– Доброе утро, Хенри. Я жду тебя в машине. Выезжаем через полчаса. Тебе достаточно тридцати минут на сборы?
Я пожал плечами.
Ну, что же. Если мне сегодня подают персональную карету, можно не торопиться. Я специально дольше обычного плескался под душем, с особенной тщательностью убрал постель, проверил ещё раз приготовленный с вечера рюкзак и отправился на кухню чего-нибудь перекусить. Прошло уже сорок минут.
Лина была на кухне и пила кофе. На плите что-то варилось, видимо, к обеду. Телефон, который вчера купил отец, по-прежнему лежал на столе.
– Гена, у тебя новый график? Ты второй день встаёшь раньше обычного. Извини, я не успела сварить тебе какао. Может, выпьешь кофе с молоком?
– Да, можно и кофе. Для поездки с папирусом в одной машине мне не помешает взбодриться.
– Гена, что за папирус? Твоя шутка мне не нравится. Если ты хочешь предъявить отцу какие-то претензии, сделай это, глядя ему в глаза. Да, почему ты не берешь новый телефон, который купил тебе отец? Из-за того, что у тебя не было телефона, мы вчера не могли отследить твои передвижения и сходили с ума, не знали где ты.
– Мне от него ничего не нужно, кроме того, что он должен как отец сделать для меня до моего совершеннолетия.
– Гена, отец хочет сделать для тебя больше, и он может это сделать. Не упрямься. В конце концов он попросил у тебя прощения и, по крайней мере, невежливо отказать ему в этой малости.
– Хорошо, я подумаю над этим, когда буду возвращаться из гимназии на электричке. Пожалуйста, не встречай меня сегодня, впрочем, как и в дальнейшем.
– Я смогу тебе это обещать, если разрешит твой отец.
В этот момент отец появился в дверях. Он, вероятно, услышал конец нашего с Линой разговора.
– Что я должен разрешить? Танцы на потолке или маскарад с переодеваниями?
– Вальтер, мы обсудим это с тобой чуть позже, когда ты вернёшься из Магдебурга. Пожалуйста, загляни на обратном пути ко мне в офис.
Я решительным шагом направился к выходу. Отец догнал меня уже у машины и на ходу запихнул в мой рюкзак новый телефон.
Телефон мне, конечно же, нужен. В первую очередь для связи с бабушкой и Вовкой, и приятели по гимназии вчера уже забеспокоились, куда я пропал с радаров. И всё таки всю дорогу до гимназии, которая прошла в молчании, я обдумывал, на чем бы мне сэкономить карманные деньги, чтобы купить телефон самому, а отцовский зарыть бы под каким-нибудь поганым деревом…
…И что это на меня нашло? Как изо всего этого выпутаться? Пожалуй, надо побольше в ближайшее время общаться с Линой. Она дама благоразумная и сумеет наставить нас с отцом на верный путь. Отец-то, пожалуй, одной ногой уже ступил на него.
Утром следующего дня меня ждал сюрприз. Отца не было за завтраком.
– Гена, Вальтер улетел в Штутгарт. Ближайшую неделю я буду тебя отвозить в гимназию и также встречать.
– Почему же он мне ничего не сказал? Не предупредил?
– Я думаю, что он собирался это сделать. Но ты же не разговариваешь с ним!
– Это ничего не значит! Я не разговариваю с ним, но я же всё слышу. Даже если не хочу слышать!
– Допустим, ты прав. Но теперь уже это не исправишь. Когда Вальтер вернется, попробуй поговорить с ним об этом при удобном случае.
Папирус, гад! Это он специально умотал! Знает, чем меня пронять. Он уже однажды сделал так. Улетел неожиданно в свой дурацкий Штутгарт и мне ничего не сказал. Это когда мы с Киршнером взломали компьютерную сеть гимназии. Здорово тогда повеселились, а Киршнер ещё и заработал приличную деньгу. Только потом, когда отец наказал меня своим оригинальным способом, улетев в Штутгарт, я ужасно по нему скучал. Даже всплакнул пару раз перед сном. Лина, кажется, догадалась об этом. Потом ещё прокололся, когда отец по возвращении приехал забирать меня из гимназии. Мы с Линой ждали его только на другой день. Видимо, от неожиданности я не справился с эмоциями. Бросился, дурак, ему навстречу с радостной рожей пасть до ушей.
Ничего. Я теперь старше и умнее. Посмотрим ещё, кто в этот раз проколется. Наверняка, притащится раньше, чем обещал Лине. «Сынок, я вернулся пораньше. Я так по тебе скучал!». Если честно, то я уже начал по нему скучать. Одно дело, когда ты с ним не разговариваешь, но знаешь, что он рядом и ты видишь и слышишь его, и совсем другое – когда он за сотни километров.
Когда я уезжал из Москвы, бабушка мне сказала:
– Не обижай отца. Он в отцовском деле несмышленыш. Может что-то сделает или скажет не так. Будь умнее. Сгоряча не мечи молнии глазищами и языком.
Я стараюсь. Только не всегда получается. Уж скорее бы отец заканчивал свой проект в Штендале. Мы бы переехали насовсем в Штутгарт. Тогда он не стал бы прятаться там от меня.
Через две недели толстяк Киршнер, сидевший в классе впереди меня, опоздал на второй урок на целых десять минут. Несмотря на тучность, он был очень подвижным и любил совать свой нос во все дырки. Если нужно было получить закрытую информацию из школьной жизни, компромат на кого-либо, все шли к Киршнеру. За небольшое вознаграждение толстяк мог узнать все. Нередко его поколачивали за это довольно основательно, но он стойко сносил тумаки и никогда не жаловался. Киршнер, как настоящий бизнесмен считал, что бизнес дело рискованное и редко обходится без неудач. Но ради удовольствия от полученной выгоды можно потерпеть небольшие неудобства. Особым спросом его услуги пользовались у старшеклассников-переростков с третьего этажа, которые постоянно интриговали друг против друга или против учителей.
Киршнер влетел в класс весь красный и запыхавшийся и плюхнулся на свое место в явном возбуждении. Это означало, что он что-то узнал сногсшибательное. Я ткнул ему в спину учебником испанского.
– Где ты, Пузырь шлялся? Я тут без твоей широкой спины сижу как голый пупс на капоте трабанта у всех на виду.
– Слушай, Пришелец, я сейчас был у служебного входа. Там сгружали новенькие музыкальные инструменты. Может, какой-то праздник намечается. Ты ничего не слышал?
– Ну ты даёшь, Пузырь! Если ты не знаешь, откуда могу знать я, пришелец из города красных кирпичей?
– А вдруг! Тебе иногда улыбается удача. Я хотел подождать, когда все сгрузят и выяснить что затевается, но меня прогнали. Теперь у меня зуд по всему телу начинается, что не достал полной информации.
– Не психуй! До конца дня ещё две перемены будут, успеешь все выяснить. Только чур, я первый на очереди узнать, что ты нароешь, по-соседски, так сказать.
– Договорились, так и быть тебе со скидкой.
Тут нас прервала учительница испанского.
– Киршнер и Риггерт! Вы очень живо обсуждаете, как я понимаю, творчество Унамуно. Поделитесь с одноклассниками своими мыслями.
Мы медленно начали соображать на двоих о чём идёт речь и с трудом заработали себе по тройке.
Со следующей перемены Киршнер явился в класс с загадочным выражением на лице.
– Пришелец, гони гонорар. Я узнал все, вернее ещё не всё, но самое важное. В общем, в гимназии собираются возродить инструментальный ансамбль. Несколько лет назад ещё до твоего пришествия у нас был такой. Каждый месяц устраивались танцы. Было здорово. Но потом инструменты украли и всё прекратилось. Вора так и не нашли. Теперь появился спонсор, какая-то компания, и дело закрутится по новой. Я пока не знаю что за компания. Якобы директор подписал бумагу о неразглашении. Если тебе надо, могу постараться узнать. Давай договариваться о цене.
– Мне это не надо. Иди поищи кого-то другого на свой товар.
Но на самом деле мне очень хотелось узнать название компании, чтобы развеять подозрения, вдруг возникшие в моей голове в момент монолога Киршнера.
На другой день гимназия гудела. Все обсуждали музыкальные новости и связанные с ними предстоящие перемены в школьной жизни. Девчонки сбивались в кучки и, похоже, обсуждали будущие наряды и будущих жертв своего неотразимого обаяния. Мужская половина гадала кто будет играть в ансамбле и делали ставки на возможных кандидатов. Ставки принимал Киршнер, оперативно собравший информацию о всех кто более или менее владел каким либо инструментом. Учителя разделились на два лагеря: одни одобряли, другие недоумевали зачем директору эта головная боль, не иначе задумал какую-нибудь финансовую аферу.
На следующей неделе в один из дней последним уроком у нас была физика. Естественные и точные науки преподавались в гимназии на немецком языке и давались мне с трудом. Киршнер помогал мне усваивать специфический язык формул, теорем и законов, переводя их на язык городских улиц, конечно же не бесплатно. И вот сейчас он где-то зависал уже больше двадцати минут. Я психовал и оттого ещё больше не понимал новый материал. Придется остаться после уроков и просить учителя объяснить мне ещё раз. А я хотел сегодня вернуться домой пораньше и пока никого нет попробовать поиграть на электрогитаре, к которой я так и не прикоснулся до сих пор. Это желание появилось у меня, видимо, в связи с историей с музыкальными инструментами. Придет гад Пузырь, насчитаю ему штрафные. Но вместо Киршнера в класс пришла фрау Гольбах и предложила мне спуститься на первый этаж в кабинет директора. Остряк Тишински прокричал мне вслед:
– Пришелец, ты что, где-то космической слизи накапал?
Класс заржал, а мне было не до смеха. День явно летел под откос.
Подойдя к кабинету директора, я почувствовал резкий запах обуви Киршнера. Наш следопыт, чтобы обувь не скрипела при ходьбе, что было очень важно для его бизнеса, смазывал подошвы каким-то средством. Так вот, значит, где он рыщет. Видимо, в кабинете происходит что-то очень важное.
Кроме директора, там находились лысоватый господин в светло-зеленой водолазке и темно-зеленом клетчатом пиджаке, двое парней и девица с третьего этажа. А еще рыжая девчонка, старше нас на два класса. Весь прошлый учебный год она как бы ненарочно всё время попадалась мне на глаза. С этого года она вместе с классом перешла в старшую возрастную группу на третий этаж и я её ещё не видел в начавшемся году.
– Так-так, Риггерт, проходите, мы все вас ждём и хотим сделать вам хорошее предложение. Я посмотрел успеваемость в вашем классе. У вас очень неплохие успехи. Думаю, к концу этого учебного года вы сможете выбиться в группу лучших учеников.
– Господин директор, судя по составу присутствующих, вы хотите предложить мне экстерном перейти на третий этаж?
– Нет-нет, Риггерт, речь совсем о другом. Хотя… если подумать, в вашем ироничном вопросе есть некоторая доля правды. Я слышал, что вы неплохо играете на гитаре?
– От кого вы слышали? Я никому об этом не говорил.
– Так-так, это совсем не важно от кого. То, как вы мне ответили, доказывает, что мои предположения верны. Так вот, мы предлагаем вам принять участие в нашем новом инструментальном ансамбле. Будущие участники все перед вами. Как видите, они старшеклассники и, таким образом, вы действительно оказываетесь в старшей возрастной группе. Господин Зауэр, присутствующий здесь, известный в городе музыкальный продюссер, любезно согласился стать руководителем нашего ансамбля.
– Мне кажется, что мой отец не даст согласие. Я живу в другом городе.
– Не беспокойтесь, я беру переговоры с вашим отцом на себя. Думаю, что мне он не сможет отказать.
Интересно, почему он так уверен в этом?
Тут же состоялось организационное собрание. Составили план репетиций и обсудили репертуар первого концертного выступления. Зауэр попросил всех придумать себе сценическое имя.
Когда мы стали расходиться, ко мне из-за угла метнулся Киршнер.
– Риггерт, представляешь, Так-так, (это было прозвище директора) бился за твою кандидатуру как лев. Эти переростки никак не хотели тебя брать: «Не нужна нам эта малявка! Мы найдем своего парня посерьёзнее». Придурки! Они же не знали, что ты та ещё каланча. Слушай, а что это Так-так хочет с тебя поиметь?
Я не стал поддерживать разговор, рысью припустился в класс за рюкзаком и на городском автобусе поехал на вокзал. До отправления моей электрички времени оставалось в обрез.
Сидя в полупустом вагоне, я мысленно готовился к сегодняшнему вечеру. Итак, папа. Сегодня ты обыграл меня со счётом 1:0. После того, что рассказал Пузырь, у меня не осталось сомнений, что за всем этим стоишь именно ты. У тебя получился умный ход на пути к примирению со мной и мне жаль, что ты опередил меня. Но ты ещё не знаешь, что надумал я. Ставлю три против одного, что мой ход снесет тебе башку. И ты навсегда забудешь о моей выходке месяц назад, и мне не придется просить у тебя прощения.
Я примчался домой позже обычного. Меня била нервная дрожь. Не помогли даже две тарелки супа и пять штук зраз с овощным рагу.
Отец приехал с работы и сразу пришел ко мне.
– Хенри, как дела в школе? Какие новости?
– Как обычно. Ничего интересного.
Мы помолчали, и молчание затягивалось. Отец прервал его первым.
– Сегодня мне звонил директор гимназии и просил разрешения на твое участие в эстрадном ансамбле. Я подумал, что тебе это будет интересно и согласился. Только нам втроём нужно будет договориться, как ты будешь добираться домой после репетиций, концертов. Как ты на все это смотришь?
– Я смотрю в учебник физики.
– Хенри!.. Если надумаешь это обсудить, я буду у себя в кабинете.
Выдержав приличную паузу не менее тридцати минут, я пошел к отцу.
– Ну, слушаю тебя. Что ты хочешь сказать?
– Папа, у меня деликатный вопрос. Не знаю, как тебе объяснить… В-общем…, можно я буду называть Лину мамой?
Отец дёрнулся в кресле, как будто споткнулся на ровной дороге и уставился на меня.
– Ты знаешь, я уже стал забывать, как звучит это слово. Иногда так хочется его произнести. Мне кажется, что маме на небесах будет приятно услышать, хотя мое обращение и будет к чужой женщине. И потом Лина все-таки заботится обо мне.
– Хенри, я очень рад, что ты заговорил об этом. Думаю, что Лина будет тоже рада, но прежде тебе нужно поговорить с ней, а не со мной. Я не могу отвечать за нее и не могу до конца быть уверен в её реакции на твое предложение.
– Да, папа, это обязательно. Но вначале я хотел получить твое одобрение.
При этих словах мне показалось, что в уголках его глаз стали набегать слезы. Ну, точно, три к одному в мою пользу. Всё-таки неплохая вещь эта «проклятая немецкая сентиментальность», если умело ею манипулировать.
На следующее утро я проснулся с ощущением, что в моей жизни случилось что-то очень хорошее и светлое. Хотелось схватить гитару и извлечь из ее струн что-нибудь, чтобы вместе со мной проснулся весь город. На улице было ещё сумеречно. Лужайка перед домом была освещена фарами стоявшей в гараже машины. На отца, видимо, тоже нашло вдохновение, и он с утра пораньше спустился в гараж и чем-то там занимался. Рассеянный свет фар создавал поистине космический пейзаж. Трава казалась белой. Несколько розовых кустов, попавших в фокус фар, отбрасывали до самого штакетника тени, выглядевшие неземными колоссами. Свет фар вибрировал и в нем кружились то ли насекомые, то ли мелкие пылинки осеннего тумана.
Я спустился на кухню. Там было тихо, светло и пусто. На столе стояла отцовская чашка с недопитым кофе. Мне пришлось самому сварить себе какао с молоком и сделать пару тостов. Лина недавно выкупила заправку на автостраде Ганновер – Бремен и вчера уехала туда со своим партнёром Шульцем присмотреть место для автомастерской. Они должны были вернуться сегодня вечером. Никогда ещё мне не хотелось так сильно, чтобы Лина побыстрее приехала. Я был уверен, что моя просьба называть ее мамой ей очень понравится. И тогда у нас будет настоящая семья – папа, мама и малыш Генри. Кстати, очень неплохой вариант для сценического имени – Малыш Генри. Думаю, господин Зауэр и заносчивые переростки с третьего этажа одобрят мой вариант.
Месть
В тот день, когда родился мой младший брат Вальтер, нашего деда Валентайна Риггерта разбил инсульт. Благодаря расторопности кухарки Берты обе новости быстро стали достоянием разношёрстной публики нашей забытой богом альпийской деревушки.
– Ну, вот, одного бог взял, другого дал, – слышалось то в одном конце деревни, то в другом, а в местной кирхе сердобольные старушки торопились поставить свечи за упокой представителя славного рода баронов фон Риггертов и за здравие новорожденного младенца и его родителей. Наивный и бесхитростный народец! Младенцу молитвы старушек, конечно же, помогли, а вот старый хрыч упокоиться и не собирался.
Больше всех о его смерти мечтал я. В нашем старом убогом доме, прилепившемся словно ласточкино гнездо на уступе горного склона лет пятьсот назад, комнат на всех не хватало и мы с дедом ютились в одной спальне. Было время, когда я деда любил даже больше, чем отца, быстрого и крутого на расправу, и нередко прятался за костлявую дедову спину от отцовской корявой сосновой палки, с которой он не расставался по причине больного позвоночника.
С возрастом, как моим так и дедовым, старик стал невыносим. По ночам он страшно храпел и храп его, раздававшийся на весь дом, был похож на рокот одномоторных самолётов, постоянно круживших над нашей лощиной. Я просыпался и со страхом ждал, что вот сейчас самолёт в темноте врежется в гору и упадет на наш дом. Потом до меня доходило, что это храпит дедушка, но сон было уже не вернуть, и остаток ночи превращался в кошмар. Перед сном дед выпивал стакан теплого молока, а ночью молоко извергалось из него пулеметной очередью с газовой завесой.
До рождения братика Вальтера, этого придурка Валета, я очень рассчитывал обосноваться в бывшей кладовке, где отец вдруг затеял ремонт. Там поменяли пол, со стен содрали все полки и выбросили старые рассохшиеся шкафы, расширили оконный проем. Дед плакал горючими слезами над кучей хлама. Возможно, так прозвучал звоночек о последовавшем через месяц инсульте, а, может быть, такая сильная эмоциональная реакция стала его причиной. Мне стало жалко деда, и мы с ним один шкаф и маленькую консоль, ставшие от времени почти невесомыми, буквально вытащили из костра и перенесли к себе в комнату. Шкаф поставили посередине, создав таким образом что то наподобие ширмы между нашими кроватями.
Когда дед бросил в лицо моему отцу, что тот уничтожает бесценные семейные реликвии, отец начал крушить старье своей палкой и орать, что ему наплевать на эти проеденные жуками деревяшки. Ему надо растить наследника в нормальных условиях, а не в яслях вместе со стадом коз.
Я был глуп и решил, что речь обо мне. Каково же было мое разочарование, когда через месяц в кладовку вселили няньку с вечно орущим моим младшим братом. Моя жизнь превратилась в ад. За стенкой день и ночь либо орал младенец, либо слышалось мерзкое сюсюканье няньки. За шкафом хрипел обездвиженный дед. В нашей спальне теперь постоянно толпились чужие люди, то доктор, то сиделка, то волокли свои старческие телеса не менее дряхлые чем дед его приятели и приятельницы, а то и вовсе любопытные, жаждавшие получить небольшое вознаграждение за свое соучастие в нашем большом горе.
Я решил бежать из дома в Альтдорф, где жила семья дальних родственников деда по мужской линии. У меня уже было все готово для побега, включая несколько десятков франков, которые я копил на настоящее альпинистское снаряжение, когда пришло сообщение, что дядя Карл, троюродный племянник деда, работавший проводником на туристских тропах в Альтдорфе, погиб под горным камнепадом. О побеге уже не могло быть и речи.
Дед к тому моменту переместился из кровати в механическое кресло-каталку и я стал его штатным «водителем». Моей обязанностью стало два раза в день, утром до школы и вечером перед ужином вывозить его на прогулку. В воскресенье дед иногда желал посетить кирху, и я терпеливо слушал вместе с ним бредни престарелого пастора, чтобы когда вернёмся домой, дед выложил мне из-под задницы новенький франк из полученной накануне пенсии ветерана Первой мировой войны.
После гибели дяди Карла наше семейство пережило целую череду смертей близких и дальних родственников, последней из которых стала смерть бабушки, маминой матери, жившей одиноко в баварском городке Кемптене в своем родовом гнезде. По окончании траура родители решили перебраться на жительство в ее большой, как потом оказалось, очень уютный и необыкновенно комфортный для семейной жизни дом. Дед бушевал, то есть энергично ерзал в кресле, и брызгал слюной, которая вылетала у него изо рта вместо слов. После инсульта язык у старика работал плоховато. Больше всех радовались переезду мама и кухарка Берта, доставшаяся маме как бы в качестве приданого и не расстававшаяся с ней ни на день. Они обе прекрасно знали куда едут и были счастливы.
У меня тоже был повод радоваться, но я старался себя сдерживать, чтобы не сглазить возможную удачу и не обидеть дедушку, наотрез отказывающегося покидать насиженное предками место. Мама шепнула мне по секрету, что у меня будет отдельная комната и у дедушки также, а еще у него будет персональная прислуга, и отец уже распорядился об этом.
Дед продолжал скандалить до самого отъезда, но его никто не слушал. Запихнули прямо в коляске в машину и повезли к северной границе Швейцарии. Отец всё-таки снизошёл к мольбам дедушки и обещал не продавать старый дом и поддерживать его в порядке до тех пор, пока дед жив. Дед давно умер, а дом стоит до сих пор.
Наша деревушка превратилась в курортное местечко, где теперь круглый год толкутся туристы. Особенно оно полюбилось планеристам. Знаю, что туда иногда наведывается Лина. Когда открылся роман Вальтера с русской красавицей, Лина жила там затворницей почти полгода. Пару раз здесь отдыхал мой сын Мартин с друзьями и им очень понравилось.
Я иногда подкалываю отца, что вот просмотрел перспективы, мог бы сейчас не сходя с места подсчитывать доходы, а не гонять по городам и весям своих менеджеров, чтобы продавать кухонные прибамбасы. Не знаю, почему он не продает этот дом. Сейчас можно срубить за него очень хорошие деньги.
Мы жили счастливо в бабушкином доме целых пять лет. У отца вдруг проснулась предпринимательская жилка. Он исколесил всю Баварию и соседний Баден-Вюртемберг и решил открыть завод по производству оборудования для заведений общественного питания и попутно выполнять частные заказы на кухонную обстановку для индивидуального жилья.
Три года, пока налаживалось производство и с конвейера начали один за другим сходить сверкающие никелем комплекты кухонь, мы вообще не видели его дома. Дед, разъезжая по дому на каталке с электромотором, заглядывал во все углы и спрашивал:
– А где мой сын? Где Хайнрихь? Почему он прячется от меня?
Вальтер бегал за коляской в догонялки, ловко цепляясь сзади за спинку кресла, и на дедов вопрос отвечал:
– Дедушка, папы нет, а я здесь. Ты лучше со мной играй.
Деду явно понравилось его новое передвижное средство, и подозреваю, что он забыл в нём о своих предках. А когда Берта отдала ему под костлявую задницу перьевую подушку из своего так и не пригодившегося приданого, он перестал мечтать встать на собственные ноги.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, семья уже получала от отцовского бизнеса пусть ещё небольшой, но стабильный доход. Отец иногда вечерами проводил со мной беседы. Тут же на ковре перед отцовским креслом среди моря игрушек усаживали сопляка Вальтера. Отец начинал с того, что свой бизнес он затеял ради своих детей и очень надеется, что мы, особенно ты, Андреас, сможем подхватить и продолжить его дело. Я клятвенно обещал, что семейное дело станет смыслом моей взрослой жизни, а придурок Валет всё портил:
– Какое дело, Андри? Которое лежит у тебя в спальне за плинтусом?
В спальне за плинтусом я прятал сигареты и пачку презервативов, которую обменял в школе на печатку с фамильным гербом, доставшуюся мне от бабушки.
Сигаретки я уже покуривал, а презервативы берег до лучших времён. Я уже кое что знал об отношениях мужчины и женщины в теории, конечно же. И для меня стало ударом, когда обнаружилось, что у мамы растет живот. Я возненавидел отца и почувствовал брезгливость к маме, которую всю жизнь очень любил. А они чему-то радовались. Перебирали девчачьи имена, почему-то решив, что родится девочка. В маминой спальне стали появляться одежки для младенца. Берта тоже сияла и порхала по дому как молодая.
Девочка родилась мертвой, а спустя два часа умерла и мама. Потом я узнал, что ей не рекомендовали рожать по причине возможных осложнений, которые уже имели место в предыдущих родах. Её уговорил отец, которому для полного счастья не хватало только дочки. Мама умерла из-за этого гада отца! Я затаил обиду.
В доме поселилось уныние, и я с лёгким сердцем через год покинул его, отправившись на учебу в Берн в технический колледж.
Вскоре приказал долго жить дедушка Валентайн. Он оставил мне приличную сумму денег на счёте в городском банке Швица, и ещё толстую пачку франков и марок нашли в подушке на кресле с электромоторчиком. Отец отдал мне и эту пачку. Я положил её на тот же счёт. Когда через десять лет я переехал в Филадельфию, дедушкины деньги меня здорово выручили.
После окончания колледжа я какое-то время работал в Швейцарии, а потом в один из приездов в родительский дом встретил приятеля, и он пригласил меня на экскаваторный завод в Дюссельдорфе. Там я окопался на несколько лет и не навещал отца и брата. Мне удалось вырваться к ним лишь через четыре года.
В Кемптене произошли перемены. Членом семьи стала Лина, единственная дочь некогда погибшего дяди Карла. Её мать после смерти мужа вскоре опять вышла замуж и уехала в Италию, оставив крошку дочь на попечении бабушки. Когда старушка умерла, мать Лины уже жила где то в Америке и ее не смогли найти. Мой отец взял сиротку на воспитание к себе.
В доме целыми днями звучали веселые голоса Лины и Вальтера. Вечером к ним присоединялся отец и вылезала из своей норы Берта. Мой брат и Лина были одногодками. Им исполнилось по 18 лет и между ними установились близкие дружеские отношения. Мне сначала подумалось, нет ли тут ещё более близкой связи, но потом понял, что нет.
Вальтер, придурок, очень трепетно относился к отцу и во всем слушался его. Сейчас он был поглощён подготовкой к поступлению в Штутгартский технический университет, и речи не могло быть о том, чтобы тратить время на юношеские незрелые романы.
Отец всячески поддерживал нацеленность младшего сына на результат и постоянно твердил о том, что он главный преемник и наследник титула и семейного бизнеса. Меня это несколько задевало, и я довольно зло подшучивал над братом, особенно по поводу титулов, которые уже давно в Германии были запрещены. Хотя в семьях старались соблюдать традиции и вели родословные книги. Вальтер никак не реагировал на мои подковырки. Выдержка у него была дедовская. Это обстоятельство также вызывало во мне ревность.
Сдержанность, граничащая с достоинством, которая была присуща деду Валентайну в его лучшие годы, вызывала у меня восхищение и я старался воспитать в себе хоть малую толику этого качества, но у меня получалось плохо. А тут извольте видеть, без особого труда со стороны придурка ему дарован талант деда, которого он и не знал как следует.
В тот раз я уехал в Дюссельдорф злой и, наверное, со злости вскоре женился на одной из своих подружек. Известить родственников о перемене в моей жизни я не счёл нужным. Катрин работала фотохудожником в одной из местных газет и подрабатывала на рекламных заказах. Мы прожили два довольно весёлых года, а потом надумали, пока не завели детей, перебраться в Америку. Там жила старшая сестра жены, и она давно звала Катрин переселиться в Филадельфию.
Почти накануне отъезда из Штутгарта, где учился Вальтер, пришла открытка с мольбой о помощи и просьбой приехать на рождество в Кемптен. Текст открытки был туманным и ничего не прояснял. Что случилось, какого характера помощь нужна, кто это «мы», которые в отчаянии.
Первой мыслью был отец. В 1944 году, будучи недалеко от германской границы, он совсем мальчишкой случайно попал в зону действия немецкого патруля, отлавливающего уклоняющихся от мобилизации перебежчиков на швейцарскую сторону. Спасаясь бегством, отец повредил позвоночник, долго лечился после этого в Америке. Лечение было эффективным, но его часто мучили боли в спине и со временем его стало клонить к земле.
Катрин по моей просьбе связалась с коллегами-газетчиками из Баварских газетенок. Нет, с этой стороны все в порядке. Сутулая фигура отца с неизменной тростью каждый вечер появляется на центральной площади Кемптена, пугая своим свирепым видом местных старушек. Сосновая палка давно была сожжена в камине. Отец теперь щеголял эбеновой тростью, которую ему привезли из Юго-Восточной Азии.
Может, что-то с Линой? Я слышал, что год назад она получила серьезную травму на восхождении где-то в Италии, но по слухам, всё обошлось. Оставался гаденыш Вальтер. Без строгого отцовского глаза парень вполне мог вляпаться в какую-нибудь историю. Неизвестность меня тяготила, и я поехал. То, что я услышал, повергло в шок.
Отец предложил руку и сердце Лине и собирался объявить об этом на званом ужине на второй день рождества. Ну, старый сучок, отколол номер! Понравилось, значит, губить женские души! Мало тебе маминой смерти, захотелось прибрать к рукам жизнь Лины! До судьбы Лины мне не было ни какого дела. Слишком мало я был с ней знаком. Не дурнушка, но и не красавица. Натренированная от лазания по горам фигура больше смахивала на мужскую. Ну и что, что на меня смотрит с обожанием? Я готов был уничтожить отца, этого гада, захотевшего молодой крови. Ну, и ещё жалко было брата, чересчур чувствительного, не в дело порядочного, жаждавшего помочь сестре и не знавшего как это сделать.
Мое первое спонтанное предложение было бежать Лине из этого дома куда душа пожелает. Но оказалось, что Лина беднее церковной мыши. Доставшиеся ей от бабушки деньги она необдуманно тратила на своё увлечение альпинизмом, а то, что осталось, ушло на лечение после травмы. Родни, кроме нас, где можно было бы устроиться на первое время, в Германии у нее не было. Со швейцарскими родственниками связи были утрачены после смерти бабушки.
– Я предположил, что ты ей поможешь материально. Ведь ты уже давно работаешь, у тебя должен быть какой-то резерв, – заявил Вальтер, чем меня удивил несказанно.
– Ты что, придурок? Кто тебе дал право считать чужие деньги? Тебе светит хорошенькое наследство, вот иди к отцу и попроси у него в счёт будущих миллионов. А я уезжаю в Америку, денежки мне самому пригодятся.
– Я не могу просить у отца. Он потребует объяснений, зачем мне деньги. Я не смогу выкрутиться и сделаю только хуже.
Вечером он притащился ко мне и предложил ещё одну идею, бредовее первой.
– Знаешь, Андри, ты очень нравишься Лине. Может быть, ты женишься на ней и увезешь её с собой? А в Америке разведешься, если что.