Когда умирал викинг-воин, ему прежде всего закрывали глаза и рот, а ноздри заклеивали. Затем старая женщина, известная как «ангел смерти», обмывала ему руки и лицо, причёсывала и одевала в лучшие одежды. Иногда покойного хоронили на кургане, иногда расчленяли и развозили в разные стороны страны. Бывало и такое, что почившего отправляли на лодке в море, а близкий родственник поджигал судно.

Я вижу гроб-лодку посреди осеннего леса. Жёлтые листья падают на лицо и сложенные крестом руки мертвеца. Вокруг него собрались вороны, ветер подхватывает струйки пара из их ртов, вплетает их в кроны кедров и сосен.

Вдвоём с ночью мы сидим на кровати напротив друг друга и строим планы на будущее. Наши пальцы сплетаются, я впиваюсь губами в её нежные губы. С её плеч сползают бретельки, и платье обнажает круглые груди. Я кладу на них ладони. Под музыку ветра и дождя мы соскальзываем с кровати и танцуем медленный танец. Далеко под нами сплетение рук и ног, пальцев и губ, глаз и ушей.

Насквозь мокрый я прокладывал путь к мужчине, который позвал меня днём. Я не стал сразу откапывать мужчину. Всё равно он мёртв.

Мужчина оказался немолодой, лет пятидесяти, среднего телосложения. Я обвязывал вокруг его груди верёвку, вытащил его наверх. Мне казалось, на свежем воздухе мужчине будет лучше, чем в утробе сырой матери.

Чтобы не измарать одежду, я разделся по пояс. Грязь прилипла к ботинкам, и от этого они стали вдвое тяжелее. Положил покойника в липкое месиво, рядом с ним растянулась крышка гроба. Капли похоронного старца хлестали по спине, били по затылку. Я перевернул скамейку, которая входит в комплект «ограда-гроб-покойник», и сел на более-менее сухую доску.

Мужчину звали Иваном, хотя у мёртвых нет имён. Но я не привык к людям без имени.

– Звёзды, – сказал мужчина.

Я запрокинул голову. Тяжёлые капли застилали взор.

– Жалко, нет звёзд. Я думал, успею посмотреть на звёзды.

– Нет звёзд, – повторил я.

– Да – нет, – грустно произнёс Иван. – И в жизни моей не было ни одной, пусть самой маленькой, звездочки. Знаешь, глупо всё как-то вышло. Всё сплошная глупость. Пахал с удовольствием, но терпеть не мог свою работу. Как все. Любил тихо. Да и не любил. Мы с Катей женились по расчёту. Ей тридцать было, мне тридцать два. Решили, что пора. Зато жили душа в душу, двух детей воспитали. Тоже потому что надо. Знаешь, почему становятся трудоголиками? От скуки. Только дети и работа от неё и спасают. Я иногда думаю, лучше бы не было прогресса. Техника у нас вкус к жизни отняла. Помню, в деревне как утром в поле выйдешь и до вечера пашешь. И веселей было. На танцы ходили, смеялись… А если подумать, та же работа и тот же побег от реальности. А где она – эта реальность? Хотя что я? Кто кому должен вопросы задавать? Это я должен что-то понять уже. Ты знаешь, а я даже не испугался. Не веришь? Четыре дня назад и я бы не поверил. Умирать не страшно. Жить страшно. Ты думаешь, спокойная, тихая жизнь – верх счастья? А вот чёрта с два. Я даже не понял, что сдох. Ничего не изменилось. Работу терпеть не мог, а жена как холодильник. Я к пиву из холодильника относился с большим трепетом. Дети? Не смеши меня. Им, кстати, предстоит ещё и с начальством воевать, и пресмыкаться перед ним, и перед властью пресмыкаться, любой властью. Но только это всё цветочки. А квартирный вопрос? А прокормить семью? Дети привыкли, что мы о них заботимся, и только соску у них отобрали, они мечутся вокруг: что делать, как жить? Я футбол любил. Я все чемпионаты смотрел, в любое время. Бывало, до утра просидишь перед ящиком, а в полшестого уже автобус выгонять из парка. И я вот с такими мешками под шарами за рулём. И главное – закончился матч, и что дальше? Кино закончилось – и пустота. Только что мир спасал, и вот пошли титры. А в реальности всё прозаичней. Сын у меня то мотоцикл украдёт, то колоться начнёт, то из дома сбежит. И милиция к нам ходит, и по больницам бегаем, и адвокатам платим, и выкупы даём. В этом что ли смысл? За детей бороться? А мир и без тебя спасут, да? В кино. Так я же детей от скуки завёл. Вот говорят, что грусть напала, сердце гложет. А ничего не гложет. Скучно просто. Завожу детей, жену, друзей, врагов, кошек, собак – кого угодно, – и ничего не меняется. Так – на месяц, на год, на два от силы. И приелось. Никаких тебе звёзд. Ну выпил, ну переспал с кем-нибудь, дерево посадил, сына вырастил. Выражение такое есть – простое человеческое счастье. Вот именно, что простое. А хотелось бы сложного, – губы Ивана дёргались, выплёвывая слова. – Я думал, что счастлив. Пива нальёшь, футбол включишь и потихоньку пивко цедишь. Мужики мяч по полю гоняют, травка зеленеет, солнышко блестит. А однажды я глотнул из кружки, в голове хрустнуло, кружка выпала, пиво по ковру разлилось, и счастье закончилось. Матч до конца не досмотрел – обидно. И счастья нет. Ни счёта не знаю, ни звёзды не потрогал. А они ведь рядом были: окно открой да руку протяни. Ты понимаешь, о чём я?

Я так привык к темноте, что видел каждую гневную черту на лице Ивана.

– Понимаешь?

Из груди Ивана вырвался страшный смех:

– Зачем всё это? Для чего? Скажи мне!

Скрюченные пальцы схватились за мою руку, покойник приподнялся от земли. Я попытался встать и освободиться от ледяной хватки, но Иван шипел, впиваясь ногтями в моё предплечье.

– Отпусти, – захрипел я. – Отпусти.

– Зачем? Зачем? – исступлённо повторял покойник.

– Отпусти.

И ведь нельзя было кричать. На крик прибежал бы сторож, а я беседовал с трупом. А труп сейчас бы впился клыками в мою шею, и горячая жидкость потекла бы по моей груди. Иван навалился бы на меня, обнял, как любовница, и выпил мою грусть.

– Стой, стой! – услышал я. – Да угомонись же ты. Что с тобой?

Я стоял возле покойника, ночь обволакивала сосны и берёзы. Похоронный спутник заливал картину безумия водой. Грязь, в которой плавало, словно бумажный кораблик, кладбище. Выдох, выдох. Многократно отражённый ночью. Никаких вдохов.

Мертвец вцепился в мою штанину, приподнялся на локте, губы изображали сожаление.

– Сядь, – попросил он. – Сядь, прошу.

Ну конечно: я сяду, а меня ждут твои клыки. Хотя какая разница? Я опустился на доски.

– Спасибо, – покойник по-прежнему сжимал мою брючину. – Только не уходи.

Все они говорят одно и то же.

– Прости, если что.

Ага, тысячу извинений. Я не хотел Вас убивать. Сначала надо унизить, испугать, а потом извиняться.

Иван ослабил хватку, но его пальцы продолжали удерживать ткань.

– Как я ненавидел работу! Не труд сам по себе, а эти морды начальников, эти глупые приказы, самодурство их, высокомерие. Такие важные все, такие шишки. А по сути дела, кто они? Такие же, как я. Так же устроились сюда. Разве что их мастерами взяли или кем там, а я водитель. И что с того? Откуда презрение такое ко мне? А стройки эти комсомольские? Идеалы выше неба. Ленин, партия. Всё это великое обманство. Мы верили им, а они нас обманули. Отняли у нас идеалы. Сами дали, сами и отняли. Что важного осталось? Деньги? Деньги – бумага. Здесь в них толку нет. Эх, как мне копейки кидали в могилу. Не потраченные деньги – в гроб. Мол, там потратишь. А хрена вам лысого. Не на что тратить.

Небесный старец лизал щёки покойника.

– Зачем жил? Для чего? Ни любви, ни хобби. Всё постно, бессмысленно. Как будто стоял в длинной очереди, и очередь до меня так и не дошла. Чего-то ждал постоянно. И главное – умёр, и всё. Через два месяца забудут, а через два года вообще не вспомнят. Знаешь, почему о мёртвых или хорошо, или никак? Чтобы забыть быстрее. Скажут: «Какой был хороший, пусть земля будет ему пухом». И про себя добавят так: «И пошёл он к чёрту». И рюмку водки в рот. И зашибись. Я думал: «С женой плохи дела, на стороне искать счастье надо». Столько баб перепортил, что стыд потерял. И опять ничего не изменилось. Галочку поставил, что ещё одна баба в коллекции, и спокоен. Никакого удовольствия. Весь кайф в том, чтобы уговорить. Мужчина, как хищник, охотится. По ресторанам поводил, комплименты, подарочки-фигарочки, потом – постель. И галочка в блокнотик. И сразу интерес пропал. И когда долго сопротивляются, неинтересно. Только время терять. Врал себе, что нравится спокойная жизнь. Мол, жена, дети, автопарк. Обман. Не хочу спокойствия. Хочу чтобы вдребезги, чтобы любовь, чтобы война, чтобы работа в кайф, чтобы сдохнуть как лампа, перегореть. Что угодно. Пусто-о! – воет покойник. – В мелочах всё. Копошиться чего-то там, потому что, типа, надо. Надо, Ваня, надо. А что надо? Зачем надо? Ну надо, и что? Вот я в могиле. И что дальше? Ни одной звезды.

Ливень заполнял рот покойника влагой. При смыкании губ она вылетала фонтанчиками и стекала по подбородку Ивана.

– Я не могу, – я попытался подняться.

– Что?

– Не могу больше.

В одиннадцатом веке холостых покойников женили. Новоиспечённую жену замуровывали заживо в склеп с мёртвым телом, чтобы мужчине не было скучно. Жёны царапали ножами себе лицо и руки и добровольно обрекали себя на смерть. Семейная идиллия. Навсегда вместе. Вечность слушать жалобы о немилосердной судьбе.

– Отпусти меня, – попросил я.

Покойник усмехнулся:

– Тебя никто не держит. Ты хоть выслушал меня. Никто до сих пор до конца не дослушал.

Иван закрыл рот, полный воды. Губы его были плотно сжаты, по открытым глазам били дождевые капли.

Тело Ивана вновь закопали, в газетах опять не было заметок о вандализме. В другие наши встречи Иван изображал спокойствие, рассказывал о том, как служил в армии, о семидесятых, о молодости, и ни слова о звёздах. Они вспыхнули для него в ту ночь и снова погасли.

Я жил в деревянном доме на окраине города. Каждую вторую ночь отправлялся в детский сад, и всякий следующий день не мог дождаться своей смены, чтобы вновь перевести стрелки часов на двадцать лет назад. Иногда, заступая на смену, встречал детей. Эти маленькие ангелочки с важным видом одевались, говорили: «Я сам» – и, сопя, с усердием завязывали шнурки на обуви.

Зима тянула ко мне пальцы со снежным маникюром. Крыши домов седели. Дни горбатыми калеками отправились в паломничество на юг.

В тот год я перестал топить печь. Безразличие охватило меня. Были и другие причины, кроме него, и я разобрал печь на кирпичи. В дом на цыпочках прокрался мороз, нарисовал инеем на стёклах кудрявые завитушки, выложил дорожки в форме моей обуви на полу, скомкал постель.

Раз в четыре дня мылся в бане. Тогда же стирал одежду. Подкидыш бегал за мной отогреваться, особенно когда градусник застывал на отметке сорок. Кошка сбежала.

Зима слишком далеко бросила свою тень.

Однажды вечером по дороге на работу я встретил одноклассницу. Не видел её с выпускного и думал, что общей темы для разговора не найти.

Заметив меня, Жанна обрадовалась:

– О, Саша, привет! Как дела? Сто лет сто зим. Дай обниму.

Она приблизилась ко мне, её руки похлопали меня по спине.

– Как живёшь?

– Нормально.

Мне было непривычно слышать свой голос, и я всегда робею, когда кто-то пытается меня обнять.

– Нормально, – повторил более уверенно.

– Нормально-нормально, – передразнила Жанна и легонько стукнула несколько раз по животу кулачками, закутанными в варежки. – Работаешь?

Кивнул.

– Женился?

Отрицательно покачал головой.

– Ой, молчун какой! Ты куда собрался?

– На работу, – буркнул под нос.

– На работу. Деловой какой. Торопишься?

– Не то, чтобы очень.

– Понятно с тобой всё.

В глазах Жанны плясали игривые зайчики.

– Наших кого-нибудь видел?

– Никого.

– Жаль, – зайчики в глазах Жанны скорчили сожалеющие мордочки, носик сморщился. – А ты знаешь, я тоже давно никого не видела. Генку полгода назад встретила в автобусе, так он торопился куда-то, даже не поговорили толком. А девчонки разъехались все.

Я кивал головой. Да, точно под землёй наши друзья. Вроде бы, рядом, а вроде бы, и нет никого.

– Ты почему такой замороченный?

Я пожал плечами.

– Ты знаешь, что? – Жанна сняла варежки, сняла с плеча сумочку и принялась в ней что-то искать. – Давай, я тебе адрес оставлю, а ты ко мне в гости зайдёшь. Договорились?

Я кивнул головой и поспешно добавил:

– Да-да, хорошо.

За последние пару лет меня впервые позвали в гости.

– Ой, балбесина неразговорчивая, – Жанна шутливо хлопнула меня ладонью по шапке.

Она извлекла из сумочки маленький блокнот, написала в нём свой телефон и адрес, вырвала лист и отдала мне.

– Завтра можешь?

– Завтра работаю.

– Тогда послезавтра.

– Угу, – согласился я.

– Угу-угу, – передразнила Жанна. – В общем, заходи. Где-нибудь часов в восемь. Буду ждать.

На следующий день ровно в восемь вечера позвонил в дверь Жанны. Я так волновался, что приду слишком рано, или, наоборот, слишком поздно, что стоял под дверью, глядя на часы, чтобы нажать на кнопку звонка в назначенное время.

Дверь открыл пожилой мужчина в спортивных трико с полосками по бокам и застиранной футболке.

– Здравствуйте, – сказал я, испытывая жуткую неловкость. Первым желанием было скатиться кубарем по лестнице и убежать подальше от дома одноклассницы.

Мужчина мрачно кивнул:

– Здрасьте.

– А-а, – начал было я. Наверное, ещё не поздно дать стрекоча.

– Папа, ко мне? – донёсся голос из глубины квартиры.

– Не знаю, – процедил Папа. – Молодой человек какой-то.

– Это Саша. Впусти его.

За спиной мужчины затопали шаги, и из-за мрачной футболки появилась Жанна.

– Заходи, – сказала она. – Папа, уйди с прохода.

Жанна отстранила отца, и тот, ворча, скрылся в направлении телевизора.

– Это тебе, – я передал однокласснице коробку конфет.

– Спасибо, – у Жанны красивая улыбка. – Пойдём пить чай.

Я снял верхнюю одежду, положил на пол в прихожей пакет с двумя увесистыми свёртками внутри, и мы прошли на кухню.

– С родителями живёшь? – спросил, чтобы не молчать.

– Как видишь.

– Замуж почему не вышла? До сих пор.

– С чего ты взял?

– Кольца нет.

Жанна метнула на меня взгляд и рассмеялась.

– Точно нет. Не берёт никто.

Одноклассница налила воды в чайник и включила его.

– Я с одним парнем встречалась два года. Серьёзные отношения поначалу были, планировали и детей, и квартиру в кредит, но в итоге разбежались. Так что вот так вот.

Голос Жанны дрогнул, она замолчала. В тишине заворчал чайник.

– А в принципе, – двадцать четыре года – куда торопиться?

Вот счастье у человека – выйти замуж, родить детей. Звёзд нет в его системе ценностей. Жанна ищет мужа, и на меня, скорее всего, примеряет его костюм.

– Давно разбежались?

– Нет, а что?

– Да так. Дети есть?

Верхняя губа Жанны нервно дрогнула и тут же вытянулась в улыбку.

– Как догадался, Шерлок Холмс?

Я пожал плечами.

– Мальчик?

– Мальчик.

– Сколько ему?

– Четыре.

– В двадцать родила. Странно, не слышал.

– Надо чаще встречаться.

После выпускного вечера все одноклассники, как птицы, разлетелись в тёплые края. А я остался. И Жанна осталась.

– Никуда из города не уезжала?

– Уезжала, Холмс.

Жанна разлила по кружкам чай и открыла коробку конфет.

– В Красноярск. Пять лет там. Месяц как вернулась.

– И как там, лучше?

– Лучше, конечно.

– Чем?

– Большой город, цивилизация.

– А почему не осталась?

– Так получилось. Ты чай пей.

Мы пили чай, в углу гудел холодильник, за окном в свете фонарей проходили люди в зимней одежде, а над столом светила люстра, отбрасывая полосы света по сторонам кухни.

Я сосредоточил внимание на кружке в моих ладонях и её содержимом, будто надеясь увидеть в нём ответы на все мои вопросы. На кружке плясали знаки зодиака. Пушистый львёнок держал в руке хвост с кисточкой на конце, водолей балансировал с пожарным шлангом, близнецы пялились друг на друга, овен комично хлопал большими глазами.

Жанна прикасалась губами к своей кружке и задумчиво водила указательным пальцем по столу. В соседней комнате телевизор стрелял и кричал разными голосами. Я сидел лицом к окну. За стеклом желтели десятки ярких точек. За этими огнями стояла жизнь. Та жизнь, о которой ты догадываешься, проходя мимо чужих окон. Но заглядывать в них смысла нет, потому что жизнь в них ничем не отличается от жизни твоей.

– А ты как вообще?

Глаза одноклассницы заволокла пелена грусти.

– Не знаю. Потихоньку.

– Женился?

– Нет.

– Есть девушка?

– Нет.

– Как мама?

– Умерла.

– Извини.

– Ничего, – так принято говорить. – И отец, и брат.

– Извини, я не знала.

– Ничего, – повторил я.

– И как ты? Один?

– Один.

– Не скучно?

– Нормально. Привык.

– Да, – отрешённо кивнула головой Жанна. – Привыкнуть ко всему можно.

– Наверное. Я давно привык.

– Давно?

– Очень. С тех пор, как вырос.

За окном яркие, тёплые точки. Жанна молчала, и я подумал, надо что-то ещё сказать.

– Знаешь, в детстве весело было, – бросил взгляд на Жанну. – В школе тоже. Даже после школы какое-то время. А потом вдруг стало скучно. Думать боюсь, что дальше будет.

– А ты не думай. Женись. Пора тебе. И детей пора. В чём проблема?

– А ни в чём. Нет проблем. Женюсь, появятся, наверное, – изобразил улыбку.

– Все вы, мужики, одинаковые, – вздохнула Жанна. – Может, тебе нужны проблемы. Тогда бы не думал о всякой ерунде.

Кружка трясётся в пальцах Жанны.

– Сволочи вы все.

На лице одноклассницы морщинами проступила усталость, круглые синяки под глазами.

Такое впечатление, что жениться я отказался на ней.

– Мне не жена нужна. Мне нужны родные люди.

– Конечно – жена-то человек посторонний. Какие вы скоты, извини за выражение.

Чего доброго меня сейчас выгонят.

– Ты меня не поняла.

– Да поняла, – перебила меня Жанна. – Конечно.

– Что – конечно? Мне нужны те люди, с которыми я вырос, кто из моего детства. Они – самые родные. Все, кто сейчас появляется, в других условиях росли, у нас ничего общего.

А Жанна становилась всё грустней и грустней, и я жалел, что не сбежал вниз по лестнице, когда была возможность.

– Хотя, – сказал я, – сволочи мы, если не можем жить, как раньше. Точно, женюсь, детей заведу, грусть прогоню. А то как подросток. Да?

Губы Жанны вытянулись в тонкую нить, брови согнулись в раздражении.

Я разглядывал крошки на столе, собирая их в миниатюрные горки. И зачем я пришёл?

– Не подросток ты, а ребёнок. Вы привыкли за мамину юбку держаться. Девочки вырастают и становятся мамами, взрослеют. А мужики как дети вечно. И всё потому, что своих детей бросаете. Хочешь, дам совет? Заведи ребёнка, тогда повзрослеешь. А иначе так и будешь как… в проруби.

Крошки на столе объединились в одну горку.

– Что молчишь? Ты не обижайся, я не со зла.

На этом диалог закончился. Через полчаса тягостного чаепития я забрал свои свёртки, попрощался и забыл дорогу в дом одноклассницы.

Глава 7

…Эта смерть тоже избежит церемоний,

будут лишь цветы,

влажная земля,

и ещё ящик,

в котором мы тебя оставим

на глубине.

Рейна Мария Родригес

В двухтысячном году умерла тётя Вика, двоюродная сестра мамы.

Пять лет назад они с мамой поругались и так и не успели помириться.

До самого последнего дня был уверен, что тёти нет в городе. Она часто поднимала тему переезда в Омск и когда однажды исчезла из поля моего зрения, я решил, что она уехала.

В один из обычных дней зазвонил телефон.

– Алло? Кто это?

– А кто Вам нужен?

– Саша, ты?

– Да, я Саша.

– Позови, пожалуйста, маму.

– Её нет дома.

– Это плохо. А знаешь, что? Виктория Даниловна умерла.

– Кто? – глупо переспросил я.

– Тётя твоя – вот кто.

Пустота расползлась по груди.

Кошки воруют дыхание у спящих, а пустота отбирает воздух у живых.

– Она звонила мне месяца четыре назад, – сказала мама. – Говорила: «Я скоро умру, давай в грехах покаемся, простим друг друга». А я ответила: «Мне не в чем каяться, я себя ни в чём виноватой не считаю».

Тётя Вика скончалась в три часа ночи. В полвосьмого утра у мамы остановились наручные часы, а в полдесятого остановился подаренный ей мною будильник. Вечером того же дня на кухне, полыхнув на прощание, сгорела лампа. Я подогнул контакты в патроне, новая лампа дотянула до следующего дня и тоже преставилась. Пришлось полностью снимать люстру – перегорели провода.

Подружка тёти Вики по дороге на кладбище рассказывала:

– А у меня в день Викиной смерти часы остановились. Видно, она обиделась на меня.

Поминальная комната в морге обшита деревом и зелёным сукном. Если бы не закон всемирного тяготения, можно было бы набросать бильярдных шаров на стены и молотить по ним кием.

Венки растеклись по углам. Искусственные клумбы в искусственной траве. Тринадцать свечей в подсвечнике, две погасли, одна истекает воском, тая на глазах, остальные распирает гордость от торжественной обстановки.

Когда-то в Индии существовал религиозный обычай самосожжения вдов на погребальном костре мужа. Тили-тили-тесто – жених и невеста. Для того чтобы муж в могиле удовлетворял свои сексуальные потребности.

Истекая похотью, мёртвые тела сливаются в одно целое. Смердящий язык лезет в рот – чёрную яму, – черви губ страстно хлюпают. Согласна ли ты следовать за ним всюду и везде? В горе и в радости? Делить с ним счастье и невзгоды?

Тётевикины руки стянула верёвка, женщины, сидящие у гроба, достали из дамских сумочек зеркальце и помаду и положили их к покойнице. Белая занавесь накрыла тело, деловой костюм жирным пятном алел на её фоне.

Я задыхался, и толстая бабушка, не скрывая удивления, разглядывала меня с той стороны торжества. Мальчик лет девяти теребил защёлку на гробе. Встретившись со мной взглядом, он прервал своё занятие.

По гладким щекам тёти Вики сползал свет и путался в складках на шее, стекал на подушку. Красиво накрашенные глаза и губы. Голубые тени и красная помада. Губы чуть приоткрыты, за ними прячется белая полоска зубов. Почти сексуально. Седые ухоженные волосы.

Я мечтал впиться в губы и выпить последний выдох покойницы. Сделать шаг и наклониться к полосе помады. Мне двадцать два, ей – шестьдесят.

Иваныч рассказывал, как в «молодости» он со своим другом спал с шестидесятилетней женщиной:

– А мы у неё квартиру снимали. Мы в одной комнате, она в другой. Трахали её как Сидорову козу. Мы вечером к девкам собираемся, а она говорит: «Да вы зелёные ещё, что умеете? Давайте научу». Мы сначала отнекивались, – Иваныч скорчил брезгливую физиономию, – а потом – он-то стоит – стали драть. – Похотливая улыбка играет на губах. Сальные улыбочки у слушателей. – А потом нас её сестра застала. «Антихристы! Безбожники!» – сначала кричала. Давай нас из квартиры гнать. А нам деваться некуда, уговорили её, пузырь ей поставили. А потом снова бабку драть стали.

Иваныч склабился, погружённый в «счастливые дни молодости». Во рту у него блестели прорешины, половины зубов не было, вторая половина почернела от никотина. Это был первый день, как я с ним познакомился. Через две недели он вставил себе железные зубы.

Тётя Вика долго болела, рак съедал её внутренности. Она проповедовала атеизм, но в пустой квартире мы нашли много церковных книг. Перед лицом смерти человек обращается к Богу. Вера не имеет никакого значения, балом правит господин Страх. «А теперь всех присутствующих попрошу снять маски!»

Старые леди в пышных платьях и юноши в белых париках с хвостиками и чёрных фраках, девушки в коротких юбках и обтягивающих топиках и пожилые мужчины с пепельными висками, одетые в строгие костюмы, запрокинули головы вверх на важного господина с сигарой в руке и позолоченной тростью.

Маски лисиц, волков, зайцев и медведей. Ни одного человеческого лица. Живые глаза в жёсткой оправе, гипсокартон чувств.

С тяжёлым вздохом одна из дам стягивает с себя разноцветную пластмассу. На неё устремлено внимание всех искусственных зрителей. Медведи и лисицы изучают морщины лица, яркие губы и связанные на груди руки.

Одна дама в красном платье, обмахиваясь веером, наклоняется к её уху и громко шепчет:

– У Вас новая причёска?

Напряжённое ожидание масок. Один из медведей от любопытства подался вперёд. Живые глаза в пластмассовых прорезях бегают без остановки.

Пожилая женщина с идеально белым лицом опускает глаза. Помада блестит на её губах. Пальцы разжимаются, и маска падает на пол.

– Вы что-то уронили?

Идеально накрашенные губы. Богова невеста. Готова к бракосочетанию и брачному ложу.

До мая у меня был только детский сад.

Эти месяцы я всерьёз думал о женитьбе. Так просто: завести семью, детей. Будет о ком заботиться, и я смогу каждый день наблюдать, как растёт моя дочь или сын, расти вместе с ребёнком, день ото дня, год за годом. Огромный дом, распахнутая настежь дверь, на крыльце стоят жена, муж, мальчик двенадцати лет и девочка лет десяти, младенец на руках у отца. Улыбочка, сейчас вылетит птичка. Щёлк – и на стене семейное фото.

Девятого, одиннадцатого и тринадцатого мая в Древнем Риме проводились лемурии – праздники мёртвых. Духи предков назывались маннами – чистыми, добрыми духами. На деле в этом названии было больше лести, чем веры в доброту умерших. В каждом доме отец семейства вставал в полночь и обходил все комнаты, отгоняя духов. После обхода мыл руки родниковой водой и клал в рот зёрна чёрных бобов, которые затем перебрасывал через дом, не оглядываясь назад. При этом произносил девять раз заклинание: «Это отдаю вам и выкупаю себя и своих близких». Невидимые духи шли за ним и собирали бобы. После этого глава семьи снова омывался водой, брал медный таз и бил в него изо всех сил, прося, чтобы духи покинули дом.

В начале мая смотритель кладбища предложил мне работу: копать могильные ямы. Он часто видел, как я блуждал среди могил, и, когда один из его подопечных не вовремя запил, обратился ко мне.

– У меня всё хорошо, – рассказывал я надгробию мамы. – Не жалуюсь. Дом в порядке, соседи – тоже. Работаю. Деньги есть, питаюсь нормально.

– Парень, – услышал я за спиной. – Отвлеку на минуту.

Обернулся. Ко мне обращался худой мужчина. Седая щетина оплела его лицо, усталые морщины прорезали кожу вокруг глаз, фуфайка обтянула длинное тело, кирзовые сапоги сморщились на ногах.

Он достал из-за пазухи папиросу, размял её в пальцах.

– Куришь?

Я отрицательно покачал головой.

Мужчина подкурил папиросу, затянулся и задумчиво выдохнул.

– Подойди сюда, не хочу заходить, – он показал толстыми пальцами, пропитанными никотином, на калитку. – Зря не куришь, – добавил он.

– Почему?

Мужчина вновь затянулся в ответ, глядя в землю.

Я вышел из ограды, к ногам прилипли комья грязи. Весна проигрывала битву своей сестре. Местами снег растаял, местами под ногами лежали бледные пятна зимы.

– Почему зря?

Мужчина отвлёкся от разглядывания грязи под ногами.

– Что?

– Говорю: почему зря?

– А-а, – он кивнул и протянул руку. – Андреич. Ты не обращай внимания – я так не всегда. Родительский день. Мерзость эта. Некоторые ведь и с мангалом сюда прутся. Тоже праздник нашли. Ни в одной религии такого нет, чтобы нажирались.

Губы Андреича двигались отдельно от остального лица. Когда они шевелились, складки кожи вокруг соединялись и расходились по-особому: не тянулись за губами, а выражали свои, только им понятные эмоции.

– Часто вижу тебя.

Андреич выдержал паузу.

– Хочешь заработать?

Я следил, как папироса Андреича тлела и возносилась к небу.

– Пойдём.

Андреич развернулся и побрёл по чёрному месиву в жёлтых иголках. Потёртая фуфайка рывками удалялась от меня. Я последовал за ней.

Мы рыли могилы. Всего нас было четверо: Жека, Иваныч, Архип и я. Все неудачники, изгои общества.

Самым старшим был Иваныч. Худой и высокий, выглядел он так, будто ему давно пора на пенсию, хотя на самом деле ему не было и сорока. О своём прошлом он рассказывал, как дряхлый дед: «в дни счастливой юности», «когда я был молод», «когда вы под столом ползали», что не сильно отличалось от правды. Жизнь потрепала его так, что ободранный дворовой пёс пустил бы слезу, слушая печальные рассказы Иваныча.

Первые тринадцать лет счастливой юности он провёл в развалюхе на окраине города. Мать умерла, отец пил. Друзья отца – зеки и алкоголики. Один из дружков отца однажды оставил хозяйство на колючей проволоке, брошенной на чердаке дома. Подросток воровал, первый срок отсидел в малолетке. Потом ещё два. Судьба выбила ему зубы и дала в руки штыковую лопату.

Жека, в противоположность Иванычу, был низкий и плотный. Он смеялся, как полоумная ворона, брызгая слюной. Иногда при этом из Жекиного носа вылетали зелёные струйки. Он втягивал их обратно или сморкался, зажимая одну ноздрю большим пальцем. Всё лицо Жеки изрыли оспа и веснушки. Говорил он жуя слова и выпятив грудь. Постоянно хвастался и придумывал истории про свои любовные победы. В них Жека походил на Джеймса Бонда: все женщины валились к его ногам, а мужчин он избивал одной левой. В свои тридцать лет Жека поменял пару десятков профессий, и, когда его выгнали из милиции, подался на кладбище.

Архипу при мне исполнилось двадцать девять. Карточный шулер. Играл на большие деньги и неизменно побеждал. К нам Архип приехал из Красноярска. Обыграл много мужиков на космические суммы. Мужики предлагали продать квартиры и машины и отдать часть долга. Но Архип был непреклонен: «Отдавайте всё!» И наверняка стал бы миллионером, если бы мужики не выследили Архипа, когда он возвращался ночью из ресторана, и не избили до смерти. Обычно Архип доезжал до подъезда на такси, а тут решил прогуляться пешком. Архипа били так, что врачи удивлялись, как он выжил. Сломанные рёбра, руки и ноги болели с такой силой, что ночами он кричал до тех пор, пока ему не вкалывали обезболивающее. Без уколов Архип не мог продержаться и дня и вышел из больницы законченным наркоманом.

Старые друзья отвернулись от Архипа, а барыги за два месяца вытянули из него все сбережения. В итоге он продал квартиру и переехал в общежитие. Под кайфом Архип говорил много лишнего, а его товарищи-наркоманы лишние слова превращали в слухи. Однажды шулера навестили бывшие друзья и посоветовали покинуть город. Архип проигнорировал совет и попал в реанимацию.

После неё, понимая, что вторая встреча с друзьями будет последней, Архип собрал вещи и отправился к родственникам в наш город. Здесь ему помогли перенести ломку и устроили к Андреичу на кладбище. Бывший шулер плохо копал и ходил еле-еле, но Андреич был его дядей, и мы подозревали, что получает Архип больше нашего.

Плату за каждую вырытую могилу Андреич вручал индивидуально. Подходил к нам по очереди, доставал из кармана брюк сложенные вдвое купюры и раздавал их, выдыхая нам в лица папиросный дым. Последовательность выплаты была одинаковой. Первую часть Андреич протягивал Иванычу, тот неизменно говорил: «Спасибо». Вторую Андреич отдавал мне, потом Жеке. А последние деньги смотритель кладбища совал Архипу. Калека быстро прятал их в нагрудный карман.