и пальма гнется, как лоза –
резон ли оставаться дома?
Начнут ли смерчи с ног сбивать
и воды Ноева потопа –
им на печи не удержать
ни господина, ни холопа.
Когда везде по берегам –
китов раскиданные туши,
отнюдь не в радость нам и вам
в шезлонге сидя кушать суши…
Когда от скуки, забурлив,
вдруг Фудзияма плюнет лавой,
навряд ли кто-то, закурив,
допьёт спокойно чай с приправой…
Длись благородных череда –
людей, что слыша про торнадо,
поедут именно туда –
куда им, собственно, не надо.
Довольно в мире чудаков,
готовых пособить заблудшим –
их жребий, видимо, таков –
сердцами греть чужие души.
И жаль, что мир почти отверг
парней, причастных к общей драме,
где после дождичка в четверг
всех понесут вперёд ногами.
Памяти пожилых,
умерших от COVID-19
Уходят облака, уходят пароходы,
уходят берега и бакены реки.
И желтая листва, как пиджачок – из моды,
уходит… В никуда. Уходят старики.
Когда-то был один… худой такой, у моря –
ему Хемингуэй открыл в бессмертье дверь.
Он тоже Там давно – он пишет, жизни вторя,
где яростный старик рыбачит и теперь.
Рассвет, сменив закат, меняются местами,
ферзями – старичьё на лавочках в саду.
Просить не упросить их, мол, останьтесь с нами –
да только люди умерли в нынешнем году.
Памятка всем живущим на территории пандемии
Исповедимы ли дороги,
пока не Бог, а сатана
переступает за пороги
с бокалом яда – как вина?
СССР, «благоухая»,
рай недостроил? – не зачтём…
Сдыхает мир, ковид вдыхая
воздушно-капельным путём…
Исповедимы ли дороги,
что проложили для разлук? –
хоть омывай шампанским ноги,
хоть санитайзером для рук…
Но нет дороги, той постыдней,
где, будто вражеский спецназ,
шныряли б нелюди да злыдни,
иных ужаснее проказ.
О, возврати меня, Всевышний,
в мои счастливые года:
там снова – мама с мытой вишней,
в колонке звонкая вода,
там сад колышется ранетом,
там не смертельно ОРЗ,
там утро льётся чистым светом
в зеленоватой бирюзе.
* * *
132
Одна боль всегда уменьшает другую.
Наступите вы на хвост кошке, у которой болят зубы, и ей станет легче.
А. П. Чехов
Есть восхитительные люди
в миру, в лесу ли у костра…
Подай им здравия на блюде –
непросморкавшимся с утра!
Не содрогнул бы арматуру
их ежеутренний понос –
гони им литрами микстуру,
им капли – в шнобель, а не в нос.
Они, болезные – на страже
своих кишок, своих костей –
недополучит попа даже
от онкологии вестей…
Пусть воздух раскален и вязок,
микробы лезут из ворот,
и для клиентов пять повязок,
всё мало на один их рот!
Все антивирусные пляски
«больным» – прижизненный редут,
пройдут сторонкой, скосят глазки
и вам руки не подадут.
А мой сосед, пропащий в стельку,
надуть намерен смерть саму.
Дай Бог ему ещё недельку –
дождаться б донора ему!
* * *
Под лупой под какой возможно разглядеть
явившуюся вдруг улыбку у порога?
И демона в душе – куда подальше деть?
Икона на стене – ещё не вера в Бога.
Холера да чума в любые времена
ещё нароют всем немерено воронок…
…В медпункте на селе, когда уйдёт луна,
умрет лицом к стене – последний ли? – ребенок.
* * *
КГБ, гестапо, «Хизбалла», каратели,
вирус коронованный – эры камертон.
Сколько веры бы за жизнь люди ни потратили,
столько и гремит по свету смерти фаэтон.
Самоизолировались лестничными клетками,
тут уж не до Визбора, песен про тайгу:
тем не машут тополя тоненькими ветками,
кто урвать себе желает евро набегу.
Князь металла жёлтого метит души порчею,
фраер в маске мечется, что в кафе халдей.
В пандемию эту мрут, впрочем, как и прочие,
в клетках зоопарковых звери без людей.
* * *
Что ни день – земля теряет ось свою и грацию,
ей, как в спальне, дьявол выключает Белый Свет.
Провожаем в Никуда мы мать-цивилизацию,
в заражённый ею омут бросивши монет.
Было бы иначе, кабы стоили иного мы,
мы на инфицированных смерти не стучим –
возлетаем над землею роем коронованным.
Кто надеется вернуться, тот неизлечим.
* * *
Из случайно подслушанного разговора
Постарайся внимать без укора
ироничным хорам голосов:
– Ты без маски, без марлевой, Жора,
между прочими – как без трусов!
Неотступная сестра
Наш мир хронически простужен
и непрерывно бюллетенит.
Но ты и в нём кому-то нужен…
Своей, к примеру, бледной тени.
Ты сжился с ней, сестрой родной,
под маской – на двоих одной.
Иконка
Cкажи мне, малая иконка,
В какой-такой единый миг
иссякнет вирусная гонка?
Ответствуй мне, пресветлый лик!
Безмолвный образ на цепочке,
ты среди плевел – мёртвый злак,
ты – вопросительный – на строчке
надежды уцелевший знак,
хотя заложник поневоле
cтатистик в лютых новостях,
в которых по моей «Спидоле»
с утра вещают о смертях.
Наш некролог уныл и долог –
сценарий ада на крови…
…Ты нас, Бессмертия осколок,
Пандемия
У Персидского сяду залива,
от иных изолирован мест,
и задумаюсь там сиротливо,
как попал под домашний арест.
Не по чину терпеть и ломаться
мне, который всегда на войне.
Я из тех, кто COVID-19
усмирит и поставит к стене…
Если память отпустит забота,
в белорусский нырну я простор,
где в прозрачное небо ворота
отпирает Шагал до сих пор,
где летают с художником люди,
не боясь никого заразить,
где не слышно пальбы из орудий,
детвора не умеет дерзить,
водят девы в лугах хороводы,
алых маков в траве угольки,
а у Припяти – чистые воды
и полны синевы васильки…
… Плещут линии моря прямые,
над волнами лазурь хороша…
Божий секрет
Напрасно не рассчитывай на Бога,
он умывает руки, как и ты.
Отдышка та же у него… изжога…
Он поминутно бегает в кусты.
Что завтра (он не ведает, похоже)
навалится на мир со всех сторон?
Как быть с людьми – нежнее или строже? –
когда Отцом при них поставлен он.
То стыд его охватит злой и бойкий,
то тучей неприятности попрут…
Он обучался в юности на двойки
у Нострадама – шалопай и плут.
Сжав кулаки, он молится сутуло,
он вряд ли смог бы утаить слезу,
узнай бы кто про школьные прогулы…
Бог – наверху, а вирусы – внизу…
Как не поверить, всех на свете пуще,
в израильский бацилловый абзац!
Однако, погадав в шабат на гуще,
замочит вирус старый доктор Кац.
Ну, а пока, по прихоти природы,
а то – что много хуже – дурака,
сидят по личным норам все народы
и тянут виски, как свои «срока».
* * *
Мне сказала дама с чебуреком,
секс-журнальчик весело листая:
– Возмогу счастливым человеком
все короновирусы Китая!
Мне мужчина, до меня охочий,
сладок даже в скромном пальтеце –
пусть и без «резинки», между прочим,
главное – чтоб марля на лице!
* * *
Комендантский час по миру –
время радости – вампиру,
сатанинскому кумиру
карантиновый режим.
Мы же – кто не сломлен властью –
инфицированы страстью,
перед вирусною пастью
просто голые лежим.
Мы лежим, где воздух вязок,
без набедренных повязок,
как из Андерсенских сказок
две загадочных души.
Божьи чернила
О чём бы хотелось прочесть
в священном писании, в Торе?
Там что-то, разумное есть,
чего не прочтёшь на заборе.
Там кодексом вера дана –
та вера надежды дороже,
сестра ей издревле она,
да вот разлучились, похоже.
Какой в изоляции толк?
Протесты прости мне, Мадонна,
я заперт флажками, как волк!
К музеям – кордоны … Корона!
И август в обнимку со мной,
увы, не пройдётся по залам:
гуляет с ним в паре больной
чума по пустынным вокзалам.
Пожить бы за некой рекой,
где вера любовь сохранила….
Неужто для Торы такой
закончились божьи чернила…
Как раскованный Бродвей
Свари себе лучше пельмени
и песню придумай. Запой!
Но лишь не вставай на колени
пред вдруг очумевшей толпой.
Как правильный доктор приватный
себе только не навреди.
Пройдись независимый, статный
у зомби у всех впереди.
Не гнись всем безумствам! Будь крепок,
раскованным будь, как Бродвей!
И с маской, что снимут, как слепок,
смирись лишь с предсмертной своей.
Пусть брови фортуна не супит,
ты жизни растратчик, не жмот!
Она тебе место уступит,
в трамвае, как кот Бегемот!
* * *
Ворвётся старость в дверь звоня,
желая сделать просто старым,
нет, не соседа, а меня,
с Альцгеймером и самоваром.
Но гороскоп безбожно врёт
бессмертен я Кощея кроме!
Помрёт в начале та с косой,
а я на палубе босой
отчалю на морском пароме.
«Проходит всё» кричит строка,
слова живучи Соломона.
Здоровья всем до потолка,
особенно во время оно.
Пророк наверно от тоски,
над пандемиями Икаром
взмыл бы опять в свои в пески,
рванул от масок по Сахарам!
Мир то слуга, то господин
в своей смиренности неистов.
Зелёнка есть, есть глицерин
но нет вакцин от глобалистов.
* * *
Полыхнул как будто спичкой
и как будто бы на кол
был посажен мед. сестричкой
на таинственный укол.
Я любых вакцин не против
раз есть храмы на крови.
Мне бы только плыть на плоте,
где вакцин нет от любви!
Взмахнуть крылами с гордым видом
да положить на все хоромы!..
Вот только заперты ковидом
моей души аэродромы.
Прекрасна жизнь, детали кроме:
в ангаре лайнер- лайнер в коме.
* * *
Жить бы по заповедям юноши Христа!
Да только хлещет панедемия хоть залейся!
Жаль,что Иисус уже не спустится с креста,
в перчатках, в маске ли на просветлённом фейсе.
* * *
Жизнь, между тем, даётся всем,
а старость только избранным.
Но каждым утром не вздыхай,
не усложняй трагедию!
CОVID взял в плен, как вертухай
не старость! Википедию!
Глава 3
Вас Шагал, мне казалось, рисует…
* * *
Осталось верить в жителей
на небе. Там их тени.
Взял Бог туда родителей,
и всё ему до фени.
Туманом выстелил карниз –
свистит «Ламбаду», пляшет,
а рядом мама – смотрит вниз,
и мне рукою машет.
И будто нет ничьей вины,
что от неё нет строчек,
и лишь слова её слышны:
– Ну как ты там, сыночек?..
– В порядке, мама – завязал
курить – такая мука!
Кто нас разлукой наказал?
На что нам та разлука?
Живу-тужу средь прочих всех,
душою на мели,
но если слышу женский смех –
бегу: не мамин ли?
…Как при тебе – рассвет в окне,
в траве щебечет чиж.
И не заплачешь ты при мне,
и в дверь не постучишь.
Твой внук и я – в порядке мы,
но, чувствую убого
жить без тебя – почти взаймы-
и верить в силу Бога…
Но – верю. Так и говорю, –
что есть всему предтеча…
Я, мама, снова закурю –
когда нам будет встреча.
Встреча
Не лукавь, мол, «у края не струшу»,
не надейся на Божий аванс:
по твою драгоценную душу
где-то мчится с Небес амбуланс.
Полетишь по тоннелю, влекомый
неизвестными – на вираже
будет Свет тебе… Выйдя из комы,
ты в себя не вернёшься уже.
В запредельном господнем остроге
ангел встанет, по мертвым трубя.
Молодая, на млечной дороге
только мама узнает тебя.
* * *
Эпоха ушла незаметно,
но снимки эпохи храня,
с любовью смотрю я в те лета,
где мама моложе меня.
Семейное фото
Как ребёнком я ползал на пузе,
и сейчас мне картинки свежи!
Был рожден я в Советском Союзе,
но воспитан отнюдь не на лжи.
Лицемерий вертлявая дама
и другая любая херня
обошли меня! Папа и мама
от вранья заслоняли меня –
два учителя… Будто бы мимы:
жест руки – значит, «свет погаси!».
Педагоги, застоем томимы
вражью слушали речь – Би- Би-Си.
Ах, они – моя честная лига!
Даже мел от неправды краснел…
Чтоб советская сморщилась фига,
мне давали читать ЖЗЛ.
И публично не вторили будто
громогласной борьбе за хлеба…
По-совдеповски нетто и брутто
пятилетками шли в погреба.
Обольщённому сердцу отрада…
И к чему бы её прислонить?
И с балетом-то всё «как и надо»,
и «надёжна» содружества нить…
…Я смотрю на семейное фото,
слышу мамочки сдержанный смех.
Посреди мирового болота
оставались вы искренней всех!
Время карты событий тасует –
явь и замки на рыжем песке.
Вас Шагал, мне казалось, рисует
в перемену на школьной доске.
…Столько лет я без вас, дорогие!
Путешествую… евро хрустят…
времена и народы – другие,
а родители в небе летят.
* * *
Порой, когда кажется: дни мои – древний гербарий,
в котором травинок с лугов моей родины нет,
я вижу и Гомельский парк, и его планетарий
с телами небесными, с таинством звёзд и планет.
Легонько из тьмы, отодвинув свисающий полог,
я в космос гляжу, как и он на меня… Из гнезда –
я, любящий звёзды пацан, я мечтатель-астролог…
А мама в косыночке – лучшая в мире звезда.
Болеть ли на сердце скорбями оставленной метке?
Ответ очевиден. Но, мир мой душевный храня,
в Израиле солнце присядет на пальмовой ветке –
* * *
И всё равно, хоть нет тебя давно,
я, мама, утром взял тебя за руку.
Давай откроем белое вино,
и будем пить за нашу Неразлуку.
Меня погладишь ты по волосам,
отлично зная все мои секреты:
– Сыночек, сколько лет-то сам да сам!
Не бреешься… Всё кофе да омлеты…
Что пишется?.. и как там мой внучок?…
Но утро – опрокинутая крынка! –
В пустом фужере – солнечный пучок…
На спинке стула – мамина косынка…
* * *
За колыханием гардин
сюжет мне видится один:
там – молодая, без седин,
стоит в окошке мама.
Я без неё совсем продрог,
я заболел, я занемог:
шофар звучит – священный рог,
близка к финалу драма.
Жизнь отступает, как вода –
под гром, где горная гряда –
как если б веси-города
косой равняла Дама.
За нею будто нет надежд,
нет леса без земных одежд,
и умных нет, и нет невежд,
азарта за «Динамо»…
А я – в другом окне. Седой…
И новый дождик молодой
течёт с небес живой водой:
Шофар… молитва… мама…
* * *
Пожалуй, можно верить, лгать,
и ждать хоть сто мессий упрямо.
Из ста надежд – смешная рать….
Моя Мессия – моя Мама.
* * *
Каких небесных зрителей,
пошлёт мне Бог на муки? –
забрал к себе родителей
и умывает руки…
Его окна высок карниз,
под ним живых нас – тыщи.
От Бога мама смотрит вниз,
меня глазами ищет.
И больше неба в них вины –
за смерть без проволочек,
и мысли мамины видны:
– Здоров ли ты, сыночек?..
Ответить «мама, не боись» –
банально и убого…
Я не хочу молиться ввысь,
где дьявол вместо Бога.
* * *
Без Луны на небе одиноко,
полное затмение души.
В час такой у Ближнего Востока,
звёзды в небе – жалкие гроши.
Ах, Восток! Надежд средь горя вспышки,
судеб хрупких тающий настил.
Мрак Луну, как крокодил из книжки,
в одночасье взял да проглотил…
Нет в почтовом ящике ни строчки,
но на почту не грешу с тоски:
иногда и звёзды-одиночки
любят нас, разлуке вопреки.
Мы с Луной в затмении куражим,
я недавно сделался при ней
самого несбыточного стражем,
неосуществимого верней.
Свет её с тех пор храню в душе я,
потому что знаю, Боже мой! –
мамочка с косыночкой на шее
через пять минут придет домой.
* * *
Какой пронзительной бывает пустота! –
Почтовый ящик вот – без долгожданных строчек…
Подай мне знак рукой с небесного моста:
– Как дышится тебе? Как ты живёшь, сыночек?..
И жизнь, и смерть глядят в дверной проём,
как будто меж собою незнакомы.
А мы сидим вдвоём, мы кофе пьём,
на небе диск сияет невесомый…
Над Ришон-городом плывут луны куски,
разбитой невесть кем – по ней часы сверяем.
Мамуля трёт растерянно виски…
Мы с ней живем… мы с ней не умираем.
Снимок в кармане
Мой друг у сердца носит снимок
с дождём на соснах обгорелых
и с мамой, мокрою до нитки,
на фоне дома престарелых.
Но сколько б ни было дождей,
под причитание кукушки
он не торопится к старушке,
в тот сирый дом. И горько ей…
При виде этого мужчины
себя я вдруг представил в нём:
моя бы мама без причины
под тем бы плакала дождём.
* * *
Когда пустился в дальний путь
от отчего порога,
не ведал я, какую грусть
готовит мне дорога.
И вот тоскую по местам
счастливым… Как с подружкой,
бродил я с мамочкою там
в кустах малины с кружкой.
Теперь долгов сыновних гам
бурлит напрасной драмой.
На свете много чьих-то мам,
но нет любимой самой.
* * *
В каждом возрасте есть свои прелесть и грусть,
не всегда это выразить могут слова.
Непреклонного возраста стал я? – и пусть:
значит, в возрасте том, когда мама жива.
Родителям
Увидеть бы краешком глаза,
как папа, накрыв маму пледом,
погладив ей щёчки три раза,
чаёк попивает с соседом.
Вот мама легонько вздыхает, –
повсюду становится тише.
Цветами дом благоухает
и птицы щебечут на крыше.
Вся жизнь-беглый почерк курсива,
не сказка, увы, и не драма,
но как это, право, красиво, –
как молоды папа и мама! …
Да только оттуда ни слова,
где смерти-содомовы ляпы.
Лишь сыну безжалостно снова, –
ни мамы, ни птиц и ни папы…
Глава 4
Белорусских ли церквушек купола…
* * *
Я не родился в Вифлееме
с божьей печатью на лице.
Ни в Тель-Авиве, ни в Гарлеме,
нет. Я родился во Дворце!
Был мой Дворец без слуг дворцовых,
интриг дворовых, без крыльца.
Паслись там жирные коровы
в селе со статусом дворца.
Там было так во время сева -
"Портвейн" в авоськах мог бренчать
и не могла Святая дева
вдруг непорочная зачать.
В четверг несли сдавать посуду,
Мария бегала в партком.
Никто в лицо не знал Иуду
и не вечеряли тайком.
Зимой метель мела рыдая
и не сводил отец мой глаз
с мамули. Мама молодая
с указкою входила в класс.
Давно Дворец мой стал узором,
что на песке. Я вафли ем
в той стороне, откуда взором
могу я видеть Вифлеем.
Дворец, Дворец с речушкой Цною,