Россия – возврат к могуществу. Обретение силы и национальной идеи

7. Закат Российской империи

В XIX веке Россия выступила из акматической фазы этногенеза – периода насыщения и колебаний – в фазу надлома, Российская империя начала постепенно деградировать как этнос. К этому времени Россия как государство существовала уже тысячу лет. В ознаменование этого юбилея в Великом Новгороде был воздвигнут величественный памятник.

В учении об этносах тысяча лет считается преклонным возрастом. Примерно через тысячелетие разложилась великая Римская империя, через такой же период «Византийская империя» потеряла способность к сопротивлению враждебной среде. Могучие этносы Азии в Монголии и Китае даже ранее этого возраста ослабевали и распадались. Однако иногда это был такой возраст, когда на их месте и среди тех же людей возникали новые этносы (народы), с иным «типическим поведением», в частности, с иным мировоззрением или иными отношением к окружающему ландшафту и способами добывания средств существования.

Пассионарность российского этноса после Петра Великого неуклонно снижалась. Если еще при нем этногенез России находился в акматической фазе расцвета, то уже вскоре после правления Екатерины Великой начался надлом. Во многом это было вызвано предоставлением дворянству множества новых льгот. Императрица, обязанная дворянству своим троном, на который ее вознесла гвардия в результате дворцового переворота и убийства ее супруга императора Петра III, в благодарность освободила этот привилегированный класс от обязательной службы монарху. При Петре Великом каждый дворянин обязан был послужить царю в армии, воевать рядом с ним, рискуя своей жизнью, иначе он мог лишиться своих имений и крепостных, данных ему царем лишь в управление. При Екатерине II дворяне стали свободны. С тех пор если дворянин с достатком и служил в молодости в полку, то часто рано выходил в отставку, уезжал в свое имение и лениво занимался хозяйством, отсталым и неэффективным. Крепостные крестьяне стали еще более угнетены и, главное, по-прежнему бесправны.

Более того, если при Петре были пассиоанарно напряжены как сам великий царь, так и его управленческая и военная элита, то при последующем правлении нескольких цариц и временщика, пассионарность ушла из императорского дворца. Она лишь кратко проявилась в территориальных завоеваниях Екатерининского времени, и на этом иссякла.

Но этнос не мог оставаться вовсе без пассионариев, и они проявились на окраинах Империи. Высшим народным пассионарием тогда стал Емельян Пугачев во главе бунтующих крестьян. Но имперская власть удержалась и казнила пассионариев-бунтарей.

Дворянство и народ при Екатерине в следующие полтораста лет стали все более и более отчуждаться. Дворянин, помещик не только принуждал крепостных к работе по своему усмотрению и порядку, но имел полное право распоряжаться их личной судьбой, семьей. За проступки, по своему суждению, он наказывал их физически, выпарывая «на конюшне». Русский народ всегда воспринимал это как великую несправедливость, но терпел, подчиняясь церковным увещеваниям, уповая на спасение души и загробную жизнь, находя утешение в пьянстве, ставшим печальной традицией. Но пассионарность, как и молчаливый протест, были живы в народе и проявлялись в несгибаемом старообрядчестве и других протестных христианских движениях и сектах.

Две общности, дворянство и крепостное крестьянство, фактически превратились в разные этносы, объединенные лишь церковью и общим хозяйством. Дворянство подобострастно заимствовало культуру и даже язык от «культурных» западноевропейских стран, презирая обычаи не только своего крестьянства, но и немногочисленного купечества, пробившегося из его недр. Народ сохранял язык и традиции предков, но был лишен возможности образования и развития. Браки между дворянством и крепостными, если и случались, то порицались и считались дерзкими вызовами обществу. Фактический рабовладельческий строй в России продолжался до середины XIX века. Но и последующие поколения бывших крепостных не имели свободы в современном понимании этого слова.

Пассионарность заметно проявлялась лишь в дворянском сословии. В народной толще пассионарность глушилась крепостной неволей. Однако лишь единичные дворяне-пассионарии вставали в оппозицию деспотической царской власти. Точечная дворянская пассионарность, при глухом ропоте многомиллионного крестьянства, тем не менее, стала силой, расшатавшей слабеющую русскую монархию. Гнетущее чувство несправедливости крепостного, фактически рабовладельческого строя, в XIX в. все глубже проникало в дворянство и вызвало в нем оживление пассионарности. Всегда и везде в любом обществе есть пассионарии. Однако в зависимости от обстоятельств они могут быть увлечены лишь рыцарскими поединками, войнами, псовой охотой, религиозными исканиями и т.д. Но когда действительность и совесть начинают разъедать их души, тогда они готовы кинуться с головой в то дело, которое покажется им общим спасением, невзирая на личную опасность.

Одним из первых дворян, открыто выступивший в печати против режима, был Радищев, опубликовав «Путешествие из Петербурга в Москву». За это он поплатился от Екатерины Великой смертным приговором, замененным на каторжную тюрьму. Следующие полвека дворяне проявляли только глухое сопротивление режиму, лишь однажды прорвавшееся внезапным восстанием декабристов в 1825 году. В целом, в имперской России конфликт принимал черты столкновения народной Святой Руси, ищущей социальную правду, с элитой империии, стремящейся к могуществу. Ни то, ни другое в обстоятельствах глубокого, на уровне подсознания и совести системного конфликта достигнуто быть не могло. Глубочайшая крепостная несправедливость подлежала искоренению, чему, однако, препятствовали имперские интересы и интересы большинства дворянства, как привилегированного класса.

Пассионарное напряжение, направленное к переменам в обществе, начало нарастать в интеллигенции с середины XIX века. Русская интеллигенция, в отличие от западной, являлась не столько интеллектуальной прослойкой, сколько более совестливой и культурной общностью. Она включала самые разные страты общества – разночинцев. Объединенная пассионарностью, русская интеллигенция устремилась к претворению в жизнь передовых на то время социальных идей. Однако глубочайший раскол русского народа в правах и культуре, слабое понимание интеллигенцией жизни народной толщи, способствовало развитию у интеллигентов-пассионариев мечтательности, увлечению ими утопическими идеями и прожектами, но с другой стороны, толкало к терроризму.

Русский культурный слой оказался над пропастью, разделяющей монархию сверху и темную массу крестьянства снизу. Безвыходность, отсутствие возможностей что-либо изменить в абсолютистском режиме, способствовало распространению самых радикальных социальных учений и анархических идей. Интеллигенция жила в расколе, в отрыве от народных толщ и окраин, вырабатывая в себе постепенно раскольническую мораль, что привело впоследствии к крайним формам терроризма.

Н. Бердяев: «Усвоение западных идей и учений русской интеллигенцией было в большинстве случаев догматическим. То, что на Западе было научной теорией, подлежащей критике, гипотезой или, во всяком случае, истиной относительной, не претендующей на всеобщность, у русских интеллигентов превращалось в догматику, во что-то вроде религиозного откровения».

Догматически, тоталитарно были восприняты русской интеллигенцией, задыхающейся от пассионарного напряжения, передовые на то время западные идеи, в особенности марксизм. Марксизм был воспринят ими как истина в последней инстанции, универсальная для всего человечества, средство от всех бед.

Пассионарное напряжение, даже пассионарное отчаяние интеллигентов-революционеров во второй половине XIX века достигло такой степени, что единственным лекарством от болезни России им стал казаться террор. Началось умерщвление всех, причастных к поддержанию несправедливого социального строя – полицейских, служащих, управленцев любых уровней – до 3000 человек в год. И такое случилось в глубоко верующей православной стране, в народе, всегда приверженным христианским ценностям. Тем не менее, кровавый террор стал императивом немногочисленной, но исключительно пассионарной кучки интеллигенов-революцинеров. Ф.Достоевский назвал их в своем одноименном романе «бесами».

В 1869 г. революционером С.Г.Нечаевым был опубликован за рубежом «Катехизис революционера». Это был открытый призыв к террору. Следующие несколько параграфов Катехизиса дают представление о степени пассионарной напряженности, возникшей тогда в русском обществе.

«§5. Революционер – человек обреченный. Беспощадный для государства и вообще для всего сословно-образованного общества, он и от них не должен ждать для себя никакой пощады. Между ними и им существует тайная или явная, но непрерывная и непримиримая война на жизнь и на смерть. Он каждый день должен быть готов к смерти. Он должен приучить себя выдерживать пытки.

§6. Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение -успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель – беспощадное разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен быть всегда готов и сам погибнуть и погубить своими руками все, что мешает ее достижению.

§7. Природа настоящего революционера исключает всякий романтизм, всякую чувствительность, восторженность и увлечение. Она исключает даже личную ненависть и мщение. Революционерная страсть, став в нем обыденностью, ежеминутностью, должна соединиться с холодным расчетом. Всегда и везде он должен быть не то, к чему его побуждают влечения личные, а то, что предписывает ему общий интерес революции.

§11. Когда товарищ попадает в беду, решая вопрос спасать его или нет, революционер должен соображаться не с какими-нибудь личными чувствами, но только с пользою революционного дела. Поэтому он должен взвесить пользу, приносимую товарищем – с одной стороны, а с другой – трату революционных сил, потребных на его избавление, и на которую сторону перетянет, так и должен решить.

§13. Революционер вступает в государственный, сословный и так называемый образованный мир и живет в нем только с целью его полнейшего, скорейшего разрушения. Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире. Если он может остановиться перед истреблением положения, отношения или какого либо человека, принадлежащего к этому миру, в котором – все и все должны быть ему равно ненавистны. Тем хуже для него, если у него есть в нем родственные, дружеские или любовные отношения; он не революционер, если они могут остановить его руку.

§15. Все это поганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий. Первая категория – неотлагаемо осужденных на смерть. Да будет составлен товариществом список таких осужденных по порядку их относительной зловредности для успеха революционного дела, так чтобы предыдущие номера убрались прежде последующих.

§17. Вторая категория должна состоять именно из тех людей, которым даруют только временно жизнь, дабы они рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта.

§18. К третьей категории принадлежит множество высокопоставленных скотов или личностей, не отличающихся ни особенным умом и энергиею, но пользующихся по положению богатством, связями, влиянием и силою. Надо их эксплуатировать всевозможными манерами и путями; опутать их, сбить их с толку, и, овладев, по возможности, их грязными тайнами, сделать их своими рабами. Их власть, влияние, связи, богатство и сила сделаются таким образом неистощимой сокровищницею и сильною помощью для разных революционных предприятий.

§22. У товарищества ведь нет другой цели, кроме полнейшего освобождения и счастья народа, то есть чернорабочего люда. Но, убежденные в том, что это освобождение и достижение этого счастья возможно только путем всесокрушающей народной революции, товарищество всеми силами и средствами будет способствовать к развитию и разобщению тех бед и тех зол, которые должны вывести, наконец, народ из терпения и побудить его к поголовному восстанию».

«Наше дело – страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение», – писал Нечаев. В 1872 году он был арестован в Цюрихе и выдан русскому правительству как уголовный преступник. В 1873 году Нечаева заключили в Петропавловскую крепость, где он умер через 9 лет.

Н. Бердяев: «Нечаев во многом предвосхищает тип большевистской организации партии, крайне централизованной и деспотической, в которой все идет сверху». Примечательно, что в советское время, особенно при сталинском режиме, «Катехизис» Нечаева замалчивался, он никогда не печатался в то время, как былые революционные традиции широко прославлялись. Новый репрессивный режим боялся отчаянного террора – теперь против себя.

Образующиеся в России кружки революционно настроенной интеллигенции и разночинцев, можно называть консорцией – объединением людей с повышенной пассионарностью, с близким мировоззрением и общей судьбой.

Отрыв правящей элиты от народа усугублялся и тем, что не только наследники монархии, но и дети дворянства воспитывались с раннего возраста западными гувернерами и гувернантками, принадлежащими совсем к иному этносу. Моральные ценности, бытовая нравственность, язык чуждого этноса на всю жизнь внедрялись в подсознание детей, несмотря на обязательные уроки православного Закона Божьего. Поэтому русские монархи, их окружение, «высший» свет стали в XIX веке этнически чуждыми своему народу.

Однако, пассионарность, скрыто разлитая в народе, сохранялась. Это позволило одержать победу в Отечественной войне 1812 года, несмотря на троекратное превосходство противника по численности армии. Перед лицом опасности в глубинах русского народа проявился тогда общий пассионарный порыв к сопротивлению и победе.

Но после победоносной Отечественной войны 1812 года Россия как этнос в фазе надлома стала постепенно терять силы, способность и волю к сопротивлению враждебной среде. Последовала череда поражений: в Крымской войне против европейских держав, в 1904-1905 годах против Японии. Хотя Россия еще и числилась в «клубе», Великих держав, но это был уже «колосс на глиняных ногах». Так называли ее за рубежом и так к ней относились. Наконец, последовала трагическая Первая мировая война, в результате которой Россия потеряла половину Европейских владений, и внутренний развал положил конец великой империи.

Изучая теперь социальные процессы в России, приведшие к этому, становится понятным, что русский этнос, застрявший в тисках сначала рабовладельческого крепостничества, затем абсолютистского имперского строя, не допускавшего свободомыслия, расколотый на сословия-касты, неуклонно терял природную сопротивляемость, пока она полностью не иссякла. Государство безнадежно отставало от вечно враждебного Запада, как это происходило и в допетровское время. Но тогда волею случая на троне оказался крайний пассионарий, вздыбивший Россию к новой жизни. Теперь же, при слабых правителях силы государства и этноса быстро утрачивались.

Немногие доступные для косной монархии пути усиления государства неизбежно повели бы только к еще большей закрепощенности народа, что было уже неприемлемо. Свежие силы могли проявиться у государства лишь с разрушением устаревших социальных отношений – имущественных и нравственных, что, однако, представлялось властям опасным. Активным деятелям протеста выход виделся лишь в либеральных идеях, причем в их разновидности «за все хорошее и против всего плохого». То есть за все, чего нет, и никогда не было в империи, – за свободу и равенство, – но будучи при этом наивно уверенными, что прочее сохранится и приложится само собой, а именно – Сила государства. Им виделось, что лишь либерализм мог ослабить костенеющую хватку умирающего режима, как и было в действительности. Однако либерализм – это призыв к безграничной свободе, ко «всему хорошему», к свободе и счастью, или современным языком – к «комфорту» для всех народов. Под «плохим», конечно, подразумевалась Сила государства, которая тогда употреблялась во вред народу, и которую необходимо было искоренить. Именно поэтому русское общество так увлеклось идеями анархизма Бакунина, отвергавшим государственную власть, полагая в сильном государстве начало всех бед.

Эти, как бы теперь их назвали, популистские призывы, увлекшие народ кажущейся простотой достижения всеобщего счастья, и последующая борьба под этими лозунгами, действительно могли вырвать из полумертвых рук монархии власть и отдать ее в сильные руки. Но такие новые сильные руки, если они желали повысить сопротивляемость своего народа, никак не смогли бы долго придерживаться этих лозунгов.

Поэтому путь русского этноса пролег тогда от рабства и деспотизма монархии через краткое торжество либеральных идей и пустых обещаний, и направлялся в условия обретения большей сопротивляемости и Силы. Но последнее неотвратимо требовало напряжения всех сил, и применения для этого самых крайних и жестоких мер. Иначе бы, государство и этнос не прожили бы в мире, спокойствии и вожделенном «комфорте» и нескольких десятков лет. Это было начало тяжелого пути, по которому предстояло пройти русскому народу, и еще не раз.

Обретение этносом либеральных свобод и ценностей возможно только эволюционно, путем «врастания» в свободы. Только тогда они станут органичными и не помешают росту государственной сопротивляемости и Силы – как это произошло в истории Великобритании и США. Революционным путем внедрить в подсознание этноса свободы, и одновременно строгие обязанности каждой личности перед обществом невозможно, что подтверждает история и результаты всех современных революций, восстаний, «майданов», под какими бы благими лозунгами они не совершались.

Склонность к диктату, социальному тоталитаризму проявилась у русской пассионарной интеллигенции уже в середине XIX века, начиная со «светоча» русской свободолюбивой мысли Белинского. Н. Бердяев: «Белинский – предвестник большевистской морали. Он говорит, что люди так глупы, что их насильно нужно вести к счастью». Однако такие убеждения характерны не только для большевиков. Они есть соль и нутро большинства социальных и философских учений того времени. Лошадь почти всегда ставилась позади телеги. Но авторы таких учений и их благодарные читатели не удосуживались внимательнее взглянуть на окружающую природу, чтобы постараться понять ее, полюбить. Ведь это совсем не трудно почувствовать, если с любовью и глубоким интересом долго наблюдать вокруг себя, что Поток жизни един – и для людей, и для животных, и для растений. Общие законы, принципы, порядки организации, одинаковые инстинкты, все едино. Но открывается это, или объясняется, вовсе не рассудочными философскими построениями, высосанными из пальца. Только собственному чувству, подсознанию, природным инстинктам, тем же самым, что у множества живых существ, составляющих «материю» Потока жизни.

Тем не менее, как бы ни были те «свободолюбивые» идеи и убеждения сыры и ошибочны, что показала вся дальнейшая история большевизма, они готовили русскую социальную «почву» к неизбежным переменам, культивировали ее и удобряли. Множество мечтаний, утопических и тоталитарных мнений сварились в густой «первичный бульон» русской революции, свергнувший затем старый, исчерпавший свои силы режим. Но то, что имело шанс выжить на старом месте, не имело ни малейшего сходства с многочисленными социальными заготовками. Потому что частице Потока жизни под названием «Русский этнос», требовалось тогда восстановление сопротивляемости, жизненной Силы, даже просто хлеб, но не книжные свободы и обещания никогда и нигде не существовавших благ и «комфорта» («каждому по потребностям», «от каждого по способностям», «города-сады»).

В окружении «зла», бесправия и угнетения экзальтированным революционерам приходили на ум лишь мечты о земной рае, как о некоей земле обетованной, «стране Беловодье». Отсюда и захватившие интеллигенцию убеждения, что если и есть Бог, то он злой, поэтому нужно строить на земле иное царство, без Бога, царство Человека, для его Счастья. Атеизм, воинствующее безбожие становились флагом социальных учений, вдохновивших не только одного В. Ленина и его большевиков.

Теперь, когда мы знаем, что случилось впоследствии, чем все закончилось, и потому понимаем больше, можно только с удивлением покачать головой перед наивностью «передовых» в то время мыслителей и властителей душ России. Только люди, оторванные от природы, лишенные истинной мудрости, могли принимать и объявлять свои рассудочные построения и химеры, рожденные умственной Обслугой Жизни-внутри, за великие вселенские истины. Конечно, эти учения могли подготовить народ к бунту, и успешно подготовили, но привести к безоблачному счастью – никогда. Это похоже на скудоумие от отчаяния, действенное в окружении безграмотных масс народа.

Однако народные массы владели куда более надежным компасом на своем пути. Хотя они не знали и не понимали спасительных призывов, адресованных к ним, они придерживались православных ценностей и подсознательного понимания природного мира, чего были лишены учителя-теоретики. Когда к крестьянству пожаловали «народники» из подпольного движения «Земля и воля», жалостливые интеллигенты со своими учениями, народ их с возмущением отверг. Крестьяне даже задерживали их и выдавали властям.

Простой народ всегда ближе к Потоку жизни, он есть естественная часть его, и поэтому всегда тонко чувствует ложь или глупость, когда имеет возможность услышать новейшие проповеди и увидеть живьем проповедников. Но даже в своих страданиях, бесправии, угнетении народ всегда ощущает и общую потерю сопротивляемости общества, в котором живет. Кроме царившей несправедливости и личного бесправия народ чувствовал и отсутствие «правды» в действиях своих правителей, их неспособность восстановить здоровье нации. Это и ранее приводило русский народ к бунтам, теперь же предгрозовые настроения пронизывали русское общество с низов до верха.

Крупный металлург России В.Е. Грум-Гржимайло писал в частном письме в 1924 году, вспоминая дореволюционное время: «Была больна вся нация, от поденщика до министра, от нищего до миллионера – и, пожалуй, интеллигенция была в большей мере заражена, чем простой народ. Она была распространительницей этой заразы лени и лодырничества».

К концу монархии среди имущих и «культурных» слоев распространилась духовная и физическая лень, свойственная субпассионариям, т.е. людям, ставящих на первое место личный комфорт и безопасность. О былых временах и свершениях подлинно пассионарных предков остались лишь воспоминания. Процитируем Л. Гумилева, ссылавшегося на русскую литературу того времени:

«Илья Ильич Обломов и его слуга Захар – лентяи. Однако их предки отбили от татар Заволжья богатые земли, завели на них доходное хозяйство и построили себе удобные красивые дома, наполнив их книгами и картинами. Предки Раневской развели вишневый сад, который она пустила на ветер. Купчики из пьес Островского тратят капиталы, сколоченные их дедами. Так что же характерно для «русского» психологического типа: строгое собирательство или веселое, беззаботное расточительство? Видимо, то и другое, но в зависимости от эпохи, т. е. фазы этногенеза. Эти изменения идут неуклонно».

Видный советский историк Рой Медведев писал; «Россия была беременна революцией еще до вступления ее в Первую мировую войну. Ни одна из проблем, которые стали причиной революции 1905–1907 гг., не была решена. Сохранение в России основ самодержавия, представлявшего в первую очередь власть крупных землевладельцев, полуфеодальные отношения в деревне, бюрократизм и коррупцию, неравноправие народов, населявших Россию, растущая зависимость от иностранного капитала, прогрессирующее обнищание значительных масс городского и сельского населения, но также идущий одновременно процесс быстрого развития капитализма – все это размывало и разрушало фундамент когда-то прочного здания императорской России».

Еще до 1905 года князь Евгений Трубецкой писал Николаю II: «Надвигающая революция угрожает нам конфискацией, подвергает опасности саму нашу жизнь. Гражданская война не более чем вопрос времени. … Тем ужаснее будет тот последующий и последний взрыв, который ниспровергнет существующий строй и сровняет с землей русскую культуру».

Последовавшая вскоре революция 1905 года потерпела поражение, но породившие ее силы продолжали нарастать. Уже в феврале 1914 г. за несколько месяцев до начала войны бывший министр внутренних дел П.Н. Дурново писал царю: «В случае военных неудач социальная революция в самых крайних ее проявлениях у нас неизбежна. … Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже представлению».

Западная Европа имела перед началом Первой мировой войны развитую электротехническую и химическую промышленность, авиастроение, автомобилестроение, металлургию – основу мощной военной промышленности. У России ничего подобного не было. Образцы артиллерийского и стрелкового оружия закупались за границей, как и немногочисленные самолеты. Мощности по производству боеприпасов оставались недостаточными, что привело вскоре после начала войны к «снарядному голоду».

Во время войны, к концу 1916 года государственный долг России составлял 64 миллиарда золотых рублей, что превышало четыре государственных бюджета. Дороговизна продуктов питания и угроза голода неудержимо распространялась по стране.

Из опубликованной статистики Нижегородской губернии на начало 1917 года: «хлеб вздорожал в 14 раз, пшено в 8 раз; из свободной продажи исчез сахар. В Балахнинском, Горбатовском, Семеновском и Макарьевском уездах разразился голод, сотни людей пухли от голода и умирали».

Налицо почти полная утрата русским этносом сопротивляемости. Это произошло вскоре после празднования трехсотлетия династии дома Романовых, т.е. через три века после великой Смуты. И вот опять… В сложившихся за столетия несправедливых трудовых и имущественных отношениях, в путах устаревших традиций, дисциплине, структуре и культуре управления, при низком образовании народа, и поэтому низкой квалификации работников – все это делало невозможным быстро повернуть дело к лучшему и возродить былую пассионарность и жизненность. Русский этнос окончательно терял свою сопротивляемость и Силу, и такое произошло перед лицом смертельной опасности вражеского порабощения.

Спасение, кардинальное повышение сопротивляемости могло произойти только через перерождение русского этноса. Оставляя в стороне рассмотрение причин упадка, отметим только, что перерождение этноса могло свершиться только с отбрасыванием старых культурных и нравственных ценностей тысячелетнего возраста, заменив их в подсознании народа на нечто новое, даже при необходимости для этого «резать по живому» – чтобы спастись и выжить всему организму. Стало ясно: без операции не обойтись. Однако воли на это в правящих кругах, разумеется, не было, как понимания и способностей к этому. Но «хирурги» стояли рядом и ждали: не скрываясь, они требовали срочной операции над страной в печати и на митингах, и только ждали своего часа, каждый со своим скальпелем и санитарами. Когда «хирурги», наконец, дождались подходящего момента и начали резать, то оказалось, что ничего у них не получается как задумывалось и утверждалось их теориями. Сменялись у стола «хирурги», позже сами гибли под скальпелями своих же соратников и коллег, но на их место сразу заступали другие, и резали, резали семьдесят лет.

Поэтому вполне справедливо было выбрано кинорежиссером С. Говорухиным название к фильму «Россия, которую мы потеряли». Действительно, мы навсегда потеряли старый русский этнос. Сто с лишним лет спустя, на его земле живет совсем другой этнос, но уже здоровый, и тоже русский.