Вернувшись в дом, она поднялась на второй этаж и решилась заглянуть в комнаты Хенри. Она здесь еще не была. То там торчал Вальтер, то Хенри зависал у отца в кабинете. А еще она боялась неосторожного вторжения в его хрупкий мир.
Вальтер отдал сыну две лучшие комнаты, где первоначально он устроил свой рабочий кабинет и спальню за стенкой. В этот раз он сначала решил не снимать отдельное помещение под офис, а устроить его в доме. Большая светлая комната на втором этаже рядом с лестницей как нельзя лучше подходила для этой цели. Но когда приезд сына стал реальностью, Вальтер все переиграл и объявил, что здесь Хенри будет заниматься уроками и проводить досуг, а в смежную комнату удачно вписывалась детская спальня. Лине было все равно, ведь это не ее офис, только с иронией наблюдала его суету вокруг обустройства детских апартаментов.
Везде был порядок. Все вещи лежали на своих местах. В спальне на тумбочке возле кровати стояла фотография Елены. Лина не ожидала увидеть ее и непроизвольно вздрогнула. Она осторожно прикоснулась к рамке.
– Ну, что, авантюристка? Теперь ты в моих руках и я могу сделать с тобой все что угодно. Мечтала ли ты о том, что мы с тобой будем жить под одной крышей?
Через два часа Вальтер позвонил ей и сообщил, что сегодня он сам заберет Хенри после уроков.
– Вальтер, мы же договорились, что после уроков я буду забирать сына. Ты не находишь, что с появлением Хенри в нашей жизни стало слишком много экспромтов?
– Лина, сегодня у него первый день в гимназии. Хочу предложить ему в знак этого события купить какой-нибудь подарок. И потом… Мне надо убедиться, что утренний конфликт исчерпан.
– Вальтер, ты скоро разоришься. Имей ввиду, что моих доходов на нас троих не хватит.
– Хорошо, я приму твои слова к сведению. У меня есть еще вариант пойти на содержание к сыну.
– Разве у него есть деньги?
– Он наследник своей матери. Елена оставила ему квартиру, деньги. Ну, а в критической ситуации продадим куртку. Ведь у нас теперь есть новое пальто.
Шутка Вальтера пролетела мимо ушей Лины. Ее затормозило на первых двух фразах.
– Вальтер, ты мог бы пощадить меня и не произносить при мне ее имени.
Спустя какое-то время после этого разговора Лина вдруг подумала, что вообще-то стоило бы поблагодарить Елену. Если бы не Елена, она так и не поняла бы, что любит Вальтера. И вовсе не привычка тому виной, что она с ним уже столько лет. Ведь ей никогда в голову не приходило искать серьезных отношений в другом месте. Осталось только понять когда пришла эта любовь – в юношеские годы во время совместных дерзких вылазок за город, за которые им здорово влетало от дяди, или позднее, когда они уже были вместе.
Портрет
Сюрпризом для меня стало то, что у отца была жена, Лина. Они были женаты давно, ещё до того как отец познакомился с моей мамой. А я размечтался, что мы будем жить вдвоем и уже нафантазировал некоторые сюжеты нашего совместного жития. Может, у вас и дети есть? Куда же ты полез, дурак? Действительно, недобитый фашист. Ну, держитесь у меня! Теперь никаких «Вы»! Обойдетесь! Вернее, обойдешься.
Только когда на следующее утро я попробовал «тыкнуть», обращаясь к отцу, мне показалось, что он обрадовался. Это меня разочаровало. Ничего, что-нибудь получше придумаю. Неплохо бы посоветоваться с бабушкой, но у меня теперь нет телефона. Зачем, спрашивается, я оставил свой телефон в Шереметьево? Видимо, здорово меня колбасило! Просить телефон у отца, та еще идея. «Папа, дай мне, пожалуйста, твой телефон позвонить бабушке, чтобы спросить у нее как тебе насолить». Жесть, вообще-то.
Следующей ночью я долго не мог заснуть, строил планы мести отцу, Лине. Но в голову лезли одни мелкие пакости, возможно, потому, что было не совсем ясно за что же мстить. Я начал засыпать, когда вдруг меня пронзило: куда же тогда ездила каждое лето мама? где она жила по два месяца? Неужели в одном доме с Линой? Мысли потекли в сторону воспоминаний о маме и в конце концов я пришел к выводу, что мама была достойна счастья. Она была лучшей в мире мамой. Почему бы ей не быть лучшей в мире женщиной. На нее заглядывались многие мужчины, я замечал. Но она выбрала этого недобитого фашиста. Надо присмотреться, что же в нем такого хорошего? На этом я успокоился и заснул с намерением завтра обследовать весь дом. Вдруг найдутся следы маминого пребывания здесь?
Когда на следующий день отец и Лина уехали на работу и оставили меня до обеда одного, я приступил к своим расследованиям.
Дом, казавшийся большим снаружи, внутри был не так уж велик. Почти весь первый этаж занимали хозяйственные помещения. Я сразу же забраковал их как объект своих поисков. Не мог же Вальтер прятать маму в гараже или прачечной! На втором этаже находились три спальни, гардеробная и, судя по всему, отцовский кабинет. Обыск спален и гардеробной ничего не дал. Я обшарил столы, шкафы, кровати, обнюхивал одежду, надеясь почувствовать запах маминых духов. Все пусто.
Меня манил кабинет. Там на большом рабочем столе стоял компьютер. Это было то, что нужно. Но к нему просто так не подберешься. Нужно подождать.
Я утомился, потому что сильно нервничал и не стал переживать из-за отсутствия результата на сегодня. Оставшийся до приезда отца и Лины час я посвятил выработке стратегии на вечер.
Вечером после ужина отец ушел к себе в кабинет, а я стал помогать Лине наводить порядок на кухне, как делал это с мамой. Лина удивилась моей хозяйственности, но с удовольствием наставляла меня. После этого я попросил у нее разрешения подняться в кабинет к отцу, пообещав не мешать ему и не обижаться, если он не разрешит мне побыть с ним.
Отец сидел за компьютером и что-то писал. Я прошёлся вдоль полок с книгами, разглядывая корешки, и устроился в кресле сбоку стола.
– Почему у тебя так много технических книг? Ты инженер?
– Да, инженер.
– Это интересно?
– Очень интересно.
– Можно, я буду брать эти книги и читать? Я никогда не читал технических книг.
– Хорошо, бери. Ещё какие-нибудь просьбы будут?
– Ещё мне нужна гитара.
– Зачем? Ты умеешь играть на гитаре? Мама говорила, что ты ходишь в музыкальную школу по классу аккордеона.
– Я не люблю аккордеон. И уже давно бросил музыкалку. А на гитаре меня учила играть бабушка.
– Хочешь быть музыкантом?
– Нет, я буду инженером.
– Ты говоришь мне это, чтобы сделать приятное?
– Почему? Ты же сказал, что быть инженером интересно. Я люблю, когда интересно.
– Ну, хорошо. Возьми пока какую-нибудь книгу, полистай и посиди тихо. Мне нужно написать несколько писем.
– Выбери мне, пожалуйста, сам. Лучше с чертежами. Формулы я не всегда понимаю.
– Вот, пожалуйста, книга о промышленном транспорте. И даже с картинками. Уверен, что тебе понравится.
Мы углубились каждый в свои занятия.
Нас потревожила Лина. Мне пора было идти спать, но я не выяснил ещё главные на сегодня вопросы. Знала ли мама о существовании Лины? Догадывалась ли Лина, что кроме нее у Вальтера есть ещё кто-то?
Впрочем, я не был ещё уверен какой ответ мне был бы предпочтительнее – отрицательный или положительный.
Отец зашёл ко мне в спальню, когда я уже засыпал, и сообщил, что завтра мы поедем устраиваться в гимназию. Если это дело будет удачным, мы сможем доехать до музыкального магазина и купить мне гитару. Если я не передумал и пообещаю не бросить ее через неделю. Он не знал, что обещания, которые я даю себе, я выполняю железно. Я мысленно пожелал бабушке спокойной ночи и заснул вполне довольный прошедшим днём.
Гимназия с преподаванием отдельных предметов на русском языке нашлась в Магдебурге, столице земли Саксония-Анхальт, где и находился наш город Штендаль. Отец решил, что мне для адаптации будет лучше начать учебу в этой гимназии. Моего мнения он не спросил. В принципе, правильно сделал. Сейчас мне было все равно. Осмотреться надо сначала, а потом уже решать.
Мы ехали довольно долго, включая петляния по городским улицам. Я забеспокоился, как же я буду ходить в школу на такую даль? Нет ли у отца планов запихнуть меня в интернат? На всякий случай я приготовился дать отпор. Отец, видимо, заметил мое беспокойство и, догадавшись о его причине, заверил, что первое время утром сам будет отвозить меня, а забирать после уроков будет Лина. А дальше что-нибудь придумаем.
Я выдержал все экзамены, и меня приняли в гимназию без проблем. Этим же вечером я попробовал взять пробные аккорды на своей новой гитаре.
Как-то, вернувшись после уроков, я застал отца дома. Лина высадила меня из машины и поехала в офис при ремонтной мастерской, владелицей которой была. Мы остались с отцом одни. И я решил идти напролом. Отец разбирал в гараже инструменты. Я присоединился к нему.
– Скажи, папа, ты обманывал людей?
– Что ты имеешь ввиду? Уточни, пожалуйста. И почему ты об этом спрашиваешь? У тебя есть проблемы?
– Я хочу понять, что ты за человек.
– Немного странный способ и не продуктивный, но продолжай, пожалуйста.
– Мама знала, что у тебя есть Лина?
– Да, не сразу, конечно. Вернее, когда Лена меня об этом спросила, я ответил честно.
– А Лина? Лина знала, что у тебя есть мама?
– Да, знала. Тоже не сразу. Послушай, Хайнрихь, ты пытаешься затеять серьезный взрослый разговор с явным обвинительным подтекстом. Я не готов сейчас к нему.
– А почему ты не готов? Разве ты не догадывался, что у меня будут вопросы?
– Ты удивительный ребенок. Лена говорила об этом.
– Я не ребенок. Мне 12 лет.
– Согласен. Но давай отложим разговор до июня. В июне Лина уедет в экспедицию на два месяца, а мы с тобой поедем в Баварию. У нас будет много времени и мы обо всём поговорим.
Ничего себе, до июня! Это почти через три месяца. Три месяца, чтобы сочинить ответ на простой вопрос! Но меня встревожило упоминание двух месяцев, и я согласился отложить разговор. Перед сном я на всякий случай пробежался по карте Баварии. Ни одно из названий баварских городов и деревень не подсказало мне, где будет зарыта собака.
Лина была родом из швейцарских Альп и очень любила свою родину, считая, что нет ничего прекраснее чем сверкающие снегом горные вершины в яркий летний день. Она увлекалась альпинизмом. Команда, в которой состояла Лина, не ставила перед собой сверхзадач. Они обходили стороной критические высоты вроде Эвереста и даже альпийских тысячников. Для них было главным преодоление посильных физических нагрузок, эмоции от узнавания новых мест и людей, немного драйва, командный дух. Они уже объездили полмира и в этот раз собирались в Мексику.
Я подружился с Линой. Она была спокойной, приветливой, всегда в хорошем настроении. И умная. У них с отцом было заведено в конце дня собираться в кабинете. Они курили, разговаривали. Я подслушал обрывок одного разговора. Говорила Лина.
– Будь с ним помягче. У него через тебя космическая связь с матерью.
И, помолчав, добавила:
– Или у тебя с ней через него?
Ответа не последовало.
– Должно пройти время, прежде чем ее энергия заместится твоей.
– Хорошо бы и твоей тоже.
– Я стараюсь.
Лина разговаривала со мной как со взрослым. Мне это очень нравилось. Ей приглянулось мое русское уменьшительное имя от Генрих, которое придумала мама – Гена – и называла меня им. Она доверяла мне свою коллекцию почтовых марок с изображением горных рек и водопадов. Среди моих друзей и знакомых ни у кого не было хобби коллекционировать марки. И едва ли кто-то из них вообще знал о таком увлечении. Я то уж точно. Но мне это показалось очень интересно. Я полюбил рассматривать марки, разыскивать на географической карте места, изображённые на них, придумывать новые способы их классификации.
От отца мне достались пепельные волосы, нос и «проклятая немецкая сентиментальность», как приговаривала бабушка. В остальном я был очень похож на маму, особенно глаза – тёмно-коричневые с рыжинкой. Бабушка нередко покрикивала на меня:
– И не стреляй в меня своими вишнями!
Иногда при взгляде на меня отец как-то сникал, взор его затуманивался, выражение лица становилось замкнутым. Я не знал, что и думать. Лина тоже очень переживала. Возможно, что я напоминал ему маму и он впадал в тоску. Хорошо, если так. Или он прочувствовал свою вину? Бабушка бывала убедительной по многим вопросам, не только в «батюшковедении». Я боялся стать причиной разлада в семье и не хотел, чтобы меня отослали обратно в Россию. Мой отец начинал мне нравиться уже по-настоящему.
И вдруг я вспомнил…
Во время перелета из Москвы в Берлин я сильно переволновался. Мы с отцом остались наедине чуть ли не впервые. Мне было немножечко страшно и как-то неловко. Чувствовалось, что отцу тоже не по себе. Самолёт приземлился в берлинском аэропорту по московским меркам поздним-поздним вечером. Я хотел спать, глаза слипались, и когда мы пересели в машину, чтобы ехать в наш город, отец за рулём, я на заднем сиденье, я крепко заснул и проспал всю дорогу. Прибыв на место, отец почему-то не стал меня будить, а, может, будил, но я не проснулся, и потащил меня в дом на руках. Вытаскивая из машины, он потревожил мой сон и я медленно начал просыпаться. В доме нас встретила женщина, потом я узнал, что это была Лина.
– Боже, Вальтер, что случилось? Почему ты несёшь его на руках? Он взрослый мальчик и может идти сам!
Отец бросил коротко: «Он спит», положил меня на диван в гостиной и накрыл пледом. Женщина подошла ко мне, я почувствовал тонкий аромат духов, постояла возле, убрала с моего лба прядь волос:
– Он как две капли воды похож на нее. Ты привез его, чтобы он напоминал мне об этом? Чтобы я страдала?
Отец ответил каким-то глухим голосом:
– Ещё не известно, кто будет страдать сильнее.
Выходит, он был прав.
Проснувшись в шесть утра на этом диване, я решил, что это был сон и выбросил его из головы.
Теплым апрельским вечером отец с Линой собрались на вечеринку с друзьями. Мне сообщили об этом за обедом и предупредили, что вернутся поздно. Я ликовал! Сегодня я смогу заняться отцовским компьютером и поискать в нем что либо связанное с мамой. Пока Лина и отец собирались, я взялся перетащить к себе три стопки книг, которые отец отобрал для меня. Я тащил последнюю, когда они вышли из гардеробной и прошли мимо меня. Нарядные, красивые, молодые. Я представил себе, что рядом с отцом идёт моя мама и… Слезы брызнули фонтаном, я заревел в голос, бросил книги на пол и умчал к себе в комнату. Лина развернулась с намерением бежать за мной, но отец ее остановил.
– Лина, оставь! Он справится сам. Нам пора ехать.
Я проревелся, убрал книги на прежнее место в кабинет. Постоял перед компьютером и понял, что ничего не хочу. Разложил на столе географический атлас. Если меня отошлют назад, попрошу чтобы отправили поездом. И стал изучать маршрут между Берлином и Москвой, стараясь запоминать названия городов, городков, станций, которые мне встретятся по пути.
На следующее утро, я только собирался вставать, ко мне пришел отец, присел на край кровати.
– Хайнрихь, ты вчера повел себя недопустимо. Я прощаю тебя, потому что уверен, что для этого был серьезный повод. Но потрудись, пожалуйста, объясниться.
Я хотел было открыть рот, но глаза стали наполняться слезами, и я не смог вымолвить ни слова.
Отец больно сжал мое плечо.
– Не смей! Попробуй с этим справиться.
Я глубоко вдохнул, распахнул пошире глаза, и мы в упор уставились друг на друга. Секунд через десять мои слезы высохли.
– Если тебе трудно сказать, напиши на бумаге, и протянул мне блокнот.
Прочитав то, что я написал, он обнял меня одной рукой за плечи и осторожно прикоснулся губами к моим глазам.
Я растерялся.
– Почему ты так сделал? Ты так целовал маму?
Отец резко встал и пошел из комнаты. Я достал его у самой двери.
– Почему ты не отвечаешь на мои вопросы? Я ставлю их неправильно?
Он замер на секунду, потом ответил, не оборачиваясь:
– Ты ставишь больные вопросы.
Завтрак и большая часть пути до гимназии прошли в молчании. Когда мы въехали в город, я не выдержал, была не была, и задал, еще один вопрос из категории больных.
– Ты отправишь меня назад?
– Отчего ты решил, что такое возможно?
– Я задаю больные вопросы.
– Родным людям можно и нужно задавать больные вопросы. Мы с тобой родные люди, ты мой сын, я твой отец. На больные вопросы непросто отвечать.
И после небольшой паузы добавил:
– Я никому тебя не отдам.
Когда я вылезал из машины, отец пообещал купить мне телефон.
– Ты сможешь звонить бабушке и брату в любое время.
Расстояние от автостоянки до школы я летел как на крыльях. Отец определенно мне нравился! И дело было не только в телефоне.
В пятницу после школы Лина отвезла меня к психотерапевту. Врач долго задавал мне разные вопросы, потом предложил заполнить несколько тестов. Его лицо было закрыто маской, а очки скрывали глаза. Стекла очков бликовали от стоящей на столе лампы и я никак не мог поймать его взгляд, чтобы подрезать своими вишнями. Я не мог ему доверять без этого.
Наконец дело дошло до уточнения диагноза.
– Мальчик вполне здоров, только чересчур чувствительный. С возрастом это немного подкорректируется. Пусть занимается неутомительным спортом, поощряйте его музыкальные занятия. Из таких мальчиков вырастают романтики и творческие личности. Возможно, он станет музыкантом.
Я не собирался всю жизнь лить сопли под завывания какого бы то ни было музыкального инструмента и как можно твёрже сказал:
– Я буду инженером-машиностроителем.
Прозвучало очень по-детски.
Но врач не обратил внимания на мои слова или сделал вид и продолжил беседу с Линой.
Мне прописали микстуру и пузырек таблеток. Микстуру Лина убрала в холодильник и выдавала мне по 10 капель на ночь. Таблетки я принимал сам, отмечая каждый прием в ежедневнике. В пузырьке было пятьдесят штук. Я подсчитал, что этого количества мне хватит как раз до от'езда в Баварию.
Ежедневник я купил в лавочке возле гимназии, когда однажды после уроков ждал Лину. Она немного задерживалась. В ежедневник я стал записывать каждодневные важные дела, аккуратно вписывая их по воскресным вечерам в график новой недели. К таким делам относились дни, когда я звонил бабушке и брату. Бабушка, выслушивая мои объяснения по поводу графиков, только хмыкала и приговаривала: «Ну-ну, ну-ну».
Она оставила свою научную деятельность, поручив кафедру заботам молодых коллег. Среди молодежи не нашлось любителей творчества Батюшкова, и тема, думаю, была похоронена навсегда. Я давно подозревал, что бабушка перепахала ее вдоль и поперек, и исследовать там было уже нечего.
Однажды бабушка спросила:
– Как там отец?
– Все хорошо, бабушка. Он мне нравится.
– Ты смотри не расслабляйся.
– Бабуш, маме он тоже нравился.
Я напрасно это сказал. Бабушку понесло.
– Твоей матери доверять нельзя. Она всегда была вертихвосткой. Из дома сбежала в 17 лет, замуж выскочила ни свет ни заря, Вовку родила, со мной не посоветовалась. Всегда все делала мне наперекор. Небось, немецкий язык тоже мне назло выбрала. А уж под старость что учудила! Любви ей захотелось, козе старой. Влюбилась! И в кого!
Тут я испугался, что сейчас посыплются проклятия в адрес «недобитого фашиста», и засмеялся.
– Что ты смеёшься? Тут дело серьезное. Кому я оставлю свое научное наследство? На тебя надежды нет, да я тебе его и не доверю. В тебе русского-то ничего нет.
Она резко сменила тон и закончила жалобно-просительно:
– Когда ты приедешь ко мне, сынок?
В моем графике на этот год бабушка не значилась, и я ничего ей не обещал.
Дурная привычка никому никогда ничего не обещать, только себе самому, была у меня с раннего детства. Бабушка называла ее «букавство».
Тридцатого мая Лина улетела в Мексику. Мы поехали проводить ее до аэропорта. Она была в хорошем настроении и даже возбуждена. Я видел ее такой впервые. Впрочем, у меня у самого внутри звенели фанфары. Я был готов прямо отсюда ехать в Баварию. Скоро-скоро мне должно открыться что-то, что изменит мою жизнь окончательно или наполнит ее тем, чего был лишён с самых ранних лет. Я был убеждён в этом и пообещал себе быть стойким, чтобы ни случилось.
Через неделю, когда солнце лениво уплывало за покрытый лесом горный склон, мы въехали в ворота перед старым каменным двухэтажным домом с мансардой. Навстречу нам вышла пожилая суровая дама. Я поздоровался с ней. Она взглянула на меня с любопытством и что-то ответила. Я не разобрал. Отец заговорил с ней, как мне показалось сначала, на незнакомом языке и они вошли в дом. Водитель такси потащил вслед за ними наши чемоданы.
Может, это ещё одна жена? Может , у него старухофилия и его тянет к пожилым женщинам? Он иногда казался мне странным.
Дом, если бы не второй этаж с мансардой и узкие окна, был бы точной копией бабушкиного дачного сарая. Такая же двускатная крыша, темный камень, хотя здесь может быть не камень, а облицовка, небольшое крыльцо и вход с фасада, и дом стоял также немного вполоборота к въездным воротам. Я вспомнил холод и промозглую сырость бабушкиной дачи и меня пробрал озноб. Заходить внутрь не хотелось. Я покружился по двору, сделал несколько снимков на телефон. Пошлю брату. Вовка закончил архитектурный институт и, хотя по специальности не работал, продолжал интересоваться архитектурой.
Когда я вернулся к дому, отец ждал меня на крыльце. Мы прошли через холл первого этажа на противоположную сторону дома на открытую террасу. Проходя, я обратил внимание, что мой чемодан до сих пор стоит у входа. На террасе строгая дама столбом замерла возле накрытого к ужину стола.
Отец представил мне ее как хранительницу дома, так он выразился. Я чуть было не рассмеялся, вспомнив, какая дикая мысль пришла мне в голову полчаса назад. Ну разве не дурак? Домохранительница, ее звали Людвига, говорила на местном диалекте, и я плохо ее понимал. Отец не спешил быть при мне переводчиком. Интересно, что у него на уме? Мое тесное и продолжительное общение с Людвигой не предполагается? Или он догадался, что я пообещаю себе выучить швабский язык?
После ужина отец повел меня устраиваться на ночлег.
– Я покажу тебе две комнаты. Сам выберешь ту, что тебе понравится.
Первая комната, узкая и длинная с минимальным количеством мебели, бабушка сказала бы «набором школьника», напомнила мне каморку Царскосельского лицея, где жил Саша Пушкин, прежде чем стать Александром Сергеевичем русской литературы. Перед дверью второй комнаты отец несколько помедлил, потом осторожно повернул ручку и подтолкнул меня вперед…
Меня накрыла легкая волна маминых духов. Голова чуть закружилась, и я присел на край кровати. Передо мной стояли мой отец и моя мать…
Фотография была сделана в полный рост и увеличена в высоту примерно на две трети стены. Они стояли чуть вполоборота друг к другу, крепко сцепившись руками, и открыто и весело смотрели на меня. Отец был в светло-сером костюме, а мама в платье нежного персикового цвета. Красивые, нарядные, молодые. И счастливые.
Когда туман в моей голове рассеялся, я сообразил, что отец, живой, а не нарисованный, сидел рядом. Мы сидели и молчали. Два романтика. Один, взрослый, – настоящий. Другой, растерянный подросток, – будущий. Повод пустить слезу был шикарный. Думаю, что в эту минуту отец простил бы мне даже истерику, хоть с прологом, хоть с эпилогом. Но я не проронил ни слезинки. От портрета, от сидевшего рядом родного человека на меня наплывали волны любви и счастья. Я думал. Думал о том, что у меня была самая лучшая в мире мама и что у меня есть самый лучший в мире отец. А еще о том, что я люблю бабушку, и брата, и Лину, и тетю Тамару с Артёмом. И маленькую Лизу тоже.
В марте у Артема родилась сестричка Лиза. Артем прислал мне ее фотографию, и я немало повеселился, рассматривая удивленно-глупое выражение ее личика. Точь-в-точь как у деда Ильи, когда он сообразил, из чего мы с Артёмом пытаемся сплести снасть для ловли крабов, – из веток молодой яблоньки, найденной нами в дальнем углу сада.
Дед Илья хватал Артема то за одно ухо то за другое и орал:
– Московские бездельники! Безобразники! Раздели бедную яблоньку, как глупую девчонку! Насильники! Хулиганье садовое!
Матросским юмором он сыпал в любой ситуации.
Когда я вырасту, у меня тоже будут дети, и я их буду любить даже больше, чем всех остальных людей. Нет, вернее, не так. У меня же сначала будет жена! Мы будем любить друг друга и будем очень счастливы. Железно!
Когда мы выходили из комнаты, я зачем-то обернулся и заметил на портрете себя. Я подошёл и положил руку на едва различимый под складками платья бугорок маминого живота.