«А если поджечь школу?» – продолжал фантазировать Рыло. – «Ни в жизнь не найдут. Мало ли кто мог поджечь? Никаких следов.»
Возражений не последовало. Из чего Рыло сделал вывод, что в кои-то веки сказал не полную глупость.
«Ну что? По домам?» – предложил Болен. – «Завтра как обычно.»
Компашка начала разбредаться. Швырнув окурок под ноги в мерзлую грязь, Ксюха быстро пошла домой. Славик посмотрел ей вслед. Хотел было пойти за ней, да не рискнул. Ну как отошьет его на глазах у ребят? Его авторитету такой удар ни к чему.
Она еще ни в чем не была уверена, ни на что не решилась. Но если мегера по-прежнему будет сидеть в том кабинете, когда она вернется, тогда все может быть. Мегера сидела не месте и спустя полчаса. У Ксюхи в портфеле призывно булькали содержимым две водочные бутылки. В одной был спирт, в другой – керосин. Позаимствовала она их дома. Вещи полезные, мало ли – пятно краски оттереть понадобится, или компресс сделать, или развести, да выпить, на худой конец.
Шестой урок закончился. Одно за другим гасли окна кабинетов. Взглянув на завуча еще раз из-за угла и убедившись, что обидчица на месте, Ксюха пошла в школу. Прошмыгнула мимо вечно сердитой уборщицы и спряталась в туалете на втором этаже. Та громыхала ведрами, широко размахиваясь возила шваброй по линолеуму в коридорах, подгоняла припозднившихся учеников и учителей. Это было ее время и ее школа, которая должна была быть уже пустой и тихой.
Улучив момент, Ксюха проскользнула из туалета на лестницу, спустилась вниз и оказалась напротив крытой галереи, ведущей в пристройку. Та была ярко освещена, и Оксана почему-то испугалась. Хотя бояться, по сути, пока было совершенно нечего, кроме своих намерений: злых, мутных, отчаянных. Девушка пошарила по стене рукой, нащупала выключатель и выключила свет в галерее. Стало спокойнее. Ксюха прошла по галерее, стараясь двигаться бесшумно. Ей казалось, что в тишине пустой школы каждый ее шаг разносится гулким эхом.
Из-под двери 2 «Б» пробивался свет. Девушка, чуть дыша, на цыпочках подошла вплотную, присела на корточки и заглянула в замочную скважину. Медуза Горгона сидела за столом и корпела над стопкой бумаги, водя по листам ручкой, резко черкая и откладывая их в сторону один за другим. Ксюха отодвинулась от двери и тихонько открыла замки портфеля. До этой самой минуты, по ее ощущениям, она не сделала ничего плохого. Пробралась в пустую школу, пряталась от уборщицы, выключила свет, даже подсматривала в замочную скважину за завучем – все это, по большому счету, ерунда. Но вот если сейчас она достанет из портфеля бутылки, и это мстительница понимала совершенно отчетливо, пути назад не будет.
«А и не надо,» – с мрачной решимостью подумала девушка, сжимая в руке бутыль с керосином.
Отвинтив крышку, она вылила немного керосина у порога кабинета, потом плеснула с обеих сторон на дверную коробку, стараясь действовать бесшумно. Резкий запах ударил в нос. Оксана поморщилась. Керосин кончился. И тут Ксюхе подумалось, что просто полить дверь – это ненадежно. Мегера просто распахнет ее и выскочит, как тигр в цирке через горящее кольцо. Она не должна была так просто отделаться, не должно убежать. Ну конечно! Девушка на цыпочках дошла до раздевалки младшеклассников, учившихся в пристройке, и принесла оттуда стул. Едва дыша, она подставила его под дверную ручку. Потом, уже не таясь, выплеснула весь спирт на саму дверь, облив заодно и стул.
«Кто там?» – раздался царственный голос Нины Петровны. Уловив за дверью некую возню, она полагала, что это уборщица. Ксюха совсем перестала таиться. Достав из кармана коробок спичек, она чиркнула одной и бросила на порог двери. Вспыхнуло моментально. Дорожки огня побежали вверх и охватили дверную коробку, словно взяли в кольцо. Получилось очень красиво. Ксюха восхищенно отступила назад. В этот момент дверная ручка заходила ходуном.
«Что там такое? Кто здесь? Немедленно откройте дверь,» – послышался спокойный голос Нины Петровны.
Оксана озорно хихикнула в кулак, подхватила свой портфель и, не прячась, понеслась прочь по галерее. Она выбежала из школы смеясь, как ненормальная, едва не сбив в дверях своего отца, пришедшего на работу.
«Ты чего, дура шальная? Пятерку что-ли получила, ржешь?» – прокричал он вдогонку.
Тем временем, Нина Петровна, по-прежнему дергающая за ручку двери, вдруг с удивлением поняла, что та теплая, а, скорее, даже горячая. Это было чрезвычайно необычно. Через щель под дверью в кабинет, крадучись, начали вползать клубы дыма. Нина Петровна брезгливо отступила от двери, словно боясь запачкать туфли. Неожиданно в центре двери начала трескаться и скукоживаться белая краска, которой та была выкрашена. Середина двери потемнела, истончилась и вдруг исчезла в пламени. Прогрызя дыру, огонь начал бодро откусывать от двери кусок за куском и жадно пожирать их. На учительницу пахнуло жаром. Она попятилась к столу. Неожиданно для себя Нина Петровна растерялась.
«Пожар,» – крутилось у нее в голове. – «Пожар. Нужно оставить вещи в классе, построить детей и вывести их на улицу согласно плану эвакуации.»
«Но детей нет, уже не должно быть. А план эвакуации выветрился из головы, словно мусор. Куда же идти мне?» – эта мысль неожиданно поставила завуча в тупик.
Кабинет заполнялся клубами дыма. Огонь, дожирая дверь, расползался по классу. Жизнерадостно потрескивал деревянный стенд на стене, мгновенно превратилось в прах расписание дежурств, опала пеплом стенгазета, потрескались от жара керамические горшки с растениями, украшавшие стены. Их обитатели скукожились, обуглились и исчезли. Трещала от огня уже вся стена деревянной постройки между классом и коридором.
Нина Петровна очнулась. Закрывая рот и нос рукавом костюма, она бросилась к окну. Открыла нижнюю ручку, верхнюю, дернула раз-другой. Тщетно. Окно не поддавалось.
«Заклеено! Оно же заклеено на зиму!» – сообразила Нина Петровна и принялась, ломая ногти, отдирать полоски бумаги с окна. Дым разъедал глаза, и она крепко зажмурила их, действуя наощупь. Одной рукой получалось слишком медленно. Тогда Нина Петровна перестала прикрывать лицо и стала действовать двумя руками. Едкий дым немедленно набился в легкие. Учительница с натугой закашлялась.
«Стекло бей! Бей стекло, дура!» – вопил во весь голос Родионов, стоя у окна основного здания. Рядом причитала, хватаясь за сердце, плохо прощупывающееся за внушительным бюстом, уборщица. За ровным гулом огня Нина Петровна их не слышала.
Пожарные приехали быстро, но пристройка уже пылала, точно нефтяная скважина. Все, что им оставалось – попытаться спасти основное здание школы, бульдозером разрушив деревянную галерею, соединявшую их.
***
«Ништяк, ребята,» – возбужденно теребил подскочивший Рыло за рукав куртки Болена. – «Сгорела. Она и вправду сгорела. Как мы вчера и говорили.»
Школьники, пришедшие утром на занятия и тут же отправленные по домам, никуда, конечно, не пошли. Даже самые мелкие, не говоря уж о старшеклассниках, толпились поодаль пепелища. Ближе не подпускала милиция. Пожарные уже уехали, улив все водой и раскидав обломки обгоревших бревен и досок. Пришел черед милиции. На пепелище копошились какие-то люди не в форме.
«Т-с-с. Заткнись, придурок. Чего несешь?» – тряханул его со всей силы Славик. Голос его был неожиданно злым и резким. Рыло не удержался на ногах и сел в грязь.
«Ты чего?» – испуганно загнусил он. – «Чего я такого сказал?»
«Дебил,» – обменялись презрительными взглядами Болен и Шпингалет. – «Вали отсюда. И рот не разевай, когда не спрашивают.»
Пока обиженный Рыло, тяжело сопя, поднимался на ноги, его приятели шныряли взглядами по толпе.
«Да нет ее тут,» – подытожил Шпингалет.
Болен согласно кивнул. И чего он испугался? Почему сразу подумал о ней? Причем тут Ксюха? Однако ж. Почему-то было неспокойно.
Рыло размазывал грязь по штанам в безнадежной попытке отряхнуться. Слезы наворачивались на глаза от обиды.
«Вы что, поцапались?» – подошедшая Ирина презрительно оглядела извазюканного парня. Вечно он – неряха, в каких-то пятнах, потеках, разводах. А ведь мамочка наверняка каждое утро из дома чистеньким выпускает, наглаженный носовой платок в кармашек сует, да ботиночки начищает. В жизни бы к нему не подошла, если бы не общая компания.
«Да я вообще ничего не сделал,» – возмущенно забухтел Рыло. – «Я только сказал.»
«Что сказал?» – уцепилась за слово, будто за крючок, Ирина.
«Ну мы только вчера болтали, что если школу поджечь, то никто не догадается кто это сделал.»
«Вы сдурели?» – покрутила пальцем у виска Щетинкина.
«Да нет, мы просто так. Трепались.»
«С кем трепались?»
«Ну как обычно. Я, Болен, Шпингалет и Ксюха.»
«И где она, Ксюха?» – обвела взглядом толпу школьников Ирина.
Рыло тоже недоуменно огляделся.
***
Родионову не понадобилось много времени, чтобы сложить два и два. Свою младшую дочь в распахнутом пальто, без шапки и с расстегнутым портфелем, придурковато хихикающую и стремглав выбежавшую из школы. И пылающую ярким огнем пристройку, чьи обугленные стены торчали гнилыми зубами, пока их не припорошил первый снежок.
Довольно скоро выяснилось, что это был поджог. Родионов свою дочь не сдал, соврав на голубом глазу, что никого кроме уборщицы и пары пацанов, когда пришел в школу не видел. Та, в свою очередь, тоже назвала нескольких школьников и учителей. Но никто не припомнил Ксюху. Везло же ей, паршивке.
Дочь была, словно помешанная. В течении первых суток после происшествия она то плакала, то смеялась попеременно. Потом уснула и проспала, почитай, два дня. А после замкнулась в себе, стала еще более мрачной и нелюдимой, чем обычно. На школу Ксюха вообще забила. Но в общей суматохе никому не было до нее дела.
Три дня занятий в школе не было совсем. Потом они возобновились. И так донельзя разбухшая школа никак не могла вместить всех учеников. Под учебные классы были приспособлены все мало-мальски подходящие помещения, даже тир, находившийся в подвале. Начальной школе почти в полном составе пришлось перебраться в Дом культуры, куда спешно свозили столы и стулья из различных организаций. Через некоторое время все как-то устроилось, устаканилось, успокоилось. Исчезновение одной из учительниц начальных классов на фоне такого эпохального события, как пожар, было малозаметно и несущественно.
У старика Родионова были свои заботы. В суматохе пожара стянул он у пожарного брезентовую рукавицу, прихватил крепкий деревянный ящик с помойки – почти целый. Кто только додумался выбросить? Утащил цинковое ведро, как впоследствии выяснилось дырявое, с чьего-то двора, с другого – собачью миску.
Собака – мелкая, но голосистая, вся в крупных рыжих пятнах на грязно-белой шкуре и с задорно завитым колечком хвостом отчаянно хотела дружить. Смысла сажать такую на цепь не было никакого. Она вьюном вилась около ног, молотя упругим, радостно виляющим хвостом и таская за собой погромыхивающую цепь. Родионов угостил псину окаменевшей в кармане сушкой, которую та разгрызла с громким хрустом и, довольная, облизала руки гостю. Рассудив, что такой дружелюбной собачине нечего делать на цепи, Родионов без малейших угрызений совести отпустил ее на свободу. Собака бросилась обниматься. Она увязалась за ним (а может за сунутой в безразмерный карман миской) и долго сопровождала освободителя, пока не отвлеклась, привлеченная многообразием запахов, исходящих от столба, бессовестно зассанного собаками со всех сторон, – своеобразной собачьей доски объявлений.
Сокровища его уже не помещались в отведенной ночному сторожу коморке. Срочно нужно было приискать другое место. Ведь перетаскивая парты из школы в Дом культуры он увидел в буфете ЕГО – ярко-желтый, как кусок сыра, блестящий, ровно зеркало, с круглыми, точно у луны, боками. Отныне все мысли старика крутились вокруг НЕГО: вожделение, страсть, обожание, преклонение. Все было позабыто. Родионов томился и страдал, словно отвергнутый любовник. Предмет его страсти был неумолим и взаимностью не отвечал. Старик ходил кругами, точно голодный кот около крынки со сметаной, в которую не пролезала голова. И никак, ну совершенно никак не мог улучить минутки и скоммуниздить предмет своего обожания. Рядом с ним все время толклись люди.
***
Целых три дня, пока в школе не возобновились занятия, Вероника была предоставлена самой себе. Впрочем, как и любой ребенок школьного возраста у работающих родителей.
Это было счастливое, беззаботное поколение детей с ключом на шее, не ведающее о педофилах, маньяках и террористах, которых некому было водить за ручку. Самостоятельные мальчики и девочки, с первого класса умеющие открывать ключом входную дверь, разогревать на плите приготовленные родителями с утра и слипшиеся одним комком макароны (и никаких микроволновок, даже самого этого слова еще не было в обиходе), подшивать белоснежный воротничок к уныло-коричневому школьному платью, завязывать шнурки и повязывать пионерский галстук, и делать еще великое множество вещей, до которых нынешние инфантильные, мобилоидные детишки дорастают годам к десяти-двенадцати.
Вероника по складу характера была в меру благоразумна и рассудительна. Но в силу юного возраста также наивна и непосредственна.
Перед ней стояла неразрешимая задача. К следующему уроку природоведения в пятницу она должна была подготовить доклад о первых воздухоплавателях. И она готова была добросовестно корпеть над ним всю неделю, но вот незадача: школьная библиотека была закрыта вместе со школой, а больше книг на интересующую ее тему взять было просто негде.
Вероника была в панике. День катастрофы неумолимо приближался. Груз ответственности пригибал ее к земле, как столетняя буря молодое деревце. Вероника не могла есть, не могла спать, даже мультики по телевизору спокойно смотреть не могла. Она бесцельно слонялась по дому из угла в угол, подолгу стояла у окна. Попробовала было излюбленное занятие – поиграть в бумажные куклы. Её любимцы – Аня и Ваня, уже давно посаженные на картон, чтобы не отрывались головы, которые почему-то страдали в первую очередь, были похожи на мечту любой сознательной бабушки – хорошо откормленных за лето внуков. Аня – голубоглазая блондинка, щечки-яблочки, губки бантиком, и Ваня – зеленоглазый шатен, лукавый и озорной, в маечке и трусиках. Хранила Вероника своих друзей и их необъятные гардеробы в коробке из-под зефира. Гардероб был разнообразен и постоянно пополнялся выдуманными и нарисованными Вероникой нарядами. Но сегодня даже Аня и Ваня были бессильны.
Воображение рисовало Веронике все кары земные и небесные, когда выяснится, что она не сделала доклад: от жирной двойки в журнале, позора и насмешек одноклассников, до немого укора в глазах доброй, но строгой Анны Георгиевны. А с двойкой за доклад не видать ей пятерки в четверти. Это означало, что она не будет отличницей и не получит похвальный лист в конце года. А самое главное – ее не примут в пионеры.
Обычно ребят принимают в пионеры в третьем классе. Но самых достойных: отличников и активистов – в конце второго, в день рождения Ленина – 22 апреля. С этой мечтой тоже можно было попрощаться.
Стыд затопил Веронику от макушки до пяток, залил румянцем щеки, покрасил малиновым уши. Промаявшись почти весь день дома, она оделась и вышла на улицу. Уже смеркалось. Играть с девочками ей совсем не хотелось, и Вероника отправилась проверить сохранность своего секретика. Делать секретики было их с подружками излюбленной игрой этим летом. Играть в нее было просто. Перво-наперво, бралась маленькая коробочка, обычно спичечная, но, если повезет найти, то какая-нибудь красивая, в нее складывались разнообразные мелкие красивые вещицы: янтарная бусина из маминых бус, засушенные в книгах цветы, значок или полосатый камешек, привезенный с моря. Затем сокровище тщательно пряталось, а порой даже зарывалось в землю в каком-нибудь укромном месте. Делать это нужно было одной, в крайнем случае с лучшей подружкой, чтобы никто другой твой секретик не нашел. Потом полагалось периодически проверять их сохранность и любоваться содержимым. Секретиков этих за лето было понапрятано девочками видимо-невидимо. Вероникин любимый, в котором томилась мамина сломанная сережка с красным камушком, таилась под последним окном крайнего к тайге барака, чуть прикопанный и прикрытый сверху плоским камнем. К нему Вероника и направилась.
Порой срывающийся снежок пока не мог улечься основательно и надолго. Земля была то сырой, то мерзлой. Веронике стало жаль оставлять любимый секретик под снегом на всю зиму. Она отодвинула камень, покопала палкой рыхлую землю и вытащила коробочку. И правильно сделала. Спичечная коробка совсем размокла и развалилась в руках, но сережка с камушком была цела и невредима. Вероника засунула ее в карман, поднялась на ноги и остолбенела.
За окном, под которым хоронился секретик, стояла тетя. Тетя была голой, как в бане и ритмично дергалась назад и вперед, точно качалась на качелях. Лицо ее было перекошено, глаза закрыты, а рот, наоборот, открыт. Тете было больно, и она кричала. В какой-то момент она прижалась щекой к стеклу и ее груди расплющились о него двумя кругами. Открыв рот и ничего не замечая вокруг, Вероника во все глаза смотрела на тетю за окном.
Сколько продолжалось это безумное зрелище, девочка сказать не могла. Но в какой-то момент голая тетя перестала дергаться и просто сползла вниз, точно сломанная кукла. На ее месте на мгновение появился дядя – тоже голый, красный, сопящий, с торчащими во все стороны волосами. Он был еще чуднее тети. Хотя глаза его были распахнуты и смотрел он прямо на девочку, но, казалось, не видел ее вовсе. Вероника опомнилась и поспешно шмыгнула за угол, сообразив, что сейчас она подсматривала, а подглядывать нехорошо. Щеки ее, и так пунцовые, стали цвета спелой малины. Интуитивно Вероника понимала, что видела нечто постыдное, запретное, нехорошее, но точно не знала пока, что именно.
Совсем рядом на помойке рылся в отбросах Клёпа – пудель Михаила Ивановича, а с дороги раздавался голос его хозяина: «Фу! Фу! Клепа, ко мне!» Пудель не реагировал, наслаждаясь минутами нечаянной свободы на полную катушку. Поводок волочился за ним по грязи.
Будучи послушной девочкой, Вероника подбежала к помойке, ухватила конец поводка и потащила упирающегося Клёпу к Михаилу Ивановичу. Можно было не опасаться, что пес ее укусит или хотя бы зарычит. Клёпа боялся собственной тени и покорно последовал за девочкой.
«Вот, Михаил Иванович,» – протянула Вероника конец поводка.
«Спасибо! Какая ты умница!» – похвалил мужчина. – «Тебя Вероника зовут, кажется?»
«Да, Вероника.»
«Вот, держи,» – протянул он ей, вытащив из кармана, маленькую шоколадку «Аленка». – «Это тебе за помощь. Теперь я твой должник. Если что-то понадобится, заходи, не стесняйся. Знаешь, где я живу? Вон в том бараке. Квартира 6. С коричневой дверью. Ты уже знаешь цифры?»
«Конечно. Я уже во втором классе. Мы таблицу умножения проходим.»
«Вот как? Уже таблицу умножения? И как же ты учишься?»
«Я отличница,» – почему-то потупилась девочка, словно соврав.
«Отличница? Какая ты молодец! Кто помогает тебе с уроками? Мама?»
«У меня только папа,» – помотала головой девчушка. – «Я сама.»
«Правда? Ну если тебе все же понадобится помощь, пока папа на работе, заходи ко мне, не стесняйся.»
«Угу,» – кивнула Вероника.
За время этого разговора они дошли до конца барака и девочка, не попрощавшись, побежала домой. У Михаила Ивановича подрагивали пальцы, жар приливал то к голове, мешая соображать, то к паху. Он впервые говорил со своей нимфой. Очень неосторожно – посреди улицы, средь бела дня, у всех на виду. Но так уж получилось. Конечно, он видел ее много раз и раньше, все же живут совсем рядом. Иногда и здоровался снисходительно, как и положено взрослому серьезному дяде, с шумной стайкой девчушек, играющих на улице. Но вот так – один на один. Это было впервые и являлось чистой случайностью. Девочка сама подтвердит в случае чего, что она поймала собаку и привела к нему по собственной инициативе. Он не просил и вообще ее не видел, пока Вероника не выбежала из-за угла. Никто не сможет придраться. Однако там, в Ленинграде, тоже вроде было не к чему придраться, но ему пришлось уехать. А если бы было к чему, уже сидел бы.
Ах, Вероника! Кровь с молоком, круглые щечки, серьезные серые глаза, золотистые косы поверх клетчатого пальтишка с коротковатыми рукавами, полненькие, ровные ножки и цыпки на руках.
***
Соседские войны дело забавное, если наблюдать за ними со стороны. Если же ты – одна из сторон конфликта, то приготовься к нервотрепке.
Елизавета Андреевна Чемоданова и Анатолий Кучеренко были соседями. Оба люди одинокие, бессемейные занимали соседние комнаты в бараке коридорного типа. На этом сходство заканчивалось. Елизавету Андреевну в соседе не устраивало абсолютно все. Кирзовые сапоги с налипшими комьями грязи, выставленные в общий барачный коридор; неаккуратно расплесканная у бочки вода; громкий звук телевизора, под который сосед безмятежно спал, а она, дойдя до крайней стадии бешенства от этого шума, начинала колотить в соседнюю дверь кулаками. Спокойно спать по ночам Елизавете Андреевне мешал не только телевизор, но и сам сосед, точнее его оглушительный богатырский храп. Устав маяться и закрывать уши подушкой, она что есть мочи стучала в стену кулаком. Слегка потревоженный, но так и не проснувшийся сосед ненадолго затихал, но вскоре вновь начинал сотрясать стены.
Доведенная до крайней степени нервного истощения Елизавета Андреевна от словесных замечаний и ругани перешла на следующий уровень – мелких пакостей. Для начала высыпала пачку соли в соседскую бочку воды. Однако Анатолий, уехавший на объект на несколько дней, этого просто не заметил. Вернувшись, несвежую воду просто вылил и натаскал другой. Тогда Елизавета налила канцелярского клея в те самые, сроду не мытые сапоги, стоявшие на посту у дверей Анатолия, точно солдаты у Мавзолея. К ее великому изумлению, сапоги так и простояли на месте весь следующий день, и второй, и третий. И только тогда Елизавета Андреевна сообразила – что-то неладно. Сосед не шумел, не храпел, не смотрел телевизор, не устраивал шумных попоек с мужиками.
Утром Елизавета подошла к чужой двери и прислушалась. Если в других комнатах барака гремели посудой, разговаривали, смеялись, смотрели новости по телевизору, то у злосчастного соседа было тихо. Елизавета Андреевна постучалась. Ответа не последовало, но дверь с тихим скрипом приоткрылась. В нос бдительной соседке ударил запах сырого погреба. Пахло гнилыми овощами, мышами, плесенью, сыростью и Бог весть какой еще дрянью. Елизавета Андреевна брезгливо сморщилась. Что этот неряха к себе натащил? Это все-таки жилое помещение, а не собачья конура. Нельзя просто закрыть глаза на такое безобразие.
«Анатолий, Вы дома?» – громко и требовательно воззвала Елизавета через приоткрытую дверь.
Тишина.
«Анатолий,» – еще громче повторила она. И толкнула дверь. Почему бы и нет, раз уж все равно не заперто? В комнате было совершенно темно. Свет уличного фонаря лишь слегка мазнул подоконник и растворился в темени. Пошарив рукой по стене (выключатели всегда делают в примерно одном месте), она зажгла свет. И перво-наперво прошла через всю комнату к окну. Конечно, на улице уже очень холодно, и нормальные люди в такую погоду окон не открывают. Но Кучеренко, по ее глубокому убеждению, к нормальным людям точно не относился, а терпеть этот смрад она была не намерена. Окно, разумеется, оказалось не заклеено. Давно некрашеные, набухшие от влаги рамы с трудом распахнулись, и в комнату полился свежий воздух с леденцой.
Сосед лежал в постели лицом к стене, укрытый толстым ватным одеялом без пододеяльника, замызганным до крайности. На столе стояла грязная сковорода и мутная трехлитровая банка с солеными огурцами. «Ужин холостяка,» – пренебрежительно усмехнулась Елизавета Андреевна и, подойдя к кровати, потрясла грязнулю за плечо: «Анатолий, проснитесь.» И только сейчас заметила, что на волосах у соседа вроде как толстый слой пыли. Она взяла Анатолия за плечо и решительно потянула к себе. Громоздкое тело на удивление легко подалось и повернулось. Елизавета Андреевна судорожно сглотнула, зажала рот двумя руками и закричала. Крик вышел приглушенным. Ничего страшнее она в жизни не видела. Пыль или, скорее, белесая плесень покрывала лицо и шею мужчины, уползая за воротник теплой клетчатой рубашки. Она же росла на вываленном из открытого рта языке, расползалась по нёбу, лезла в глотку.
Елизавета Андреевна опрометью бросилась из комнаты вон, влетела к себе и стала собирать вещи. Через три четверти часа она выскочила из дома с двумя чемоданами и, словно не замечая их тяжести, понеслась на автобусную остановку. Сегодня перекантуется на работе. А завтра . . . Есть у нее хорошая знакомая на вокзале, сможет достать билеты куда-нибудь, только подальше отсюда. И побыстрее.
***
Мужики сосредоточенно курили у бочек. Окурки, падая, утопали в снегу. Похоже было, что этот снег уже не растает, уляжется. Отчего-то было тоскливо. И не только от новостей, принесенных Петровичем.
«Ты сам видел?» – спросил Олег.
«Нет. Когда я пришел, уже милиция понаехала. Никого не пускали. Но мужики рассказывали, что он вроде как в коконе, словно куколка, или в паутине запутанный. И смердит, само собой.»
«И сколько он пролежал?»
«Кто знает? Народ увидел, что у него окно нараспашку. В такую-то холодину. Сунулись, а там такое.»
«Петрович, слушай, ты не думаешь, что это похоже на того лося?» – пояснять на какого именно не требовалось. Оба сейчас думали об одном и том же – загадочных конусах, найденных ими в тайге.
Петрович мрачно кивнул.
«Я свои сапоги выкинул на днях. В которых в тайгу ездил. Они плесенью поросли,» – сообщил Олег. – «И белка сдохла. Её тоже какой-то беловатой мутью обнесло.»
Мужики помолчали.
«Думаешь, мы приперли эту дрянь из тайги?»
Петрович пожал плечами, щелчком отправив едва не обжегший пальцы окурок в снег.
«Белка сдохла, Кучеренко умер. Что же получается? Мы на очереди?»
«Да ладно. Чего ты выдумываешь? С чего нам помирать? И старик Родионов, вон, вполне здравствует, и Савельевых я на днях видел.»
«Ну-ну.»
«Петрович, тебе не кажется, что вокруг черте что творится последнее время? Школу подожгли …»
«Точно подожгли?»
«Да. Ребята сказали. Слава Богу, что не днем. Детишек не было на уроках. Но одна учительница сгорела. А вторая – пропала. Тела пока не нашли.»
«Не выяснили еще кто поджег?»
«Вроде нет.»
«А у Тоньки на работе воспитательница с ума сошла. В дурку отвезли.»
«Вы с ней помирились, с Антониной?»
«Да как сказать. Она последнее время совсем дурная стала. То по карманам у меня шарится, то допросы устраивает. Бесится от ревности, как дикая кошка.»
Петрович тихонько ржал: «Чего ты на ней не женишься? Девка хорошая, ладная. И свекрови не будет. А это в семейной жизни большой плюс.» И многозначительно поднял указательный палец вверх.
Олег помялся. Он и сам себе много раз задавал этот вопрос. И каждый раз придумывал всевозможные оправдания: то, да сё, да и жить негде. В одном Олег был точно уверен: на Антонине он не женится никогда. Она тяготила его и раньше, но сейчас своей разбушевавшейся, неуемной ревностью просто отталкивала.
Как и для большинства мужчин (а может быть, и для всех, кто их знает?) сексуальное влечение и любовь для Олега были мало связаны между собой. Желать физически можно было любую женщину, будь она хоть трижды стервой или шалавой. Это вообще не имело значение. И происходило на животном, так сказать, уровне бытия. Главное – экстерьер и вольное поведение. Хотел ли он Тоню? Безусловно. Любил? Однозначно, нет. Из-за этого несовпадения и маялся интеллигентскими угрызениями совести. Но все реже и реже.
С любовью вообще все сложно. Откуда она берется и куда потом исчезает непонятно. Только по любви и можно совершить такую глупость, как женитьба. Вот только жить потом сложно. Вдруг твоя избранница окажется глупой суматошной курицей или нарциссом в юбке? Все-таки супруги должны быть ровней в интеллектуальном плане, иметь одинаковые жизненные приоритеты и систему ценностей. С Антониной такого не было. Рассуждения выходили какими-то старорежимными, несоветскими. Объяснять все это Петровичу, страдающему от придирок амбициозной тещи именно по причине того, что она не считала его ровней своей дочери, было муторно и неловко. Олег и не стал. Сменил тему.
«У меня несколько отгулов скопилось. Хочу взять с понедельника.»
«Все сразу? Зачем?»
«Да. Не могу Веронику одну оставлять. Весь день, как на иголках. В голове все время какие-то ужасы крутятся. Как представлю, что она одна дома, так с ума схожу. Мало ли что случится?»
«Чего это вдруг?» – неподдельно изумился Петрович. – «Ну одна она полдня дома? Так что с того? Большая уже. Все дети так. Уж твоя то поответственнее прочих.»
«Не могу Петрович. Сердце не на месте.»
Петрович недоуменно пожал плечами, совершенно очевидно считая услышанное блажью. Докурив, метнули бычки в снег и, кивнув друг другу, разошлись.
***
Клепа дружелюбно затявкал, завилял хвостом и бросился к входной двери задолго до того, как раздался робкий, неуверенный стук. Гости у Михаила Ивановича бывали редко. Панибратства он не допускал, близких друзей не имел. Его постоянными приятелями были книги, музыка и собака. Слегка удивленный, Михаил Иванович накинул телогрейку и отворил дверь. На коврике топталась девчушка в клетчатом пальтишке и вязаной шапочке.
«Здрасьте, Михаил Иванович,» – выпалила Вероника, явно волновавшаяся и оттого глотавшая окончания слов, хотя и репетировала свою речь дома. – «Михаил Иванович, а Вы не дадите мне какую-нибудь книжку про первых воздухоплавателей? А то мне надо доклад про них сделать, а дома ничего нет, а библиотека закрыта.» Голос у девочки делался все тише и тише, будто у заводной игрушки кончался завод.
«О первых воздухоплавателях?» – пришел в себя хозяин. – «Конечно. Проходи, милая. Сейчас поищем. Что-нибудь наверняка найдется.» Гостья послушно проскользнула в дверь.
«Разувайся, Вероника. Сними пальто. Давай я повешу его сюда, на крючок. Проходи в комнату,» – напутствовал он девочку. Михаил Иванович уже справился с нахлынувшим волнением и играл роль заботливого дедушки. Выходило отменно. Очки, мягкий, уютный свитер, дружеское участие.
«Наденька эти тапочки, Вероника, полы ледяные. Они тебе, конечно, велики. Но это лучше, чем ничего. Правда ведь?»
«Да,» – согласилась девочка, влезая ножками в полосатых шерстяных носках в непритязательные серые мужские тапочки, абсолютно новенькие. Нет никого лучше послушных девочек. Вероника в голубой вязаной кофте, теплых штанах и мужских тапочках выглядела столь нелепо и трогательно, что у старого козла защемило сердце и едва не навернулись слезы на глаза от умиления.