Покалеченная весна
TextК Никонову бежал всклокоченный солдат.
– Товарищ полковник, беда!
– Тихо, тихо, стоять Зорька. Ты Гитлера поймал?
– Никак нет, только что был миномётный обстрел по нашему берегу. Командир разведроты и политрук под раздачу попали. Обоих увезли в санбат. Сказали того что по моложе сразу убило, а второй был жив, но очень тяжёлый.
– Да едрит твою мать, – бессильно выругался Никонов, – значит, Войков жив пока, а Кириллова насмерть?
– Выходит так, – пожал плечами боец.
– Только невесту из лагеря освободил, не прошло и суток, как самого убило. Будто проклятие, какое-то.
Комбат снял фуражку и пошёл к себе в палатку. Там он выставил на стол две кружки, налил в обе, спирту до половины, одну выпил, а на вторую положил кусочек хлеба. Отдышавшись, вытер губы ладонью, достал походный канцелярский набор и добавил в списки выбывших командира разведроты, капитана Кириллова Петра Григорьевича.
Глава 4
Кириллов стоял на краю песчаного обрыва. Голова свободна от тяжёлых мыслей, проблемы куда-то улетучились. Одет в свободную рубаху, сшитую на несколько размеров больше. Он осмотрел свои руки. Ощущения будто ему около пяти лет, ещё нет понимания, что такое усталость и невыносимое желание спать. Всё хорошо. Перед ним, внизу, течёт не широкая, неспешная река, окаймлённая камышом. За ней деревня, в которой он провел своё детство и первые годы отрочества. В горизонт упирается изрезанная ветвистыми, белыми оврагами бесконечная меловая гора. На залитом сочной зеленью берегу стоит бабушка, в своём светлом платочке в мелкий цветочек и широкой, длинной юбке, она почти всегда так одевалась. Рядом с ней молодая девушка с очень красивыми и до боли знакомыми чертами лица, волосы её свободно колышутся под летним, лёгким ветром. Так как маму свою, ушедшую очень рано, он совсем не помнил, хочется подбежать и спросить, не она ли это за ним пришла.
Пётр делает шаг вперёд, начинает быстро соскальзывать. Пальцами босых ног он ярко чувствует рыхлый, влажный песок.
Воздух чистый, прохладный как родниковая вода, на душе легко. Почему он раньше не понимал, как хорошо просто жить, видеть и чувствовать этот прекрасный мир вокруг? Вот уже спустился на заливной луг и бежит по траве. Но женщины, будто не рады, машут руками пытаясь прогнать. Он почти пешком приближается. Бабушка теряет терпение, отламывает упругую лозу от кустарника.
– А ну, геть отсюда, стервец. Не хрен тебе тут шастать, – делает несколько шагов к нему и хлещет по спине. Пётр вскрикнул от неожиданной, резкой боли и услышал голос санитарки, которая отрывала прилипшие от засохшей крови повязки.
– Боль чувствуешь, значит жить будешь.
На следующий день, Никонов встретил санитарный грузовичок, который стоял у батальонной кухни. Водитель и санинструктор о чём-то беседовали с поварами, бурно жестикулируя и посмеиваясь. Александр Николаевич решил воспользоваться случаем и узнать подробности о произошедшем во время миномётного обстрела на реке и о здоровье выжившего друга. Служивые, заметив его, быстро засобирались в дорогу, чтобы не получить нагоняй за безделье.
– Погодите, куда рванули? – остановил их комбат.
– Так некогда нам, товарищ полковник, – виновато приподняв брови, ответил водитель, – на минутку остановились дух перевести.
– Успеете. Вы раненых с реки забирали?
– Мы, больше некому. Там был один раненый и труп.
– Как он там сейчас, не знаете?
– Тяжело, сильно ему досталось. У нас подлатали немножко и в госпиталь готовят.
– Всё, теперь точно на гражданку отправят Ивана Алексеевича.
– Это точно, – продолжил санинструктор, поняв, что не по их душу пришли, – он на брёвнышке сидел. Мина прямо за спиной ухнула, так его всего осколками посекло. Спину, затылок, обе руки.
– Погоди, погоди, – остановил его комбат, – какие обе руки? У Войкова правой нету.
– Значит перепутали.
– Как это перепутали? Вы что идиоты?
– Там некогда было их сильно рассматривать, – начал оправдываться водитель, – оба раздетые по пояс, оба в крови и грязи. По документам глянули, одному под полтинник, а другому тридцати нет. У одного светлые волосы, другой седой, вот и определили, что седой старше.
– Много вы понимаете, – рявкнул Никонов, – что бы вас пронесло от этой каши и воды не было задницу помыть. Вы куда собирались?
– В санбат.
Александр Николаевич сел на пассажирское сиденье машины.
– Заводи, чтоб тебя. Перепутали они. Вы понимаете, что на Кириллова похоронка ушла, а политрука дома хотя бы оплакивать некому? Давай шустрее, будем разбираться.
Не прошло и часа, как полуторка подскочила к санбату. Никонов вышел из машины и сразу отправился внутрь, одарив санинструктора и водителя уничижительным взглядом.
– Кто тут старший? – с порога, не здороваясь, начал он.
Военврач измученный бесконечным потоком покалеченных в боях бойцов, потёр красные от недосыпа глаза.
– Я старший, что случилось?
Комбат чуть успокоился, увидев состояние врача.
– Мне человека опознать надо, доставлен к вам два дня назад, от близкого разрыва мины пострадал.
– Не поверите, половина таких раненых. Если подробно можете описать характер повреждений, то сократите время поиска.
Полковник снял фуражку и задумался.
– Если честно, я не знаю точно. По словам очевидцев, был раздет по пояс когда всё произошло.
– Да, да, – военврач встал из-за стола, – помню, его отдельно привезли, пройдёмте в соседнюю палатку.
На застеленных, деревянных нарах лицом вниз лежал человек, почти полностью обвязанный бинтами. Он был похож на тряпичную куклу и лишь сочившаяся сквозь повязки кровь, напоминала о том, что он пока жив. Никонов подошёл ближе и взглянул ему в лицо.
– Как он у вас записан?
– Секунду, – медик перелистал несколько страниц в толстой потёртой тетради, – нашёл. Войков Иван Алексеевич.
– Неверно. Это Кириллов Пётр Григорьевич, исправьте там у себя. Когда в госпиталь отправлять планируете и какие у него перспективы в будущем?
– Завтра утром перевезём. По здоровью скажу, что к строевой, однозначно, не годен. Мелкие осколки, всю жизнь выходить будут.
Ясно, – хмуро подвёл итог комбат, – Сегодня вечером прибудет посыльный и передаст пакет для Кириллова. Вы с ним отправьте, а как оклемается, пусть отдадут.
– Хорошо, сделаем.
Никонов пожал руку военному хирургу и отправился к себе в батальон.
В далёком, тыловом госпитале, постепенно приходил в себя, бывший потомок правящих домов германии. Он был совсем не похож на себя прежнего. От уверенного в себе статного хозяина жизни, остался одноглазый дальтоник с трясущейся головой. Рядовой, Бережной Артём Дмитриевич, стрелок, это всё, что он успел прочитать в карточке красноармейца, задушенного им в кузове грузовика солдата. Можно всё списать на тяжёлую травму головы. Забыл, не помню и всё. Опознать вряд ли смогут. Лицо и голова изувечены. Стоять на потере памяти, всё что остаётся. Личных вещей нет никаких. Для диверсанта не гожусь. Артём, Артём Дмитриевич Бережной, всё, что помню. Спать надо. Голова снова разболелась. Хоть живой пока. Дальше видно будет. Главное говорить только по русски.
Громкий смех разбудил Артёма Бережного. Рядом читали газету, в ней Василий Тёркин снова блистал молодецкой удалью и юмором.
– Ещё есть что почитать?
– Вон возьми. Целую подшивку газет из библиотеки принесли.
–Можете, потише немного? Голова страшно болит, – обратился Артём к соседям по палате.
–Хлопцы, Артёмка пират просит тишины. Замолкаем.
– Правда, ржёте как кони,– вмешался пожилой мужчина,– у человека голова под танком побывала, а вам лишь бы позубоскалить.
– Всё, всё. Извиняемся.
Бережной с трудом встал и подошёл к столу с лежавшими на нём газетами, пододвинул стул ближе, сел и стал изучать советскую фронтовую прессу. Много чего нового для себя открыл. Узнал о том, что в Сталинграде сдался в плен фельдмаршал Паулюс, о Курской дуге. Особым потрясением для него стало то, что советские войска, медленно, но верно, продвигаются вглубь Европы и то, что в скором времени будет открыт второй фронт.
Зашёл врач.
– Здравствуйте. Как тут у вас дела? По местам разойдитесь, пожалуйста. После обхода продолжите бездельничать.
Подошёл к Бережному, сидевшему за столом.
– Я вижу, дело движется в нужном направлении. Появляется интерес к жизни, это замечательно. Голова как?
– В основном неплохо. Боль приступами, будто обручами сдавливает.
– Понятно. А цветовосприятие не возвращается?
– Нет. Всё вокруг такое же зелёное и шея трясётся.
– Это последствия тяжёлой травмы. Кстати, память возвращается?
– Только урывками, общая информация всплывает. Никакой конкретики из личной жизни и как со мной это произошло, – Артём указал на голову.
– Если бы мне пришлось с вами встретиться, скажем, на улице и поговорить, то я бы предположил, что вы человек образованный.
– Почему?
– Речь, – акцентировал доктор, – вы разговариваете совсем не как рядовой стрелковой роты. Минимум полковник.
– Вряд ли. Вот выяснил, что я читать люблю, видимо, в связи с этим, речь более правильно построена.
– Возможно. Мозг человека совсем не изучен. У некоторых даже новые способности появляются после тяжёлых травм. Редко конечно, но может у вас тот самый случай.
– Было бы замечательно.
– Да, да. Не торопитесь сразу много читать. Постепенно возвращайтесь к нормальной жизни, а то навредите себе. Это как переедание после голодной недели, можно даже умереть. Здоровье, дорогой мой, вещ очень хрупкая.
– Хорошо. Постараюсь.
– Да. К вам снова рвался особист. Очень хочет познакомиться. Сегодня я его не пустил, но завтра придётся побеседовать.
– Это обязательно?
– Конечно, – уверял больного доктор, – поговорите. Уточните все вопросы и с чистой совестью домой. На фронте вам больше делать нечего. Постарайтесь вспомнить свою профессию. В народном хозяйстве катастрофический дефицит мужчин. Женитесь ещё.
– Не знаю, – неуверенно улыбнулся Бережной, – посмотрим.
– Вот и ладненько. Выздоравливайте.
Доктор ушёл, оставив новоявленного гражданина Советского Союза, наедине с тяжёлыми мыслями о призрачном, совсем нерадостном, будущем. Что дальше? Как жить? Бежать, но куда? Германия скоро будет побеждена и вернётся на позиции времён окончания войны разбившей все европейские империи. Снова мировое унижение. Остаётся пока быть Артёмом Бережным, дальше видно будет.
Утром, ещё до обхода, в госпиталь прибыл офицер особого отдела и нашёл главврача.
– Здравствуйте. Вы мне сегодня обещали долгожданное свидание.
– Доброе утро. Да, сейчас после обхода побеседуете. Только я никак не пойму вашего к нему интереса.
– Обычная процедура. Уточняем личность. Есть у него особые приметы какие-нибудь?
– Нет. Ничего особенного. Ни наколок, ни старых шрамов.
– Странно. Так долго на войне и ни разу не ранен? – удивился особист.
– Я тоже воевал в империалистическую и в гражданскую войну находился на передовой, но ни разу не ранен, – возразил доктор, – роста среднего, средних лет, примет никаких. Если судить по вашему, то я тоже подозрительная личность.
– Скажете тоже.
– А если я потеряю память и окажусь среди людей, которые меня до этого не знали, то точно диверсант,– доктор рассмеялся.
– Всё равно побеседовать надо, для успокоения совести, – не отступал офицер.
– Ваше право, но я думаю, это ничего не даст. Он не может вспомнить свою прошлую жизнь. Я вообще удивляюсь, как он ещё сохранил рассудок. После травм такой тяжести люди обычно не выживают или похожи поведением на дождевых червей.
– Где я могу с ним поговорить?
– Можно здесь. Я вместе с ним вернусь с обхода.
– Замечательно, – согласился особист, и положил планшет на стол.
Через некоторое время, доктор пришёл вместе с Бережным.
– Вы не против, если я по присутствую при разговоре?
– Как хотите. В принципе беседа формальная. Тем более, как я понимаю, товарищу вредно беспокоиться?
– Естественно.
– Тогда ваше присутствие даже поможет. Как вы себя чувствуете? – обратился офицер к Артёму.
– Сносно. Голова иногда болит.
– Вы что-нибудь помните о себе, Дмитрий Артёмович?
– Только то, что зовут меня Артём Дмитриевич. Зачем вы меня путаете? Подозреваете в чём-то?
– Нет. Хотел проверить. Вот ещё, полистайте газету, ничего знакомого не замечаете?
Он взял протянутую ему "Красную звезду" и стал рассматривать ещё пахнущие типографскими красками страницы. Вдруг как удар. На развороте тот самый разведчик, который лишил его всего. Стоит в обнимку с девушкой врачом.
– Знакомое, что-то увидели?
Артём старался как можно меньше выдать своё волнение, понимая, что его проверяют.
– Вот этот человек на снимке с женщиной. Мне кажется, я его видел раньше.
– Да. Это разведчик из вашего батальона. Имя его ничего вам не говорит? Кирилов Пётр Григорьевич его зовут.
– К сожалению не помню.
– А почему вы были в новом обмундировании, без знаков различия?
– Тоже не могу объяснить.
– Допустим. Свободны пока.
– Извините. Можно газету себе оставлю? Я, как выяснилось, читать люблю.
– Возьмите, возьмите.
Бережной вышел, в кабинете остались особист с глав врачом.
– Разве так бывает? – обратился майор к доктору.
– Бывает по-всякому. Он хоть разговаривать умеет. Я вам уже говорил, что ему повезло. С другой стороны, если бы он вас пытался обмануть, то целую легенду рассказал бы.
– Возможно, вы правы. Что-то я заработался.
– Вам надо высыпаться и не распыляться на мелочи. Сначала уделяйте время более важным делам. Так будет легче, – посоветовал доктор.
– У нас сейчас мелочей нет. Всё важное. Много нацистских приспешников, обманом, пытаются избежать наказания или вовсе, имя поменять.
– Понимаю.
– Ладно. Значит вы комиссуете его? – спросил майор, собирая документы в портфель.
– Сто процентов.
– Хорошо. До свидания.
Артём шёл по больничным коридорам, в вискак стучало.
– Кирилов Пётр Григорьевич, – шёпотом сказал он, – уроженец Сталинграда. Теперь я знаю кто ты. Я буду тебя казнить за то, что ты разрушил всю мою жизнь. Пусть возьмётся огнём, всё, что тебе дорого, а сам живи. Живи и жди нашей встречи.
Время шло, раны затягивались и Кириллов стал приходить в себя не на пару минут, а осознал где он, что с ним и в каком он состоянии. При обходе доктор стал расспрашивать.
– Здравствуйте, очень хорошо, что вам лучше. Наконец сможем основательно поговорить. Отвечать на вопросы сможете?
Пётр потрогал рукой свои потрескавшиеся губы и произнёс неторопливым, будто сонным голосом.
– Попробую, если надо, то сделаем.
– Меня сейчас интересует общее самочувствие, особенно голова, слух и зрение. Чуть позже проведём более детальное обследование.
Пётр прикрыл глаза рукой и начал рассказывать.
– В голове шум и несильная, но постоянная боль. Вижу, вроде, хорошо, только света много, приходится прищуриваться, а вот ухо правое заложено.
Доктор сделал записи и продолжил.
– Вместе с вами доставили письмо, просили передать, как только начнёте поправляться, – достал лист бумаги свёрнутый привычным почтовым треугольником и протянул Кириллову, – с чистым сердцем вручаю его вам. Восстанавливайтесь, скоро поедете домой. Служить, к сожалению, вы больше не можете.
Теперь уже бывший разведчик взял в руки послание, на нём, рукой комбата, была сделана надпись: «капитану Кириллову». Он развернул конверт и прищурившись стал читать.
«Здравствуй, Пётр Григорьевич. Если держишь в руках это письмо, значит жив. Найди минуту и черкни старику пару строк, чтобы я знал о твоём выздоровлении.
Сейчас о главном. После того как вы с Иваном Алексеевичем, попали под обстрел, вас перепутали и решили, что ты погиб, а не он. Скорее всего, ещё одной неприятной новостью для тебя будет гибель Войкова, но сейчас не об этом. У тебя в планшете нашли письмо Александре Архиповне и отправили его вместе с похоронкой, как последнюю весточку от тебя. Поскольку на момент написания этого послания ещё не было полной уверенности в твоём выздоровлении, опровержение о твоей гибели пока не посылаю. Если оклемался, то сам обрадуй близких и обо мне не забудь. Извини, если что не так.
С уважением Никонов А.Н.»
Пётр откинулся на подушку и закрыл глаза. В голове была каша из мыслей о будущей жизни. Нужен ли он Шуре покалеченный? Будет всю жизнь с ним из жалости. Нет, не надо.
Глава 5
Наступил ноябрь сорок четвёртого, Александру вёз домой вагон-теплушка, доски которого местами были прострелены и через них пробивались тонкие лучи холодного осеннего солнца.
Маленькие пылинки и густой синий дым махорки мелькали в них, отчего лучи были похожи на застывший след трассирующей пули. Такое сравнение первым всплывает в голове человека пережившего войну, у девушки возникло именно это чувство. Не просто лучики солнца, а застывший, как на удачном фото, след «трассера». Было холодно. Расположившаяся в самом центре железная печка «буржуйка», три дня не видела дров и теперь не грела, а скорее расхолаживала воздух.
Шура прислонилась к дощатой стене и прикрыла глаза, в полудрёме, вспомнился довоенный случай из юности. Тогда ей было около четырнадцати лет, отец только-только стал отпускать на улицу вечером. Соседские мальчишки принесли вьюнов, эту необычную рыбу, одновременно похожую и на маленького сомика, и на змею, они ловили пацаками в незамерзающих речных протоках. Мама разделала подарок и стала жарить на сковороде под крышкой, так как рыба эта, даже без головы, продолжает извиваться и разбрызгивать масло.
– Шурка, иди вьюнов есть, – позвал отец, усаживаясь за стол.
Она, прихорашивалась у зеркала и скривившись, ответила.
– Не хочу, от них тиной пахнет.
– Ишь ты какая, с весны закормленная. Погоди, вспомнишь ещё, а их уже не будет.
– Переживу как-нибудь, – высокомерно ответила девушка.
Желудок резко сжался от голода и возвратил Александру в реальность. Она открыла глаза и поморщилась от боли, затем достала из-за пазухи завёрнутый в газету сухарь, который не был похож на хлеб и запах плесневелых опилок, совсем не походил на аромат сдобы.
– Так и до язвы не далеко.
Шура сначала высыпала в рот крошки из свёртка, затем с трудом откусила кусочек и глубоко вздохнув, стала его разжёвывать. Обстановка вокруг была неуютная, но она все равно была лучше лагерных бараков в которых ей пришлось провести несколько месяцев до отправки домой. Вопреки надеждам и после освобождения она не покинула их, а провела там ещё немало времени, пока разбирались в том, как она попала в плен и не симпатизирует ли она нацистам. Однако, повезло. Среди офицеров особого отдела ведущих следствие, попался один из её бывших пациентов и с ней быстро разобрались.
Поезд пошёл медленней и вскоре совсем остановился, на улице послышался шум провинциального вокзала. Голоса людей вперемешку с собачим лаем и ржанием перепуганных поездом лошадей. Дверь отодвинулась, внутрь заглянул солдат, это был земляк из соседнего вагона.
– Александра Архиповна, приехали. Не проспите, а то дальше увезут.
– Спасибо, я и вправду задремала немного.
Она выглянула в широкий проём на улицу. На необустроенном ещё перроне, толпились люди гражданские и военные. Паровоз в голове состава выдувал в разные стороны клубы белого дыма и был почти не виден. Девушка спрыгнула на крупную, недавно подсыпанную щебёнку. Растоптанные солдатские кирзовые сапоги, хоть и выглядели плохо, но отлично защищали от любых неприятностей, к тому же, они были на несколько размеров больше, легко вмещали небольшую девичью ножку и две пары портянок. Одета она была как пленный немец. Старая, широкая, кавалерийская шинель, платок, на плече худенький вещмешок с сухарями и пустым котелком. Девушка пошла вдоль поезда, искать попутный транспорт.
– Торяновские есть? – спрашивала она у разгружающих вагоны людей и вглядывалась им в лица.
– Вон там дед Паша, – отозвалась одна из женщин, – у почтового вагона. Только быстрей шагай, подводу ему уже нагрузили, сейчас мешок с письмами заберёт и уедет, кобылка у него шустрая.
Александра почти бегом направилась в конец поезда, подвода со знакомым силуэтом возницы уже выруливала на дорогу.
– Опоздала, – прошептала Шура, к горлу подкатила слезливая досада и она выкрикнула, пытаясь пересилить шум толпы, – дедушка, подожди!
Подвода остановилась, пожилой мужчина обернулся на голос. Она побежала, спотыкаясь на рассыпчатом щебне, и махала руками, чтобы её заметили.
– Здравствуйте, домой довезёте? – спросила запыхавшаяся Александра.
Дедушка прищурился, пытаясь рассмотреть её. Узнал и вскрикнул радостно, разводя руками.
– Шурка-егоза, запрыгивай быстрей. Вот мать с отцом обрадуются, ты же без вести пропала.
– Нашлась, – ответила она, усаживаясь и поправляя платок.
– Сейчас прямо до крыльца доставлю. С батьки твоего магарыч, так и передай. Может перекусишь? Бабушка моя торбочку собрала.
– Не знаю, – застеснялась девушка.
– Чего ты там не знаешь? Бери, небось, всю дорогу с одним сухарём промаялась, – протянул ей добрую краюшку круглой «поленицы», – на вот, Серафимовна в хлеб для аромата ржаную муку и тмин добавляет. Александра взяла его и понюхала. После нескольких месяцев лагерной баланды, этот кусочек домашнего хлеба грубого помола дурманил бесподобным ароматом. Она не удержалась и жадно откусила. Дед достал узелок с обедом.
– Беда только, сало у нас обрезанное. Шкуру со свиней государству сдаём, на сыромятину. Будешь такое?
Мужчина, хитро улыбаясь, посмотрел на девушку. Она, по-детски насупившись, с набитым ртом ответила.
– Буду.
Дед Паша рассмеялся.
– Конечно, будешь. Чесночок кусай, он полезный, – отвернулся, чтобы не смущать попутчицу и прикрикнул на кобылку, – эть, проснись, залётная, так мы до вечера не доедем.
Шура развернула узелок. Картошка в мундире, варёные яйца, чеснок и белоснежное сало, которое сразу таяло во рту. Как ей не хватало всего этого. Родного, домашнего. На душе стало легче. Вокруг знакомые с детства места, где каждый куст и дерево, казалось, здороваются и радуются её возвращению. По пути несколько раз спрыгивали с телеги, чтобы помочь лошади вытащить воз из крутой балки. Как раз согрелись.
За разговорами и весёлыми байками доехали к деревне.
– Отцу скажи, пусть стол накрывает, вечером зайду.
– Заходите обязательно.
Девушка спрыгнула с телеги и направилась к дому, во дворе, возле кучи наколотых дров стоял отец. Увидев её, он выронил топор.
– Здравствуй папа, вот приехала.
Мужчина, ни слова не говоря, подошёл к ней и крепко обнял. Шура почувствовала, что у него сбивается дыхание. Отец отпустил её, вытер себе руками глаза, поправил Александре прядь волос, которая выбилась из-под платка.
– Постой здесь пока я мать подготовлю. Она прихворала немного, после того как ты пропала, встаёт редко. Сейчас.
Через некоторое время в доме что-то загремело, Шура вбежала внутрь. На лавочке, возле русской печи сидела мать, перед ней на полу лежал перевёрнутый алюминиевый таз и в разлитой на полу воде, трепыхались те самые вьюны, которых девушка недавно вспоминала в холодном, простреленном вагоне. Она присела рядом с матерью.
– Не переживай, я нашлась, теперь всё хорошее будет, – указала на рыбу, – пожарим?
Мама молчала, глаза её налились слезами, она прикрыла рукой губы и кивнула. Затем они обнялись, и уже не сдерживая эмоций, разрыдались, рассказывая друг другу, как они скучали. Отец не хотел, чтобы видели его слёзы.
– Пойду баню растоплю, а вы тут обнимайтесь.
Отец Александры, Архип Егорович, зашёл в дом и с умилением посмотрел на своих женщин. Мать с дочерью уже успокоились, суетились возле стола и о чём-то перешёптывались, иногда посмеиваясь.
– Началось бабье царство. Зятя нам надо, а то и за рюмочкой не с кем посидеть.
– Будет вам зять, – чуть разрумянившись, ответила Шура, – война закончится и всё будет.
– Эх ты, а кто же? – спросила мать, вытирая руки о фартук, – местный или из далека?
– Петька соседский. Может, помните? К бабушке приезжал из Сталинграда.
Отец с матерью переглянулись, а девушка продолжила рассказывать.
– Мы с ним ещё весной на фронте встретились, в санбате у нас был по ранению, замуж позвал.
Архип Егорович замялся, будто его стесняет что-то.
– Потом видно будет. Мать, дай ей переодеться, а эту робу солдатскую, постирайте, может, сгодится. Шинель широкая, можно телогрейку скроить. Да, веничек дубовый я в тазу замочил уже.
Александра взяла бельё, полотенце и пошла купаться. Банька была не большой, но уютной, всё рядом, под рукой. Отец, для аромата, свежей хвои положил на полку и обдал кипятком. Аромат домашней чистоты и свежего белья, был как раз, кстати, после долгой, изнурительной дороги.
Шура сняла грубую, солдатскую одежду, осмотрела себя, вслух, пошутив.
– Кожа да кости, как коза дойная, вымя есть, а мяса нету.
Когда Шура вернулась в дом, за накрытым столом сидели дед Паша с отцом.
Мать всплеснула руками.
– Глянь на неё, будто школьница.
Девушка в светлом сарафане, с короткой косичкой заплетённой набок и правда выглядела на шестнадцать лет. Архип Егорович оценивающе посмотрел на неё.
– Нет, в школе по справней была, ничего откормим, садись, дочка, покушаем.
За рюмочкой, самоваром и весёлыми разговорами, прошёл вечер, и Шуру уложили спать. Утонув во взбитой перине, она укуталась в одеяло и уткнувшись носом в подушку, вдыхала знакомые ароматы. Шумные часы-ходики и потрескивание дров в печи, убаюкивали. Ещё совсем недавно она и мечтать об этом не могла. Уже сквозь сон, девушка услышала, как родители перешёптываются.
– Почему ты ей сразу не сказал?
– Завтра. Пусть спокойно отдохнёт с дороги.
Александра не придала значения этим словам и сладко уснула.
Утром Шура долго нежилась в постели, впервые за много лет, она была дома, рядом мама и папа, которые если и поругают то скорей для порядка, она, по-прежнему любимая, единственная дочь. Очень, очень сладкое чувство.
– Пап, что вы хотели мне рассказать? Я слышала вас вчера.
Отец угрюмо встал из-за стола и ответил, не глядя ей в глаза.
– Тут такое дело. Почта пришла на твоё имя, примерно месяц назад, – он достал из-под скатерти свёрнутый треугольником конверт и какой-то бланк похожий на медицинскую справку. Подошёл к дочери и протянул ей бумаги, – не хотели тебя вчера беспокоить, чтобы выспалась денёк.
Шура взяла почту.
– Это письмо от Пети, – сказала она, ещё не осознавая происходящего, – я рассказывала вчера, а это извещение какое-то. Так, ваш муж, капитан Кириллов Пётр Григорьевич. Почему муж? Мы ведь хотели дома пожениться. Ладно, потом. Погиб 24го июля 1944 года, в городе Люблин, – она поднялась с кровати в ночной рубашке и стала говорить как будто оглушённая, – не поняла. Его убили в тот день, когда он меня из лагеря освободил. Так, получается, меня освободил, а самого…
Она не успела договорить и упала без сознания посреди комнаты.
Время шло, Кириллов постепенно поправлялся, всё ещё находясь в госпитале. Несколько минут назад он вернулся с перевязки, где доктор рассказал ему о скорой выписке и о том, что он больше не годен к строевой.
– Всё, отвоевался, – подумал Пётр, – куда теперь, в народное хозяйство, восстанавливать родной Сталинград? С моими болячками только в начальство, – усмехнулся разведчик сам себе.
Про Шуру старался не думать, так как решил для себя, что не будет ей обузой. Девушка молоденькая, красавица. Ей муж здоровый нужен, а не посечённый осколками, которые, по словам врача, всю жизнь выходить будут. К тому же, глухой на одно ухо. Он лёг на кровать и прикрыл глаза. Рядом травили байки его соседи по палате, за окном промозгло, природа постепенно переходила из осени в зиму. Только начала одолевать дрёма, как с ним кто-то заговорил.
– Можно присесть, служивый.
Кириллов открыл глаза, перед ним стоял священник в чёрной рясе в пол и окладистой бородой.
– Присаживайтесь, конечно, – Пётр приподнялся на локоть и подтянул к себе ноги, – вы к нам тоже с ранением?
– Нет, просто гуляю. Скоро домой, сынок?
Такое обращение показалось знакомым.
– Мы с вами нигде не встречались?
– Всё возможно, – уклончиво ответил батюшка, – земля, на самом деле, не такая большая, а развитие прогресс делает её ещё меньше. Вон немец к Москве за пару месяцев доехал.
– Это не прогресс виноват, просто не тот человек получил доступ к научным достижениям и использует их, как ему вздумается.
Священник посмотрел на Петра и заметил.
– Значит, не должны все кому захочется, доступ иметь. Когда первые пулемёты изобрели, некоторые думали, что не будет больше войн на земле, так как потери слишком большие. И чего? Сделали оружие похитрей, и с ещё большим рвением кинулись друг друга убивать. Газом травили, огнём жгли.
– И что же делать? – спросил Пётр.
– Главное самому быть человеком, но иметь возможность никого на свою землю не пустить. Пока у нас есть возможность жёсткого ответа, не кинутся.
– Вы рассуждаете не как священнослужитель. Нельзя же убивать.
– Убивать и отбиваться, это разные понятия. Не единожды люди божьи брали в руки оружие. Монахи воюют половчее крестьян.
– Потом грехи отмолил или купил себе прощение, – усмехнулся Пётр.
– Здесь ты не совсем прав. Православная церковь никогда продажей индульгенций не занималась, это, во-первых, а во-вторых, всевышний видит, что человек вынужден защищать близких, тем более от фашистов, которые и старого и малого к стенке ставят не задумываясь. Нельзя беззаконие допускать, но отвечать надо соизмеримо опасности, чтобы самому в нелюдя не превратится.
Кириллов задумался на минуту, а затем спросил.
– Мне, подолгу службы, приходилось убивать, и по необходимости, и по злости. Выходит гореть мне вечно в гиене огненной?
– Ответь честно, стал бы ты кого-то вечно наказывать?
– Нет, конечно, накостылял бы и отпустил.
– Почему же ты думаешь, что создатель злее нас с тобой, грешников?
– Не знаю, не приходили в голову такие мысли. Я вспомнил, на кого вы похожи. Если бороду сбрить, то вылитый мой отец.
– Это хорошо, – сказал батюшка и пригладил бороду, – тогда прислушайся к тому, что я скажу.
Священник встал и перекрестил Петра.
– Живи с Богом в душе, сынок и помни о нём в тяжёлые минуты своей жизни. К Александре поезжай обязательно, пусть сама решает, нужен ты ей или нет, а если не поедешь, то всю жизнь себе этого не простишь.
С этими словами он вышел, закрыв за собой дверь. Кириллов обомлел.
– Откуда про Шуру знаете? Я же не рассказывал, – вскочил с кровати и крикнул, – постойте.
Пётр выбежал из палаты, но священника нигде не было. Только врачи в белых халатах и хромающие раненые, которые находились на излечении, ходили по коридору. Он возвратился и спросил у своих соседей по палате.
– Вы его видели?
– Кого?
– Батюшку. Он только что сидел со мной на кровати, мы разговаривали.
– Приснилось, скорее всего, Пётр Григорьевич.
Кириллов в замешательстве присел на кровать.
– Отец ко мне приходил, погиб, наверное. Мы потерялись с ним, даже номер полевой почты не знаю.