Дядька Черномор
… Фильм-сказка о царе Салтане поразил меня сценой выхода из морской пучины дядьки Черномора и его богатырей. Она долго преследовала меня в снах и одинокими осенними вечерами, когда мама оставляла меня с няней, а сама убегала на какую-нибудь модную постановку очередного гениального режиссера. Я грезил и представлял себе как огромная волна накроет наш город и, отступив, выбросит к моим ногам моего папу, моего Черномора.
В пять лет мама повезла меня к Черному морю. Часами, как заворожённый, я всматривался в морскую даль из окна номера пансионата, где мы жили, и ждал. Ждал, когда же придет большая волна, чтобы сорваться и бежать на пляж встречать ее. Море было спокойное и какое-то ленивое. Из окна десятого этажа волны казались просто мелкой рябью. Я понимал, что в таких волнах никак не укрыться Черномору.
Я подкараулил в холле девушку из служащих пансионата и спросил, бывают ли на Черном море большие волны. Она ответила, что такие волны приходят ночью или во время шторма. Но во время шторма на пляж никого не пускают, а ночью, малыш, тебе нужно спать. Я замыслил побег.
Главной проблемой было решить как не заснуть ночью или заснуть некрепко, чтобы не проспать нужный момент. Ответ подсказала реклама подгузников, утверждавшая, что сон не так крепок, когда ты спишь мокрым.
Днём я притащил с пляжа две пустые бутылки из-под сока, налил в них воды и спрятал в кровати. Когда мама вернулась с танцевальной вечеринки и легла спать, я вылил одну бутылку себе на пижамку, вторую, для надёжности, в кровать, залез под одеяло и стал ждать. Метод работал. Мне было сыро, неуютно, но я был счастлив. Море шумело, шум нарастал, и я явственно слышал как перекатывается галька под тяжестью воды, как будто кто-то перетирает ее в своих ладонях.
До пляжа я добрался без приключений. Но оказалось, что вход на пляж на ночь закрывают на замок. Решетка, ограждающая территорию пляжа, не доходила до земли, и я принялся делать подкоп. У меня не было никакого инструмента. Я сгребал гальку голыми руками, иногда помогая себе пятками. Я ободрал в кровь коленки и пальцы рук, но добился своего, проник на пляж.
Волны оказались не такими большими как я рассчитывал, и их шум был уже не таким пугающим как из окна пансионата. Я лег поближе к кромке воды и заснул. Утром меня нашли служащие пансионата, пришедшие убирать принесенные ночным прибоем водоросли…
***
Эта квартира принадлежала моей бабушке, маминой матери. Дедушку я не знал совсем. Он умер, когда меня ещё не было на свете. Дедушка был врачом и умер на дежурстве в больнице. От него осталось приличное собрание книг по сосудистой хирургии на иностранных языках с множеством цветных картинок. Я их иногда от скуки пролистывал. А еще коллекция папиросных коробок, как оказалось, прекрасный строительный материал в моих руках. Коробок было очень много, и мне хватало их на замки и целые города. Шкаф с медицинскими книгами стоит в кабинете и сейчас, а вот куда подевались те самые папиросные коробки, не могу вспомнить. Некоторые из них очень вкусно пахли. Бабушка сердилась, когда я их обнюхивал и даже облизывал, и, наверное, понемногу выбрасывала. Но примечательнее всего были эпизодические воспоминания бабушки о дедушке, в ее изложении больше похожие на анекдоты.
Бабушка Екатерина Аркадьевна была филологом и всю свою учёную жизнь «просидела», как выражались ее подруги, на Батюшкове. О Батюшкове была написана кандидатская, а потом и докторская диссертации. В гостиной, одновременно и бабушкином кабинете, повсюду лежали тезисы докладов на конференциях, вырезки с ее статьями из научных журналов, обрывки бумаги с какими-то цитатами. Став постарше, я пытался собирать из этих обрывков пазлы, чтобы составить связный текст. Иногда у меня это получалось, и тогда бабушка торжественно объявляла, что у меня врождённый филологический талант и в моей голове зреет мозг гения филологии.
Бабушка занимала профессорскую должность на кафедре русской литературы в университете и имела непререкаемый авторитет среди «батюшковедов». Мне казалось, что этот авторитет держался благодаря ее внешним данным.
Бабушка была крупной женщиной высокого роста с хорошо поставленным ораторским голосом. С таким голосом не поспоришь.
В обычной, ненаучной жизни высокий рост доставлял ей немалые неудобства. Так, она не пользовалась такси. Только в исключительных случаях соглашалась сгибаться в три погибели, чтобы влезть на заднее сиденье машины. Не любила стоять в очереди в кассу в продуктовом магазине. Потому что возвышаясь над толпой, выглядела, ей казалось, в глазах кассирши как народный контроль. Оттого кассирша нервничала, путалась в чеках и деньгах, и очередь замирала на одном месте.
Когда бабушка защитила кандидатскую диссертацию, дедушка решил сделать ей подарок и изготовить на заказ новый диван в гостиную под рост Катюши. Потом, когда деда не стало, она очень полюбила в кругу филологических подруг, уютно устроившихся на легендарном диване, освежать в памяти этот эпизод.
Дед нашел частного мастера по изготовлению мебели и пригласил его в дом, чтобы обсудить детали. Мастер, мужчина средних лет, выслушал пожелания заказчиков по внешнему виду дивана, по материалу обивки, дал свои дельные советы, нарисовал эскиз и в заключении попросил озвучить предполагаемые габариты. Дед отчего- то растерялся, и бабушка, взяв инициативу в свои руки, предложила мастеру:
– А вы измерьте меня, каков мой рост, таков будет и диван.
Легла на старенький диван, ноги вытянула, руки сложила на груди и замерла. Приготовилась к обмеру. Дедушка пришел в ужас, начал бегать вдоль дивана:
– Катюша, Катенька, что ты, Катя?.
А мастер рассердился:
– Чтой-то вы, дамочка, тут вытянулись? Я ведь не гроб вам буду делать, а диван.
Когда я слышал этот рассказ, то всегда вздрагивал при слове «гроб», а бабушкины подруги каждый раз очень веселились, как будто слышали впервые. Я подозревал, что они смеются над каким-то скрытым смыслом, недоступным мне по возрасту и по моей неиспорченности.
Впрочем, в их компании я бывал редко. Бабушкины подруги были равнодушны к моей персоне. Поэтому когда намечался очередной сбор, бабушка пекла мне пирожки с рыбой, которые я очень любил, варила компот из сухофруктов и накрывала для меня стол в моей комнате, бывшем дедушкином кабинете. Я уединялся и проводил вечер за чтением книг, заранее отобранных из бабушкиной библиотеки. Бабушка непременно подсовывала мне для такого случая томик Константина Батюшкова. Я не возражал.
Регулярно я стал ездить к бабушке с трех с половиной лет. Каждое лето мама отправляла меня в Питер на два месяца, а сама уезжала куда-то к своему любовнику, по совместительству моему мифическому, по мнению бабушки, отцу. Эти таинственные поездки неведомо куда очень беспокоили бабушку и моего старшего брата Владимира, которому, когда я родился, было уже 25 лет, он был женат и у него год назад появился ребенок, то есть мой племянник. Маме ко времени моего появления на свет исполнилось 44 года. Для них мамин поступок стал шоком, и они боялись, что поездки приведут к ещё одному семейному позору.
– Родит на старости лет ещё какую-нибудь неведомую зверушку вроде Генки мне и себе на погибель, – ворчала бабушка.
А брат нервно курил, пока мама давала поручения его жене Тамаре присмотреть за нашей квартирой.
Когда маме перевалило за пятьдесят, страхи постепенно испарились, но у бабушки остались раздражение, обида и боль на маму и злость на «этого недобитого фашиста, который всем нам испортил жизнь».
Она говорила так в сердцах, когда ей казалось, что я не слышу. Я слышал и прощал. У бабушки в блокаду погибли все родные. Сама она выжила чудом, потому ненавидела все немецкое. Иногда под бабушкину раздачу попадал мой брат, что давало мне повод фантазировать на тему его возможной причастности к маминому грехопадению.
Отца я не знал и никогда не видел, но очень его любил и ждал встречи с ним. Я был уверен, что у такого замечательного, как настаивала мама, мальчика не может быть плохого отца. Видел ли он меня, не знаю. Иногда мне казалось, что за мной как будто наблюдают, но, обернувшись с намерением поймать заинтересованный взгляд, никого подходящего не обнаруживал. На мои просьбы рассказать об отце мама смеялась и говорила, что у нее необъективный взгляд. Она сочинит что-нибудь такое, чего я потом не найду в нем, и меня постигнет разочарование. Такой ответ меня обижал, но в тоже время давал пусть неверную, но надежду, всё-таки когда-нибудь с ним познакомиться.
Бабушка не выражала восторга по поводу моего прибытия, но я чувствовал, что она мне рада. Ей не удалось понянчиться со старшим внуком, и весь свой нерастраченный бабушкинский талант она отдала мне.
Пока я был мал, лет до семи, мы сразу же уезжали с ней на дачу, старый каменный дом с двускатной крышей, больше похожий на сарай и ужасно холодный. Приходилось каждый день топить камин, а еду готовили на дровяной плите. Местные жители называли наш дом «чёрным». Во время дождя камень, из которого был сложен дом, становился черного цвета. В доме было несколько комнат, все они были закрыты на ключ, кроме гостиной с камином. Бабушка запрещала мне даже мечтать о том, чтобы зайти в одну из запертых комнат. Сама она обходила их каждый день и открывала форточки для проветривания. Как правило, когда меня не было в доме.
В годы войны в этих местах стояли финские войска. Мы с соседским Пашкой сочинили историю, что в нашем доме находился финский штаб. И в одной из комнат, а может быть во всех, остались запертыми офицеры финской армии. Нам рисовалась жуткая картина, как их скелеты в форменных кителях и фуражках до сих пор сидят за столом. Бабушка, должно быть, проверяла не рассыпался ли кто-то из них на кучку костей.
При доме был небольшой участок с несколькими грядками, кустами малины и черной смородины и старым грушевым деревом. Отличное место для моих детских забав, которые мы устраивали с Пашкой. Он был старше меня на три года, но почему-то охотно вёлся на мои причудливые выдумки.
Однажды я уговорил его выследить, когда бабушка откроет форточки, и залезть в комнату, два окна которой выходили на заросли малины. Окна были плотно зашторены и что-либо разглядеть в комнате с улицы было невозможно. Я легко проскользнул в форточку вперед головой, опустился на широкий подоконник и наполовину раздвинул штору. Когда я развернулся лицом в комнату с намерением спрыгнуть на пол, волосы у меня на голове зашевелились, а ноги стали ватными. Я замер от ужаса. Тусклый дневной свет упирался в противоположную стену. Там в промежутке между шкафами стоял скелет в накинутом на плечи пиджаке. Тут меня что-то толкнуло сзади. Я свалился на пол и дико заорал. От окна раздался еще более дикий крик. Это Пашка застрял в форточке. Его ноги дрягались в комнате, толстая задница закупорила форточку, а голова издавала вопли снаружи.
Потом, когда нас спасли, как нам казалось, от неминуемой гибели, Пашкин отец отлупил его ремнем. Я слушал Пашкины вопли и завидовал ему.
После этого приключения бабушка объяснила, что в комнате когда-то находился дедушкин рабочий кабинет. А скелет – это всего лишь наглядное пособие. Всё так просто. Жаль, что наша с Пашкой красивая фантазия потерпела крах.
Иногда, когда не находилось желающих приютить меня маленького на несколько часов, бабушка брала меня с собой в университет. Во время лекций я устраивался в первом ряду аудитории и с восторгом слушал, как бабушка ловко управляется с незнакомыми мне словами, выстраивая из них целые фразы. Во время экзаменов мне разрешались некоторые вольности. Заложив руки за спину, я важно прогуливался вдоль рядов, где студенты готовились к ответу, потешая их своим видом. Обстановка создавалась непринужденная, чуть ли не домашняя.
Я очень любил, когда к бабушке домой приходили на консультацию аспиранты, особенно если это были мужчины. Они приветствовали меня по-деловому:
– Привет! Как дела? В порядке? Молодец, так держать!
И тут же проходили в библиотеку, где их ждала бабушка. А я хватался за карандаши и бумагу и изображал из себя занятого очень важным делом мальчугана – исписывал листочки каракулями. Когда очередной аспирант уходил, он непременно спрашивал, чем это я тут занимаюсь, и я серьезно отвечал:
– Пишу письмо папе.
После их ухода я пытался примерить образ молодого человека, подошёл бы он мне в качестве папы или нет. Вопрос всегда оставался без ответа, потому что появлялась из библиотеки бабушка и отвлекала меня от философских размышлений какой-нибудь забавой.
Когда я научился писать, я действительно стал сочинять папе письма на маленьких кусочках бумаги и опускать их в керамического слона – копилку для монет, импровизированный почтовый ящик. Меня этот процесс очень занимал. Копилку делал, видимо, человек с юмором, потому что отверстие для монет было сделано под хвостом у слона. Хвост был задран вверх и закручен спиралькой. Однажды я этот хвост отломил, пытаясь чересчур усердно запихнуть внутрь слона очередное письмо. Похоже, копилка уже переполнилась моими посланиями.
Я испугался и разозлился одновременно от этой неудачи и выбросил слоника вместе с моими письмами, денежками, положенными туда неизвестно кем, с балкона бабушкиной квартиры во двор. Осколки копилки и монетки разлетелись по тротуару, газону, цветникам, а письма через несколько дней унесло куда-то сквозняками, постоянно гулявшими в нашем дворе.
Дворник дядя Коля сгреб деньги с тротуара в кучку и забрал их себе, а потом устроил следствие, кто же это разбрасывается деньгами. Он обошел квартиры в соседнем подъезде, а в нашем дошел только до третьего этажа. Его расспросы привлекли внимание детворы, старушек и местных пьяниц. Все лето на газоне копошился народ, выискивая в траве разлетевшиеся из копилки деньги. Я сам однажды нашел старую монетку в пять копеек и отдал ее неопрятному дяденьке в стоптанных башмаках.
Бабушка или никак не связала это событие со мной, или намеренно молчала, чтобы не травмировать меня лишний раз напоминанием об отсутствующем в моей жизни отце.
Мама подстригала меня «а ля паж». Длинные волосы цвета прошлогодней соломы доставали до плеч, крайние пряди слева и справа от лица закручивались рожками. Когда я впервые появился у бабушки на работе, мне, кажется, шел шестой год, все присутствующие на кафедре начали ахать, восхищаться:
– Ах, какой милый ребенок! Екатерина Аркадьевна, откуда у вас такое чудо?
А одна дама догадалась спросить:
– Как тебя зовут, девочка?
Я на автомате, не обратив внимания на слово «девочка», ответил, как меня научила мама, когда я пошел в детский садик:
– Меня зовут Генрих Валентинович, Большая Черкизовская, 34б, квартира 75.
В комнате повисла мертвая тишина. Я не понимал, почему. Обычно после моего представления в таком духе окружающие весело смеялись. Бабушка взяла меня за руку и отвела в дальний угол возле окна.
– Вот что, Генрих Валентинович, посиди-ка тут тихо и нам не мешай.
Я честно выполнил ее поручение и почти два часа провел за разглядыванием хмурых невских волн, видимых из окна кабинета.
По дороге домой мы зашли в парикмахерскую, и меня подстригли «под мальчика».
– Ну, вот, теперь похож на мужичка, – приветствовала меня бабушка, когда мастер вывела новоиспечённого мальчика из «подстригального» зала в холл салона.
Мне эти слова очень польстили, и я втайне надеялся, что стал похож на папу. Мама потом высказала бабушке недовольство таким самоуправством, но очевидно ей всё-таки понравился мой новый облик.
Когда я стал постарше, мы сначала недели по четыре жили в городе. Бабушка водила меня по театрам, выезжали в пригороды, ходили по магазинам, музеям.
Однажды мы даже выбрались в музей-усадьбу бабушкиного кумира Батюшкова в Вологде. Там ее встретили как родную. Нас напоили чаем с сухарями с орехами. Бабушка преподнесла музею в дар какую-то находку из своей коллекции.
Мне очень нравился рыцарский зал в Эрмитаже, и я был готов ходить туда хоть каждый день. Когда мы с бабушкой пришли туда первый раз, я, стоя перед витриной с рыцарскими доспехами, пообещал себе, что когда вырасту, обязательно примерю их на себя. Железно!
А вечерами начиналось мое учение-мучение. Второй бабушкиной страстью после Батюшкова была гитара. Она отлично играла и пела романсы, русские песни и могла переложить на гитарный лад понравившиеся ей современные и классические мелодии. Передо мной была поставлена задача научиться играть лучше, чем она сама. В награду мне была обещана внушительная папка нот салонной музыки первой половины девятнадцатого века, если я дорасту до сознательного возраста и не погибну под гнетом «проклятой немецкой сентиментальности».
Когда я рассказал маме о моих гитарных страданиях, она засмеялась и сказала, что когда-то из-за этой гитары сбежала из дома в Москву после окончания школы . А ещё из-за Батюшкова. Маме я ничего не обещал, а про себя решил, что обязательно научусь играть на гитаре. Железно. Да и Батюшков не так уж плох, особенно под гитару.
Одной из первых песен, выученных мной при свете белых ночей, была «Катя, Катерина, маков цвет…». Бабушка ее очень любила и просила к месту и не к месту, чтобы я ее сыграл. На сборище филологинь это было обязательно. Бабушкины подруги, также как и она сама, были в том возрасте, когда позволено все, и не стеснялись выражать свои эмоции. Так я объяснял себе то, что они смеялись надо мной, я считал, что надо мной, когда я играл и, особенно, когда пел. А ещё изрядной долей коньячка из бабушкиных запасов, собранных от щедрот благодарных студентов и аспирантов и в поездках по многочисленным научным конференциям. Хотя признаю, что вид ребенка, изображавшего влюбленного барда, был комичен по-любому.
Филологини любили играть в карты. Если затевалась игра, меня отправляли на седьмой этаж за Александром Павловичем, строгим стариком, профессором биологии , и начиналась потеха. Дамы объединялись против мужчины единым фронтом, проявляя чудеса в технике «блеф». Но Александр Павлович был непобедим. Я праздновал его триумф вместе с ним и очень гордился им.
Я был бы рад, если бы он был моим дедушкой. У нас в классе у всех были дедушки и даже не по одному. Пусть у меня нет папы, так хотя бы был дедушка. Александр Павлович иногда приглашал меня сходить вместе в магазин или в аптеку. Я помогал ему донести покупки до квартиры. Когда я подрос, он соглашался принять меня у себя дома, пока бабушка отлучалась по своим делам. Александр Павлович жил с семьёй дочери, но днем все уходили на работу, и мы развлекались на просторе. Там я научился тоже играть в карты и стал оттачивать свое мастерство на бабушке. Сначала я боялся, что она мне будет подыгрывать, но многолетняя привычка муштровать студентов оказалась у бабушки сильнее жалости ко мне.
Последнее проведенное у бабушки лето было тревожным. Мама заболела и никуда в этот раз не поехала. К бабушке меня отвёз брат на своей машине.
Я очень любил брата. Лишенный мужского общения в нашей с мамой полусемье, я тянулся к нему изо всех сил. Мама, воспитывая меня в одиночку, нередко прибегала к помощи тети Тамары, оставляя меня на ее попечение, если не было другого выхода. И я много времени проводил вместе с братом и его женой. Мама рассказывала, что когда я начал учиться говорить, показывая на брата, твердил: «Папа, папа». Брат смеялся, грозил мне пальцем и настаивал:
– Скажи Вова. Гена, скажи Вова.
Я долго не мог научиться выговаривать его имя. У меня получалось что-то вроде «Вопа». В нашем классе ни у кого не было таких взрослых братьев как у меня.
Решено было, что я побуду в Питере всего лишь месяц. Бабушка, услышав новость о маминой болезни, заплакала. Вовка увел ее на кухню, а я прошел в гостиную и сел на диван. Оттуда мне были слышны бабушкины причитания и произнесённое Вовкой почти шепотом слово «рак». Бабушка вскрикнула, и потом уже начала громко сыпать проклятия в адрес «недобитого фашиста». Я не понимал, как мамина болезнь может быть связана с моим отцом, и оттого мне было не по себе. Моей благодарности в адрес брата не было предела, когда он стал успокаивать бабушку и сказал:
– Не надо так, бабушка, говорить о Вальтере. Ведь мама его любит и он отец Генриха.
Мы сразу же уехали с ней в Ольгино. Бабушка целыми днями копошилась в своих грядках или как привидение бродила по дому, звеня ключами от запертых комнат. Я пытался утешить её игрой в карты, но все же старался особенно не докучать и вместе с Пашкой носился на велосипеде по поселку или по шоссе вдоль залива, рискуя влететь в лоб встречной машине.
Пашка был заядлым рыболовом и очень хотел меня, как заядлого «рыбожора», пристрастить к своему увлечению, но меня совершенно не интересовала водная стихия. Я соглашался сопровождать его в вылазках на залив, чтобы пока он рыбачит, без устали смотреть на волны либо лежа на дне лодки сочинять фантазии с облаками в главной роли, иногда засыпая под мерное покачивание нашего хлипкого суденышка. Как-то Пашку это разозлило, и он посоветовал мне вместо того, чтобы дрыхнуть, написать отцу письмо, засунуть его в одну из пластиковых бутылок из-под воды, валявшихся на дне лодки, и бросить в залив. Есть шанс, что бутылку прибъет к германскому берегу Балтики.
Я загорелся этой идеей. Бабушка хранила в ольгинском доме несколько старинных бутылок из разноцветного стекла. Я стащил одну из них, по моим понятиям не очень ценную, поскольку бабушка ходила с ней в местный магазинчик за подсолнечным маслом. Пришлось постараться, чтобы отчистить бутылку от масла. В ход, в основном, шел песок со дна залива. Пробки у бутылки не было. Бабушка использовала по старинке затычку из скрученной бумаги. В шкафчике, где стояла бутылка, нашлась свечка. Что такое сургуч, который применяли в древние времена моряки для запечатывания бутылок, я не знал. Меня вполне устраивала свечка. Ранним утром, солнце ещё не встало, а местные рыбаки, похоже, досматривали сны, я забросил бутылку со своим посланием как можно дальше и тут же убежал, чтобы не видеть ее беспомощного трепыхания в волнах утреннего бриза. И забыл о ней навсегда. Мне стало легко и спокойно, словно с этой бутылкой выбросил из головы и сердца пустые надежды и мечты.
На другой день пришел срок идти в магазин за новой порцией масла. Бабушка долго искала бутылку, не нашла и решила, что забыла её в прошлый раз в магазине. Бабуля страшно расстроилась, что ее настиг старческий недуг, и начала сыпать проклятия в адрес местного населения, утаившего забытую бедной старушкой тару. Меня она не стала спрашивать. Видимо, не придумав, для чего бутыль мне может понадобиться. Мне стало жалко бабушку и ни в чем неповинное население и я соврал, что разбил ее. Бабушка обрадовалась, что в пропаже виновата не её старческая забывчивость и даже не попыталась, по своему обыкновению, хлестать меня полотенцем. Только ещё долго удивлялась, как же меня угораздило разбить такой толстый сосуд. Это же надо специально постараться! Сама она не единожды роняла эту проклятую бутыль на каменный пол кухни и ничего.
– Это у тебя к счастью, сынок.
Я чуть было не закричал:
– Бабуш, это, наверное, мама поправится! Это самое лучшее счастье!
Но вовремя вспомнил, что бутылку не разбивал. Какое уж тут счастье?
Чаще всего Пашка уплывал на залив один, а я оставался на пирсе и самозабвенно разбирал и собирал наши велосипеды. Меня пьянил запах смазочного масла, ржавчины, нагретого на солнце железа…
В ящике под старой грушей у меня был целый арсенал всякого железного добра. Вовка всё обещал купить мне набор слесарных инструментов, но я не посмел в этот раз напомнить ему об этом. Ясно, что всем не до меня. У всех большое горе. А я маленький, и горе мое маленькое…
Восьмого сентября мне исполнилось одиннадцать лет. Мы с мамой решили не праздновать мой день рождения, а сходить в гости к Артёму, маминому внуку и моему племяннику. У того день рождения десятого сентября. Ему исполнялось двенадцать.
Через две недели мамы не стало.
Я ревел день и ночь до самых похорон и, наверное, выплакал все слезы до конца своих дней. Затуманенные слезами глаза не различали лиц. Народу собралось неожиданно много, но я никого не узнавал. Только по голосу понял, что приехала бабушка. Ее голос был грозен, и я понял, что где-то рядом находится «недобитый фашист».
Из всей церемонии я запомнил только темно-вишневый гроб с завитушками по бокам, обилие цветов и мамины руки. На ее лицо я не смотрел. Оно было чужое, неузнаваемое. А руки были мамины: узкие запястья и ладони, тонкие аккуратные пальцы с закругленными блестящими ногтями. Когда я был маленьким, любил лизать эти ногти. Руки были сложены на груди, и мизинец верхней руки как-то сильно оттопырился в сторону. Меня неодолимо тянуло поправить этот мизинчик.
Я стоял весь в слезах и соплях у самого гроба, а сзади меня дышала шушукающая толпа. Я услышал, как какая-то тетка сказала своей соседке, что болезнь могла спровоцировать поздняя беременность. Мне было привычно, что за моей спиной всегда звучали какие-то недомолвки, перешептывания. Я сразу догадался, что тетки имеют ввиду меня, и собрался зареветь в голос. Как вдруг чья-то мужская рука взяла мою озябшую мокрую от слез руку в свою и крепко сжала. Рука была теплая и мягкая, и я передумал реветь. Когда началось прощание, рука куда-то исчезла.
Прощаясь с мамой, я не стал тянуться к венчику на ее лбу, хотя брат предлагал меня приподнять. Я просто пожал ей руку, и мизинчик встал на место. Рука была холодная и какая-то липкая.
Бабушка не дала мне смотреть, как будут закапывать гроб, и вывела за ворота. Мы подождали, когда все выйдут с кладбища, рассядутся по машинам и уедут в ресторан на поминки. Затем вернулись домой. Меня знобило. Бабушка сделала мне кружку горячего какао и уложила в постель.
– Спи, мой ненаглядный. Теперь у тебя на небесах есть ангел-хранитель. Он будет тебя оберегать.
– Бабуш, а я смогу его увидеть?
– Кого увидеть, мой ненаглядный?
– Ангела. Мне нужно сказать ему кое-что важное.
– Вот этого я не знаю. Может быть, кому-то выпадает такое счастье увидеть своего ангела. Но я таких людей не встречала.
– А может быть, это секрет? Может быть, об этом нельзя рассказывать?
– Может быть. Отдыхай, мой ангел.
Я закрыл глаза и провалился в какую-то яму, где меня качало из стороны в сторону. Сквозь забытье мне слышались мужские голоса. Слов было не разобрать. Голова гудела, и каждый звук отдавался в ней, как от стенок пустого металлического ведра. Потом я разобрал, что говорит бабушка. Смысл сказанного ускользал, но я прекрасно изучил все оттенки ее голоса. Сейчас она явно кого-то отчитывала. Тут я заснул окончательно и проспал до девяти часов вечера. В девять часов меня разбудил брат и отвёз нас с бабушкой к себе домой.
На другое утро в квартиру брата опять набилась толпа родственников. Собирались ехать на кладбище. Когда клубок родни немного поредел, бабушка собрала меня, и мы уехали с ней в Питер. Наш отъезд был похож на бегство. Бабушка была нервная, торопилась. Она как будто увозила меня от надвигающейся опасности.
Когда мы уезжали, в Москве стояла прозрачная золотая осень. А в Питере лили сплошные холодные дожди. Мы целыми днями сидели взаперти в квартире. Отопление ещё не включили, и мы больше времени проводили на кухне поближе к теплой плите. Я лежал на кухонном диванчике и читал книги из бабушкиной библиотеки или часами висел на подоконнике, пугая бабушку несвойственным мне продолжительным молчанием.
Из окна шестого этажа в прямоугольнике нашего двора мне был виден дворовый сквер и питерское чаще серое осеннее небо с нагромождениями темных туч. Оно напоминало мне море из фильма-сказки о царе Салтане.
А бабушка вязала крючком кружевные салфетки. Это была ее третья страсть. Куда она сбывала эти салфетки, мне неизвестно. В квартире я не видел ни одной.
Как-то случились целых три погожих дня. Мы выбрались на дачу и потихоньку перевезли в город небогатые огородные удачи. Так бабушка называла урожай со своих грядок. Обычно она нанимала для этих целей университетскую машину, но поскольку в этот раз была налицо дополнительная рабочая сила, то есть я, мы справились без машины. Бабушка была великая мастерица по супам. Я наблюдал за ее манипуляциями с привезенными с дачи овощами, как привык это делать с мамой. Видя мой интерес, бабушка увлекалась и за один вечер готовила несколько супов. Потом мы их ели целую неделю.
В конце октября за мной приехал брат. Приближался сороковой день, да и в школу нужно было возвращаться.
Перед отъездом бабушка решила нарушить траур и сыграть нам с Вовкой любимую мамину мелодию песни из кинофильма «Разные судьбы».
В дни траура на меня напал конфетный жор. Я таскал конфеты из бабушкиного буфета, нимало не заботясь о том, узнает она или нет. При этом конфеты я не ел с пяти лет. После того, когда мама наказала меня за побег к морю, лишив на три дня сладкого. Я понял, что в руках взрослых это мощное воспитательное оружие, и обещал себе больше никогда не есть конфет. При моей железной воле это было несложно. Теперь же я никак не мог остановиться. Фантики от конфет я скручивал в шарики и бросал в нутро гитары.
Бабушка взяла гитару, стоявшую на спинке дивана, и на нее посыпались мои шарики. Она разъярилась и обозвала меня хулиганом, а брат влепил мне звонкую затрещину. Я убежал на кухню, схватил из вазы горсть конфет, вернулся в комнату и устроил конфетам публичную казнь. Съел все до одной перед онемевшими бабушкой и братом. Когда экзекуция закончилась, бабушка встала и ушла в комнату собирать мои вещи, а мы с Вовкой стали вытряхивать из гитары шарики. Непростая, скажу я вам, работка. Последние шарики никак не хотели вытряхиваться.
Следующий год я жил в семье старшего брата. Мне было тяжело. Я страшно завидовал Артёму. Ведь у него были и отец и мать. Артем был привязан к отцу, и в доме целыми днями слышалось «папа, папа». Однажды я тоже назвал своего брата папой и не сразу понял, что оговорился. Только удивился, что Вова посмотрел на меня как-то задумчиво.
Летом мы всем семейством поехали в Крым в Феодосию, где жил дед моего брата. Очень колоритный ещё мощный старик, всю жизнь проплававший на торговых судах, приписанных к Ленинградскому порту. Мне казалось, что моя бабушка и дед Илья очень бы подошли друг другу. Жаль, что они не встретились в Питере, хотя вполне могли бы.
Вова с Тамарой побыли с нами две недели, а потом уехали, оставив Артема и меня на попечение деда Ильи и его жены Веры. Старикам не было до нас дела, и мы целыми днями были предоставлены сами себе.