службу.
Вскоре он стал промежуточным звеном между НСДАП и Аненербе. Он не только курировал проекты, но и выдвигал их, лично участвуя в реализации каждого. Ему подчинялись главы ряда отделов. Он ездил на приемы к самому Гиммлеру в замок Вевельсбург. А после того, как астма добила отца, Людвиг получил в свое распоряжение его громадное состояние, его труды и обширные связи.
Это было лето в жизни Людвига, душевная молодость, наступившая к сорока годам. Конечно же, при этом он никогда не забывал об опасностях. Чем выше взлетаешь, тем больнее падать. Упав со второго этажа, он крепко усвоил эту истину. У Людвига было полно охраны, всегда готовой заслонить его от пуль и нашпиговать свинцом любого болвана с ножом или пистолетиком. Но этого было мало. Людвиг хотел знать наперед о любых враждебных намерениях, направленных против него. Кроме того, после ссоры с Иллюминатами и Розенкройцерами, он стал всерьез опасаться проклятий. Бесчисленные виды порчи, проникновения в сны, рунические проклятия – никакие чары и пентаграммы не могли гарантированно защитить от этой дряни. Людвигу нужен был оккультный телохранитель с выдающимися способностями ясновидца.
Был объявлен строжайший отбор.
Как-то раз, просматривая результаты тестирования кандидатов, Людвиг наткнулся на имя Адель Мерц.
«Поразительный результат! Ни одной ошибки!»
Он напряг память, стараясь вспомнить, откуда ему известно это имя.
«Да… Кажется, в Шварцкольме с этой ученицей был связан дурацкий инцидент. Интересно, та ли это Адель Мерц?»
Снедаемый любопытством, Людвиг распорядился привести к нему одаренную особу.
Сперва он решил, что это какая-то другая юная фройляйн. Настолько она изменилась.
– Добрый вечер, господин Моргенштерн, – Адель улыбнулась уголком губ, давая понять, что знает его уже сто лет.
Людвиг хотел встать с кресла, но, вспомнив вдруг про свой рост, остался сидеть. На лицо наползала дурацкая, давно забытая улыбка.
– Присаживайтесь, – вполголоса вымолвил он.
Через пару часов они сидели в роскошном ресторане, слушая невидимый оркестр.
– Вы тогда так внезапно исчезли. Никто ничего не понял, все были очень удивлены, – позабыв скромность и субординацию, рассказывала Адель.
Людвиг выдавил усмешку, позвякивая ложечкой в блюдце с десертом.
– Кстати, когда у вас обнаружились такие способности? – спросил он, чтобы уйти от ненавистной темы.
Оказалось, что дар ясновидения проявился у Адель сразу после той страшной ночи, когда неизвестное существо напугало ее в лесной хижине.
– Поразительно! – покачал головой Людвиг. – Видимо, крайнее потрясение и правда способно пробудить спящие силы разума. А какой предмет сейчас лежит в моем нагрудном кармане?
Скоро Адель дала ему понять, что кроме защиты от врагов, готова спасти его от вечного одиночества. Людвиг с радостью принял этот подарок. Однако ввиду особых обстоятельств их отношения было решено держать в тайне.
Со временем в руки Людвигу попался еще один ценный кадр из Шварцкольма. Правда на этот раз новый сотрудник пришел не по собственной воле, а скорее вопреки ей.
Людвиг был посредственным волшебником и хорошо знал это. Его окружали компетентные помощники, но Людвигу требовались от них не только советы и консультации. Его профессиональное самолюбие страдало. Оставаться жалким лиценциатом в сорок лет, занимая столь высокий пост было несолидно. На дальнейшее обучение не хватало ни сил, ни таланта, ни времени. Людвигу требовалась шестерка в ученых кругах. Образованный даровитый раб, который из страха, а не ради выгоды мог бы написать за него докторскую диссертацию.
Ученые, которым было что скрывать, уже давно сбежали из страны или сидели в лагерях.
И вдруг в памяти сам собою всплыл фон Хесс. Работая в Шварцкольме, Людвиг подмечал, что в этом человеке напрочь отсутствует мужское начало. Странная манера говорить, чрезмерная забота о своем внешнем виде и нездоровый боязливый взгляд – за всем этим явно крылся какой-то омерзительный порок.
Людвиг сделал запрос, чтобы иметь на фон Хесса подробное компрометирующее досье. Агенты быстро справились с работой, материала оказалось предостаточно.
– Я чувствовал, что с вами что-то не так, но не думал, что все настолько плохо, – говорил Людвиг, с брезгливостью разглядывая фон Хесса через стол. – И как вы до такого докатились, профессор, м-м?
– Я не виноват, – стонал фон Хесс, мотая головой и ломая длинные сухие пальцы. – Я пытался с этим бороться, но…
– И вы еще смели учить детей!
– Я уже многие годы мучаюсь раскаянием. Это страшный крест! Я… – он в отчаянии поднял на Людвига поблескивающие глаза. – Господин Морген… Господин штурмбаннфюрер, я готов любым честным трудом искупить вину перед Рейхом. Отправьте меня на производство! У меня еще достаточно сил, чтобы…
– Вы можете представить себя стоящим у станка по двенадцать часов? – улыбнулся Людвиг. – Я тоже нет. Полно, профессор! Я не собираюсь доносить на вас, хотя наверно стоило бы. У вас будет шанс искупить свою вину интеллектуальным трудом. Природа искалечила вашу душу, но дала взамен хорошую голову. Там, где я работаю, ваша голова может принести существенную пользу.
Фон Хесс что-то заблеял, не в силах подобрать слов благодарности.
Он смотрел на Людвига, как вероятно глядел бы на Святого Петра, представ перед райскими вратами.
– Ну и, конечно же, вам придется поработать на меня лично. Не бойтесь, речь не о доносах на коллег. Это… взаимовыгодный момент.
Спустя пару лет Людвиг становится доктором, а фон Хесс заместителем главы отдела общего естествознания.
К тому времени пожар войны уже охватил европейский континент. Третий Рейх быстро и методично поглощает спесивых соседей одного за другим. Казавшаяся непобедимой Франция падает к его ногам вслед за зарвавшейся Польшей. Англия сидит на своем островке, трусливо скаля остатки зубов.
В сентябре сорокового года Людвиг впервые за долгие пятнадцать лет приехал в Шварцкольм, чтобы поздравить учеников и пожелать им честно и отважно исполнять свой долг в мирной жизни и на полях сражений.
Теперь здесь уже не было ни одного старого лица, ни одного свидетеля его далекого позора.
«Каким же я был щенком!» – самоиронично думал Людвиг, заходя в знакомые двери.
Он стоял на эстраде, там, где когда-то плел свою унылую демагогию забытый всеми Кауц. Его освещали прожектора. На стенах висели рунические символы. Все без исключения студенты и даже учителя наконец-то надели традиционную форму.
Он говорил о величии, о любви к отчизне и к Фюреру, о прекрасном будущем и о том, как нагло враги пользовались немецким миролюбием. Он говорил, что завидует ученикам, которым не довелось застать позорную Веймарскую республику в сознательном возрасте.
– Вы думаете, любить Родину проще простого? О нет, дорогие студенты! Во времена моей юности любить Германию было все равно, что любить нищую, больную, впавшую в старческое слабоумие мать! Я мечтал избавиться от этой любви, вырвать ее с корнем из своего сердца, но не мог! «Люблю!» – чувствовал я, когда под моим окном полиция избивала демонстрантов! «Люблю!» – говорил я, когда газеты писали об отделении земель! «Люблю!» – кричал я, когда красная сволочь подожгла Рейхстаг!
Людвиг готовился писать мемуары и взял эту тираду из черновика.
В завершении речи он пафосно взметнул руку и крикнул так, что микрофонное эхо зазвенело в ушах.
К его удивлению, далеко не все ученики последовали его примеру.
– Признаться, я ожидал большего, – с неловкой усмешкой промолвил Людвиг.
Он косо поглядел на нового директора, который, тут же испугавшись, нервными жестами принялся будить публику.
– Ну! Просыпаемся! – бодро закричал Людвиг. – Хайль Гитлер!
Море коротких и длинных рук вытянулось в приветствии. Сотни детских и взрослых голосов отозвались нестройным хором.
«Зи-иг Ха-айль!»
За спиной торжественно грянула музыка: «Кра-ай германский, край свяще-енный, всех превыше на зе-емле!»
Людвиг очнулся от забытья. Часы показывали двадцать три десять.
«Наверное, Адель уже позвонила Брандту».
Он хотел взять еще одну пилюлю радости, но вспомнил, что это будет уже четвертая.
– Хватит! – одернул себя Людвиг.
Он встал с кресла. Проклиная болезненный свет, дошел до окна. Снаружи ничего не было видно, кроме муторно-темных очертаний леса и беззвездного неба. Смерив шагами зал, подошел к зеркалу.
Сухое мертвое лицо с пергаментной кожей. Косая щель рта, пятна под глазами, красноватые белки. На голове намечаются залысины.
– Этот мундир помнит время, когда из его воротника торчало совсем другое лицо, – то ли подумал, то ли проговорил Людвиг, скашивая глаза на свою превосходную шинель.
Это началось всего два года назад. Уже два года назад. Когда его прокляли.
Лед
После Нового года Ида и Андрей отправились в гости к родственникам в Можайск. На этот раз ехали в электричке. Плохо прогретый, поскрипывающий вагон с заиндевевшими окнами и беспокойно хлопающими дверями тамбура. Но Ида любила такие путешествия. Сидеть у окна, глядя на плывущее в угасающем свете короткого дня снежное покрывало. Бежали куда-то сухие былинки, давно отжившие свое. Проносились дремучим строем тяжелые в белых шапках еловые лапы.
В вагоне почти никого не было, кроме спящего старика в огромной ушанке, веселой компании с пивом и одетого в красный спортивный костюм лыжника.
Зажегся свет. Серый сумрак в окнах сделался нежно-голубоватым.
– Ты не окоченела? Может, перейдем в другой вагон? – спросил Андрей.
– Неа.
Это была не совсем правда, но Иде нравилось смотреть на бегущий зимний пейзаж через замороженное стекло.
Поля, лес, сбившиеся кучками избы вдали… Одинокие столбики и светофоры.
Ей вспоминалось закатное солнце, которое летело вместе с машиной мелькая в темных кронах золотым пауком. Теперь небо устилали суровые облака, упрятавшие солнце в своей седой тверди.
Бесконечная печаль и чистота раскинувшейся за окном земли трогали душу.
Иде вновь казалось, что где-то там из темнеющих далей за ней наблюдают чьи-то спокойные, грустные глаза. А, может, ими были маленькие огоньки, тихо ползущие по горизонту?
Ида вынула из сумки «Введение в учение о спиритических явлениях», подаренное Леонидом Ефимовичем, и начала вновь перечитывать помеченные страницы.
«Призрак питают воспоминания человека, исторгшего его в мир. Призрак душегуба способен принимать образ его жертв, каковыми они запомнились убийце…»
Читая эти строки, Ида вспоминала ребенка, с которым общалась во сне.
«Так и есть!»
Она видела лишь слепок чужих воспоминаний. Теперь, когда приведение достаточно хорошо знало Иду, оно могло выудить из ее памяти самый мерзкий кошмар и воплотить его. Ида гадала, что это может быть. Нечто реально существующее? Или страшные сны? Фантазии? Образы из фильмов ужасов?
Как заставить себя поверить в то, что призрак ненастоящий? Как не испугаться его? Ида уже несколько недель ходила заниматься к господину Винтеру, но почти не продвинулась в искусстве самогипноза. Хоть Винтер и утешал, говоря, что умение копится незаметно и пробивается внезапно.
Ида ничего не сказала Андрею о предстоящем испытании. Ни Андрею, ни родителям. «Связалась с сектантами!» – подумал бы про нее кто угодно.
Однако Андрей похоже что-то подозревал. В последнее время он был очень нежен и внимателен к Иде. Он явно не верил ее попыткам изобразить былую беспечность и жил в непрерывном сумрачном ожидании чего-то злого. Они несколько раз ходили к врачам, которым Андрей тоже не доверял. Казалось, он так же, как Ида смиренно считал дни до развязки, какой бы она не была.
– Мне надо будет уехать в феврале, – тихо сказала Ида.
– Куда?
У Иды сжалось сердце.
– В Минск. На три дня. Мои друзья из первой школы приглашают на встречу одноклассников.
– Хорошо. Я постараюсь тебя отвезти.
Иду порывало спросить, сильно ли Андрей боится за нее, но она промолчала, хорошо зная ответ. Ей не хотелось этого. Ей хотелось, чтобы Андрей ничего не чувствовал и ни о чем не догадывался. Пока он был спокоен, его душа не могла стать проводником беды.
Ида взяла его ладонь в свои холодные белые пальцы.
– Хочешь послушать музыку?
– Давай.
Она осторожно вставила ему в ухо каплю наушника.
За окном все ползли и ползли голубые снега с крохотными светлячками вдали и темным частоколом леса. Вечерняя мгла сгущалась. Под полом, словно аккомпанируя песне, мерно стучали колеса.
Тетя и дядя Андрея жили в уютном кирпичном коттедже на окраине города. Это были простые, открытые люди, нисколько не похожие на замкнутых и прохладных москвичей.
Елена Владимировна приготовила свои фирменные вареники. В небольшой, по-праздничному освещенной гостиной за круглым столом хозяева и гости рассказывали новости родных городов и делились воспоминаниями.