Великий Вторник, Абалаков, Сибирь.
Письмо Александра.
МЕЖДУ СЦИЛЛОЙ И ХАРИБДОЙ.
«Gott mit uns» – отец рассказывал тебе об этих надписях на немецких пряжках. «С нами Бог». Как так получается, что самые ужасные вещи делаются людьми, уверенными, что Бог на их стороне? И ты всегда опасался таких, ни в чем не сомневающихся верующих. Смотрел в историю, сквозь все эти костры и пороховые дымы и думал – как это может быть? Смотрел на все эти процессы «оскорбленных чувств» и чувствовал запах серы.
А потом тебя самого прихватил твой собственный конфликт, он настиг тебя изнутри, откуда не сбежишь и не спрячешься. Когда ты сам оказался между чувствами и долгом, ты услышал, как совесть, твой резонер, её голосом ставит этот вопрос: а Бог сейчас, Он где? На твоей стороне?
Ах, как тебе нравились герои, выбиравшие долг! Это ведь так благородно! Перешагнуть через отцовство в пользу казачьего братства, как это было с Тарасом Бульбой, в силу данного слова, как это было с Иеффаем, в силу неимоверной веры, как это было с Авраамом! Но сегодня, когда долг требует от тебя продолжать жить, как прежде, ты понимаешь, как много он просит. Ты понимаешь, что ты не сможешь так жить.
Потому что это не закалит тебя, а сломает. Потому что чувства, что родились в твоем сердце, уже сделали тебя другим, и жить по-прежнему ты уже не способен.
И ты вспоминаешь уже других. Не тех, кем восхищался, а, скорее, кого тихо презирал. Мужей, вернувшихся в семью. Жен, прощенных мужьями. Они остались, они выбрали долг, но чувства выжгли их изнутри, там остался только пепел, только зола, которая смотрела на тебя из их глаз, когда тебе удавалось застать их врасплох. Кто-то пытался заливать ее вином, кто-то уходил в загулы, кто-то гнобил себя работой, но никогда ты не видел счастливого исхода среди тех, кто сделал этот выбор. О, назови это платой, если хочешь, платой за измену, Богу ведь так нужна эта плата, эти сожжённые души и выпотрошенные сердца! Он спит и видит, как бы содрать с тебя с процентами, а заодно и с тех, кто имел несчастье сохранить тебя рядом с собой!
И ты понимаешь, что единственным исходом при таком выборе долга, единственной реальной платой могла бы быть только твоя жизнь, сгорающая костром, все остальное – не в счет, все остальное – лишь суррогат. Долг – слишком сильное слово, чтобы с ним жить. Чувства – слишком горячи, чтобы, отвергнув их, ты остался цел. Поэтому остается одно – чтобы жить дальше, ты должен поступать честно. Честно перед самим собой, прежде всего. И перед тем, кого ты рискнул полюбить.
Да, это может завести тебя в пустыню одиночества, но это не спалит твою душу. У тебя-нового есть шанс пройти эту пустыню и выжить. А проходя эту пустыню, прошу тебя, не задавайся этим пошлым вопросом: на твоей ли стороне Бог? Попробуй прожить этот период сам. Используй это Его молчание для вопросов к себе самому. Оторвись от Его руки, используй этот Его шанс, шанс молчания.
И здесь, в этой тишине, ты вдруг увидишь – чувства твои не преступны. Они не испугались тишины, одиночества и пустыни. Они сохранились, эти твои чувства, более того, они спасли тебя от костра. От золы в глазах и пустоты в груди.
«Ты не должен бороться за то, чтобы жить так, как тебе хочется. Живи так, как хочешь, и плати за это требуемую цену, какой бы она ни была».
Кто нашептал тебе эти слова? Какая чайка просвистела их, залетев в твою пустыню?
Живи.
Бог не орел или решка, долг или чувства. Он принимает тебя таким, какой ты есть.
Из дневника Александра, вечер
Когда-то давно, еще в детстве, я пытался вести дневник. Наверное, это опыт каждого подростка – надо же ему с кем-то говорить о своих новых чувствах, ощущениях и переживаниях? Но разговаривать с дневником – это было как молиться Богу, которого я тогда не знал и в которого еще не верил – странно и немного отдавало сумасшедшинкой.
Сейчас, когда молиться для меня так же естественно, как дышать, я снова могу взяться за дневник. Но говорить здесь я буду не сам с собой, как в детстве. И не с Богом – что Бог не знает обо мне такого, что ему нужно изложить на бумаге? Нет, подобно Свифту, который писал дневник для своей возлюбленной Стеллы, я буду писать его для тебя, Богомила.
«Дневник для Богомилы», хм… Дневник разговоров с той, кто не хочет разговоров. Нет, я не буду принуждать тебя отвечать мне. Но если однажды ты прочитаешь эти страницы, может, тогда ты сможешь лучше понять наше молчание. То, что пряталось за ним, как тень в углу в комнате. То, что, как солнечный зайчик, проскочило твою штору и упало на стену возле твоей кровати. Свет и тень – это я, Богомила, приходящий к тебе постами и этим дневником. Это ты, потому что без тебя все мои слова не имеют никакого смысла.
Никакого смысла… Какой смысл был во всем том, что накрыло нас в Израиле? Просто приятно провести время? Просто быть друг для друга временной отдушиной и поддержкой? Может, и ты и я так бы и хотели. Но что-то большее, чем мы могли пожелать и представить тогда, поглотило нас. Знаешь, почему? Мы были готовы к этому.
Мы оба ждали любви. Подспудно, внутри, за массой оговорок и условий, мы прятали от самих себя жажду любить и быть любимыми. Жажду доверить себя другому, всерьез, до конца. Жажду быть счастливыми, глядя друг на друга, касаясь друг друга, лаская друг друга, говоря друг с другом, открываясь друг другу.
Жажду… Знаешь, я улыбаюсь сейчас, понимая, как иронично было Провидение, когда посреди пустыни, а потом на берегу абсолютно безжизненного Мертвого моря, оно подарило нам шанс утолить нашу жажду. Не придумать большего контраста, да? В том кафе в Эйн-Бокеке, когда мы наконец остались одни, оторвавшись на короткое время от наших спутников, когда мы сидели напротив друг друга, дышали блаженным кондиционированным воздухом и ты говорила мне о себе, я понял, что это – всё. Пазлы сошлись в картинку. Зачем мы приехали туда, ты из своего Киева, я – из своего Абалакова, что искали мы тут? Что бы не искали, мы нашли друг друга.
Живи так, как будто этот твой день – последний. Кажется, кто-то из древних сказал это. Мы с тобой так и прожили эти дни – не задумываясь о последствиях, не планируя завтра, не очень-то вспоминая вчера, отгоняя от себя призрак того дня, когда нам нужно будет сесть в разные самолеты.
Я знаю, для многих людей этого было бы вполне достаточно – покатать во рту конфетку отношений, вспоминая вкус, наслаждаясь послевкусием, помнишь, как ты сказала об этом? Курортный роман, где двое получили свою дозу солнца – кто может осуждать этих двоих? Я не могу. Но доза оказалась слишком велика для меня. И пазл оказался не проходным пасьянсом, и послевкусие обжигало, как вода Мертвого моря, и конфетка оказалась не простой, а словно красная таблетка из «Матрицы», разбудила меня, заставила увидеть реальность.
Знаешь, это забавно даже, что от тебя я услышал совет съесть синюю таблетку и оставить все как есть. Более того, я даже попытался так и сделать. И не моя вина, что я не смог снова погрузиться в привычный мир. Не потому, что этого мира не было, он-то как раз был и есть на месте. Дело в другом – в этом привычном мире не было прежнего меня. Я ушел за Белым Кроликом и до сих пор хожу по его тропам. Ищу тебя.
Потому что не обо мне все мои мысли, а о тебе. Вся твоя жизнь, что приоткрылась мне в эти две недели, впечаталась в меня, я не могу ничего забыть, я не хочу ничего забыть. Ты, как айсберг с его десятью процентами на поверхности, заставляешь меня вглядываться в глубину, силясь рассмотреть остальные девяносто, радуясь и пугаясь открытиям.
Твои колебания, твои «цем» и «прощай» говорят мне больше, чем любое признание. Это похоже на большие качели – и дух захватывает, и страшно, и кажется, вот-вот оторвешься – и тебя выстрелит, как из пращи. И это твое молчание, оно словно снова забрасывает меня в пустыню, где так легко затеряться одному среди всех этих холмов и кратеров… Но я упрямый, Богомила. У меня были хорошие учителя, один из которых столько раз разбивался в пустыне, столько раз терпел там жажду, столько раз выбирался из этого пекла, что я выучил его слова наизусть. Слова человека, бредущего по пустыне к тем, кого он любит. Слова человека, который сам в беде, но который упрямо бормочет обветренными губами молитву, обращенную к своим самым любимым людям: «Держитесь! Мы идем! Мы идем… Мы поможем вам»
Великая Среда, Абалаков, Сибирь.
Александр, сообщение в вайбере, день.
– Богомила, я сегодня хотел поговорить с дочерью о разводе и не смог. Я понял, что этот барьер мне не переступить сейчас. Может, через год или через два, когда она станет старше, когда она сможет хоть чуточку меня понять. Ты опять оказалась права. Но это не меняет ничего. Слышишь? Ничего не изменилось в моем отношении к тебе. Ничего не вернется на прежние круги. Я не знаю, как все сложится, но это я знаю точно – твоя рука в моей. Я держу…
Из дневника Александра, вечер.
…Я знаю, это похоже на оправдание. Я написал тебе сегодня о дочери и тут же понял, что опять взваливаю на тебя все эти бремена. Зачем? Дурак я, Богомила. И ничему меня не учит жизнь. Ладно, проехали. Сказал, значит сказал. А раз так, я попытаюсь объясниться. Не оправдаться – объяснить это все прежде всего себе. Объяснить-ся. Ну, а поскольку дневник этот «для Богомилы», которая его, вероятно, никогда не прочтет, то потерпи, ладно?
В общем, не смог. Объяснился с женой, поговорил со старшими детьми, а с младшей – не смог. Знаю, как это выглядит. Догадываюсь, что чувствуешь сейчас ты, пока молчишь, боюсь результатов этого молчания, понимаю, что все равно придется мне говорить с дочкой.
Но не сейчас.
Еще год, Богомила, всего год – и я смогу отсюда уехать. Нащупать новую дорогу, увидеть, куда идти. Думаешь, мне не страшно? Еще как страшно! (уфф, хоть это ты не будешь читать в реале!) Мне страшно, но я знаю – если не пойду, то увязну. Пропаду. Тут даже не так важно, что мне скажешь ты, и скажешь ли. Твои слова ничего не изменят в векторе моего движения. Они могут только однажды превратить мое (наше) одиночество в неодиночество.
Сегодня же, когда меняется все, что было, только одно по-настоящему причиняет мне боль – я боюсь потерять дочь. Полина… Она подросток, у нее все впервые. И, черт побери, где мне найти слова, чтобы она поняла? Если даже ты слышишь за моими словами другое, как сказать ей, чтобы она услышала правду, и чтобы эта правда ее не разрушила?
Но я знаю, что ложь разрушит быстрее – ее, нас, все, что еще уцелело и не сгорело в эмоциях. Я знаю, что должен быть сильным. Знаю, что сильной должна быть моя жена. Поэтому нам нужно это время. Это чертово время, этот год действительно нужен нам – и моей семье, и моим приходам, и мне. И Полине в особенности.
Я скажу ей. Я найду слова, и, может быть, она поймет. Ну, или услышит, а не убежит, затыкая уши. Примет мое решение.
А еще я вдруг подумал: я никогда не был хорошим отцом своим детям. Другим, тем, кто был у меня в походах и в приходах, я был, наверное, почти что отцом – наставником, нянькой, другом, жилеткой, в которую можно поплакаться, а вот свои при этом недополучили чего-то важного.
«От твоих решений меняется мир» – написала ты мне позавчера. Да, я все время перечитываю нашу переписку, как безумец ищу в твоих и в своих словах смыслы, но здесь, в том, что ты сказала мне, смысл один. Каждый из нас, принимая решения, меняет мир вокруг себя. Не чувства или долг, не рассуждения о них, а наши решения важны в конечном счете. Как это отзовется, в какую сложится картинку в итоге – кто знает, кроме главного Зрителя? Но Он не скажет. Поэтому, перефразируя древних: «принимай решения и будь, что будет». Я принял решение, Богомила. Надеюсь, изменяющийся мир поймет меня и простит. Впрочем, черт с ним, с миром. Я обойдусь, если что. Важно, чтобы однажды меня, все же, поняли мои дети. А сегодня чтобы меня поняла та, кого я люблю…
Письмо Александра.
ЛИЦА
Когда мы в последний раз заглядывали и в глаза людям? Не обязательно близким, иногда нам так страшно смотреть в глаза близким, нет, просто людям, тем, что ничем нам не обязаны? Попутчикам в автобусе и электричке, сослуживцам в курилке, незнакомцам за соседним столиком в кафе? Иногда эти глаза и эти лица расскажут нам гораздо больше, чем весь внешний вид, чем отпечатанное резюме.
Я иногда наблюдаю за незнакомцами, которых случай свел рядом со мной на минутку, дерзко заглядываю им в глаза, цепляю их своим взглядом, и я обнаруживаю рядом с собой тщательно запакованное горе и затаенную радость, нескрываемое счастье и подспудную боль, нежность, которую страшно поранить, и отстраненную суровость, за которой прячется страх открыть себя другому.
На беговой дорожке парка, на велотреке, в театре, на улице, в церкви я встречаю так много лиц, так много глаз, через которые, прорываясь, их внутренний мир чуть ли не кричит от одиночества и желания быть понятыми, услышанными, найденными среди этой толпы людей…
Как мы живем? Как мы находим друг друга? Живем рядом, непонятые, целуем друг друга не любя, лишь по привычке, отдаем свое драгоценное время тем, кому оно не нужно.
И страшно вырваться из этого привычного круга, который мы протоптали в нашем колесе, год за годом, страшно шагнуть в неизведанное, протянуть руку другому, доверить свои настоящие мысли тому, в чьих глазах мы прочитали: «Я попробую понять…»
Но мы живем по привычке, встречаемся с человеком, который никогда не станет нам родным, не создаст с нами семью, но с которым удобно, с которым все понятно, который дарит нам иллюзию счастья в короткий мир оргазма, а взамен мы отдаем ему что? Кусочек души? Немного жизни из наших глаз? А оно ему надо?
Или мы мучаем себя любовью к человеку, который никогда не оставит ради нас привычной жизни, семьи, работы, который держит нас своей печальной мудростью, словами, которые он генерирует для нас, и эти слова, правильные и красивые слова, в которые он сам верит и которыми заражает нас, эти слова оплетают нас, как кокон, душат приступами несбыточного счастья, мечтами, которым не дано стать явью, и в этой проклятой любви, в ее химических ожогах, мы дымимся, не в силах вырваться на свободу, туда, где миллионы лиц, среди которых, только присмотрись! – ты увидишь глаза, которые способны зажечь тебя не иллюзией счастья, а самой жизнью, не симулякрами секса, а радостью друг от друга.
Но со времен Саши Черного ничего не меняется: «Это было в провинции, в страшной глуши. / Я имел для души / Дантистку с телом белее известки и мела, / А для тела – / Модистку с удивительно нежной душой…» Вот верно ведь замечено – провинция, глушь. Она внутри нас, она – наша суть. Мы – провинциалы, страшащиеся риска начать жить, мещане, для которых выйти за порог страшно.
Но в наших лицах, в наших глазах живет еще наша душа. Смотрит из нас без светомаскировки. Оглянемся вокруг. Заглянем в глаза незнакомцам. Рискнем довериться и улыбнуться. Хотя бы – улыбнуться. Это – как свеча, зажженная в ночи. Не побоимся опалить крылья мотылькам – они ведь для того и живут, чтобы встретить наш свет. Как и мы живем для чьего-нибудь света…
Чистый Четверг, Абалаков, Сибирь / Киев
Письмо Александра, вечер
Дорогая Богомила! Спасибо тебе за эти дни молчания. Я перечитал нашу переписку, уже на который раз, и снова почувствовал стыд. Почему ты попала под эту шрапнель? Зачем я втравил тебя во все эти обсуждения моих чувств? Оправдаться могу только тем, что со мной такое – впервые, хотя это слабое оправдание.
Кажется, я рассказывал тебе историю про мою первую работу – после армии я устроился в Дом пионеров руководителем кружка туристов. Однажды, в конфликтной ситуации, директриса, желая меня побольнее уколоть, выкрикнула мне: «Да вы… Да вам шестнадцать лет, как вашим детям!» Помню, как я расхохотался тогда, это все сразу разрядило, но, по сути, она была чертовски права – мои дети помогли мне остаться таким, какими были они. И во многом тот мальчик все-еще выглядывает из моих глаз. Не зрелый, умудренный жизнью пятидесятилетний священник, а дерзкий и упрямый мальчишка, лезущий напролом.
На десяток лет я выпал из этого состояния, будто уснул и, может быть, уже бы и не проснулся никогда, но Израиль и ты разбудили меня. Я проснулся и увидел эту дурацкую стенку и взбунтовался, когда вернулся домой. Останавливать этот процесс – все равно, что детской лопаткой пытаться остановить лавину. Я же еще и ускорил ее схождение. Я начал обсуждать с тобой свои чувства и давить на тебя, я орал на весь интернет о тебе, я не смог найти нормальных слов, чтобы объяснить свой жене, что причина – только во мне, хотя, что бы это изменило?
Я попробую смягчить все, что будет дальше. Не остановить лавину, конечно, но направить ее подальше от тебя. И хочу попросить у тебя прощения за боль, что причинил.
Все бури однажды заканчиваются, лавины останавливаются, и мы выходим из них другими (если выходим).
Я держу твою руку. И молюсь, чтобы ты держала мою…
Чистый Четверг сегодня. Я провел службу и рухнул на диван и пишу тебе сейчас. Я не чувствую себя чистым, да и странно было бы говорить об этом, о чистоте, когда все вокруг летит в вихре, в камнях и песке, но я вижу направление, я иду, почти наощупь, но иду. Сегодня я услышал, что Господь не в этой буре. Где-то там, впереди, в веянии тихого ветра, и я изо всех сил ловлю движение этого ветра, пытаюсь понять – попутный? Навстречу?
А о твоем молчании… Я написал тебе пост об этом, написал еще утром. Прочти, если хочешь узнать, как мне сейчас не хватает твоего голоса.
Твой Механiк
Письмо Александра.
МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ
Однажды ты понимаешь, что все, что с тобой происходит сейчас, похоже на большой самолет, вдруг лишившийся связи с диспетчером. Еще недавно мы переговаривались друг с другом, шутили, вызнавали, как там с погодой и не движется ли на тебя грозовой фронт, но вот, очнувшись от дремоты в кресле пилота, ты понимаешь, что эфир молчит.
Нет, с самолетом все в порядке, моторы-турбины гудят и тянут эту махину, и курс, вроде ровный, и топлива хватает, но, глядя в эти ночные звезды в небе, в это бесконечное море внизу, слыша только свое дыхание в наушниках, ты понимаешь, что заблудился. Откуда и куда летит мой самолет? Из Израиля в Москву? Из Москвы в Абалаков? Из Абалакова в Киев? Что везу я в багажном отсеке? Что и кому должен я передать?
Без этого голоса ты не знаешь, куда и зачем тебе лететь. Все цели – сбиты и непонятны, и ты чувствуешь одиночество особенно остро. А может там, внизу, уже давно и нет никого? Пока ты дремал, случилась война и все умерли, и остался ты один, летящий по небу в своем самолете?
Зачем ты летишь? Кто направляет твой путь? Что тебе нужно доставить из пункта А в пункт Б? Ты все забыл. Без этого голоса с земли ты, оказывается, просто кусок железа, летящего по небу по инерции.
И ты включаешь последние сообщения, слушаешь это голос, слушаешь его как музыку, но музыка не помогает тебе понять где ты, музыка не поможет тебе посадить эту громадину, когда начнет кончаться топливо. Тебе нужен не голос из прошлого, а тот, настоящий голос, что давал тебе ниточку направления.
Ты начинаешь колотить по светящейся панели, жать на кнопки, выдавать свои позывные в эфир, искать своего диспетчера, но никто не отзовется тебе. Ни свой, ни чужой голос. Только твой собственный голос. И еще, эхом в наушниках твои смятенные мысли. И ты понимаешь, что проблема не в войне внизу, а в твоем передатчике. Что-то с ним случилось, то, что не починишь кулаком или молотком, и что из тебя – хреновый механик, по крайней мере в этой области.
И если до этого ты думал о себе, тебя вдруг охватывает паника – а как он там, этот голос? Чем он живет? Волнуется? Вызывает тебя? Или он сдал смену и поехал себе домой – пить кофе, отдыхать, бродить по парку, гонять на велосипеде? Может, он сидит и читает сейчас книгу, о которой вы говорили только вчера, которую ты ему, этому голосу, посоветовал прочитать, чтобы вам было что обсудить однажды, в одном из полетов, когда ты, сев в самолет, включаешь рацию, просишь взлет и слышишь именно его, этот родной голос в наушниках. А может, он вообще не думает о тебе, что ты ему, пилот?
Что ты вообще знаешь об этом голосе? Разве что то, что он однажды рассказал тебе в небе на закрытой волне твоей связи? Ты знаешь о нем так удивительно много и так катастрофически мало! И вот, сейчас, когда он замолчал, ты понял, что самолет и небо, и даже море под тобой – ничего не значат, если не звучит он, этот голос.
И ты знаешь, тебя этому учили, что да, рации ломаются и пилоты иногда оказываются без связи, они умеют находить выход и не из таких ситуаций, их учили одиночному ночному полету и аварийному спуску, и посадке на воду, но ты сейчас забываешь о себе и о всем этом опыте поколений пилотов, ты думаешь о том, как жить дальше, если этот голос замолчал навсегда.
Ты мотаешь головой, вцепившись в штурвал, ты не веришь в это, нет, этого не будет!, но сердце твое уже уколола отравленная игла страха, и только усилием воли ты подавляешь в себе волну паники, готовой бросить тебя в пике, навстречу черной ночной волне моря под тобой.
– Пять, четыре, три, два… – чтобы успокоиться, ты считаешь, поглаживая пальцами штурвал, такой надежный и эргономичный еще вчера и такой, кажется, неуклюжий и бесполезный сегодня. Но ты везешь груз. Это твоя работа. И ты должен ее выполнить. Это твой долг. Ты уговариваешь себя, ты уже почти себя уговорил – на этот рейс, сейчас. Но как быть дальше? После твоей посадки и разгрузки, если все пройдет успешно, как будешь летать ты, пилот, с онемевшей рацией в молчаливом небе?
И снова, но уже очень нежно и осторожно, как к раненой коже, ты прикасаешься к кнопке ларингофона и не кричишь, а почти что шепчешь: Земля? Послушай, земля! Мне очень важно не терять с тобой связь. Не оставляй меня здесь, земля!
И с надеждой прижимаешь наушники поплотнее, чтобы за шорохом разрядов и собственным дыханием, расслышать слова ответа…
Письмо Богомилы, поздний вечер
Привет. Я не знаю, что тебе сказать. Чистый Четверг, говоришь? Читаю твои письма и посты и думаю об одном – чистота нашего общения была ли? И я уже не уверена в этом. Что значат все твои слова? И что они значили? И значили ли? Начиная, с того, первого письма… Как там у классика? «Друг Аркадий, не говори красиво». Нет у меня слов.
Письмо Александра, поздний вечер
Богомила, я не хочу спорить и убеждать тебя ни в чем. Если ты считаешь, что чистоты не было (а что там было? выгода? удовольствие? похоть?), считай так. Значит, я дал повод так считать. Для меня чистота равна честности. Когда я отправил тебе то, первое письмо, я хотел умереть от омерзения к себе. Вот там не было чистоты. Сейчас я честен перед тобой. И был честен там, в Израиле. Впрочем, как я могу это доказать? Это как в религии, только вопрос веры. А если нет слов… Ну, тогда молчание, наверное, лучший выход.
Твой Механiк
Из дневника Александра, поздний вечер
… Молчание того, кого ты любишь – ужасно. Это похоже на смерть. Уж лучше сказать «нет», сказать «прощай», как уже было сказано однажды. Но это молчание, оно как боль, которая не проходит. И только тот кусочек счастья, что был, был… он придает сил терпеть. Не приснилось, не привиделось, не придумалось. Было. И, надеюсь, будет.
Когда молчание, как тихий пожар, уничтожает все мосты, как спасти понимание? Как спасти это «мы»?
Я смотрю на вещи, которые меня окружают, а вижу тебя. Вот чашка, из которой мы ели вместе, когда двигались от Мертвого моря к Эйлату. Вот куртка, которую ты надевала в последний день на Красном море, помнишь, вечером? Вот питьевая система, что висела у меня за спиной в рюкзачке, я из нее как-то поливал тебе на руки воду. Внезапно попадается на глаза видеокамера, она полпути лежала в твоей сумке на руле велосипеда, а там, внутри… Я могу прямо сейчас нажать на воспроизведение, и там, среди сотни роликов, что я записал, есть ролики с тобой. Есть твоя улыбка, твой голос, твой мягкий говор, есть твое: «Шо ви таке кажете, Олександр Іванович?», и я не могу дышать, я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть, и мне нужно время, чтобы справиться с собой.
Они, эти вещи, помнят тебя, из них этого уже не вытравить. Мой велосипед помнит тебя. Когда я кружу по парку каждое утро, кружу до изнеможения, я поднимаю глаза от дорожки, ложащейся под колесо, смотрю вперед… Что я там хочу увидеть? Какую фигурку, катящую передо мной, оборачивающуюся, машущую мне рукой? Этого не вытравить не только из вещей, которым ты прикоснулась. Это во мне.