Моя история любви

2. «Back Where You Started»

^[7]

 
«Who’s going to
help ya, throw
you a lifeline?»^[8]
 

И вот я прохожу процедуру диализа в больнице города Цолликон в Швейцарии. Она находится в десяти минутах ходьбы от моего дома. Я пытаюсь не обращать внимания на смерть, которая похлопывает меня по плечу и ласково говорит: «Тина… Тина, я здесь». Я стараюсь изо всех сил оставаться здоровой или настолько здоровой, насколько это возможно при почках, функционирующих лишь на пять процентов. И в то же время я пытаюсь оставаться сильной, чтобы воспользоваться единственным шансом на спасение – пересадкой почки, которая, возможно, подарит мне вторую жизнь.

– Подожди-ка, – наверное, подумали вы. – Мы что-то запутались. Разве у тебя не инсульт?

Ну что ж, милые мои читатели… Я тоже, пожалуй, запуталась. Я как будто попала на американские горки и никак не могу остановиться вот уже четыре года со дня моей свадьбы. Мне сложно самой разобраться в своих медицинских диагнозах. Высокое артериальное давление. Инсульт. Рак кишечника… Нет-нет. Неправильно. Сначала инсульт. Потом вертиго или по-другому Schwindel – так это называют в Швейцарии. Затем рак кишечника. А теперь еще и почечная недостаточность. Девяти жизней не хватит, чтобы пережить все это.

Мне приходится приезжать в клинику несколько раз в неделю. Благодаря Эрвину, который всегда очень заботлив и внимателен, наша привычная жизнь нисколько не меняется. В дни, когда я прохожу лечение, он паркуется прямо напротив замка Алгонкин, в одно и то же время, в одном месте, так что я могу спуститься по лестнице и сразу же оказаться в машине. Он всегда галантен. К моменту моего прихода задняя дверь уже открыта. Затем мы едем в небольшую булочную в Кюснахте, неподалеку от вокзала. В это время я остаюсь в машине, а Эрвин идет покупать швейцарскую выпечку. Так у нас хотя бы есть что-то вкусненькое, чтобы скоротать долгие часы в больнице.

Путь в клинику – это всегда своего рода игра в прятки. Каким-то образом нам удавалось скрывать информацию о том, что я серьезно больна, в течение нескольких лет. В Швейцарии это действительно возможно, потому что люди здесь относятся к личной жизни с бо́льшим уважением, нежели в других странах. Эрвин и я разработали четкую систему, которая помогает нам не привлекать к себе внимания и оставаться в тени, особенно в клинике, где я могла бы стать легкой добычей для папарацци.

Когда мы приезжаем, Эрвин паркует машину у заднего входа. Отсюда путь к палатам для диализа более короткий. Обычно я надеваю черный плащ с капюшоном зимой или же тяжелое пальто и огромную шляпу – одежда помогает мне спрятаться. Эрвин и я все время молчим, поэтому никто не может услышать мой голос и понять, что я разговариваю по-английски. Иначе любой прохожий смог бы узнать меня, сфотографировать и продать фото в СМИ.

У меня нет личной палаты, и меня бы не порадовало, если бы персонал выделил для меня такую, потому что я никогда не считала себя выше других. Мне хотелось бы, чтобы со мной обращались так же, как и с другими людьми. Не хотелось выделяться только из-за того, что мне, возможно, больше повезло в жизни. Хотя врачи все-таки делают некоторые поблажки, потому что, так же как и я, хотят укрыться от внимания фотографов. Если это возможно, приемы назначают в спокойные часы, когда в клинике не очень много пациентов, а медсестры огораживают мою палату занавеской.

Во время процедуры я стараюсь провести время с удовольствием, насколько это возможно, конечно. Я ем выпечку (когда могу переварить ее) и читаю. Это странно, но обычно я приношу с собой три книги: «Книгу тайн» Дипака Чопры, «Божественную комедию» Данте, а также книгу о фотомастерстве от неподражаемого Хорст П. Хорста. Что-то для развития духа, что-то для ума и что-то для души. Я никогда не устаю от этих трех книг. Они пробуждают во мне глубокие чувства и мысли. Для меня они являются постоянным источником вдохновения, и в то же время я обращаюсь к ним за утешением.

День за днем я придерживаюсь одних и тех же ритуалов, пока очищается моя кровь. Читаю, погружаюсь в сон, просыпаюсь, мечтаю. Я думаю об Эрвине. Прокручиваю в голове воспоминания о покойной матери и сестре, о своих детях, о своем собственном детстве. Это удивительно, но иногда я начинаю думать об Айке. Я все время говорю себе, что с этим покончено, что все позади, но вот он снова здесь, пытается обратить на себя внимание. Я анализирую прожитые дни, сложные времена, свое решение оставить его и начать новую жизнь. Многие из этих мыслей и ранее крутились в моей голове, но они были не такими ясными как теперь. И вот я задаю себе вопросы и ищу на них ответы. Ты начинаешь думать о своей жизни совсем по-другому, когда сталкиваешься лицом к лицу со смертью.

Как я докатилась до палаты диализа, ведь совсем недавно я была на своей сказочной свадьбе в замке на озере? Это длинная история. Как я попала в этот замок из Натбуша, находящегося в Теннесси? А эта еще длиннее. Будучи прикованной к диализному аппарату, я смотрю на все через призму смерти. У меня пока есть для этого время. Время, чтобы подумать над прошлым, над тем, какое оно имеет значение для меня настоящей, а самый главный вопрос для меня в настоящий момент: есть ли у меня будущее?

Я верю, что для того, чтобы узнать мою историю получше, вам нужно узнать, откуда я пришла и как все было с самого начала. Я родилась 26 ноября 1939 года, и с этого момента Анна Мэй Баллок вступила на путь борьбы. С тех пор мне приходилось бороться с плохой кармой. Каково это – быть нежеланным ребенком? Каково самому ребенку чувствовать это? И как это дитя становится выше всех ударов судьбы?

Позвольте мне рассказать, как же все было.

Тень нависла над моим детством. И эту тень отбросила женщина. Моя мать, которая была рядом, но в то же самое время так далеко. Зельма Кюри Баллок. Мы называли ее Muh. Первый слог в слове «mother». Она была избалованной маленькой девочкой, которая превратилась в избалованную взрослую женщину. Ее отец любил ее больше троих сыновей и вселял в нее уверенность, что она может получить в жизни все, что только пожелает. Когда она выросла, на горизонте появился мой отец – Флойд Ричард Баллок. Она увела его у другой женщины. Просто потому что смогла это сделать. Вот как они оказались вместе. Иначе бы этого не произошло. Их семейная жизнь не задалась с самого начала. В этот момент на свет появилась моя сестра Эллин. В конце концов мама решила, что они должны расстаться, и в этот же момент поняла, что беременна мной. Ей ничего не оставалось кроме как остаться с ним.

Моя мать была женщиной, которая рожала детей, но никогда на самом деле не хотела их. Особенно она не хотела такого непоседливого ребенка, как я. Я была совсем не такой, как Эллин. Я была сорвиголовой, всегда в движении, делала все, чтобы мама обратила на меня внимание. Даже в детстве я наблюдала за тем, как мама относится к сестре, и чувствовала разницу. Как она была ласкова с Эллин. Я радовалась за нее, потому что любила сестру. Но как же мне хотелось, чтобы мама так же относилась ко мне. Она ласково прикасалась к мягким волосам Эллин, когда расчесывала их. Когда наступал мой черед, она с нетерпением дергала мои пышные непослушные волосы, которые не были такими приятными, как у Эллин. Их было труднее причесать. Возможно, потому что это были именно мои волосы.

Она не била Эллин так часто, как била меня, потому что сестра лучше себя вела. В маминых глазах я была слишком активным ребенком. Я была источником всех проблем, поэтому всегда убегала от мамы и ее кнута, пряталась под кроватью, на дереве, делала все, чтобы не попасть под удар этого кнута с тяжелым маленьким наконечником, который жалил и издавал хлопающий звук при ударе по коже.

Уже тогда я знала, что мама не любила меня. Мне интересно, а любила ли она на самом деле кого-нибудь, кроме себя? Может быть, она любила Эллин. Отца не любила. Когда я вспоминаю свое раннее детство, перед глазами появляется картинка, где мои родители ссорятся друг с другом. Независимо от того, права она была или нет, за мамой оставалось последнее слово в каждой ссоре. Она была сильной, бесстрашной женщиной, которая умела постоять за себя. Иной раз она сидела на табуретке перед окном, выговаривая все, что думает. И когда, наконец, она заканчивала, она оставляла все за дверью. Ее уже не волновало, кого или что она там оставила.

Мне было одиннадцать лет, когда мама от нас ушла. Это случилось в 1950 году. Прежде мы с Эллин уже оказывались в трудной ситуации, когда, чтобы найти хорошо оплачиваемую работу, родители уезжали в местечко под названием Кноксвиль в пяти часах езды от Натбуша. Это было во время Второй мировой войны. Но они часто просили кого-то привезти нас и, в конце концов, возвращались. Но в этот раз все было по-другому. У меня был сложный возраст. В школе были проблемы. Жизнь была тяжелой. О боже, как мне нужна была мама! Я бегала по дому в панике, пытаясь найти ее. Потом подошла к почтовому ящику в надежде найти хоть какую-то весточку, хоть какую-то связь с ней. Конечно, она не могла написать, потому что тогда бы отец вычислил, где она находится. Когда он все-таки узнал, что она живет в Сент-Луисе, он отправил меня и Эллин туда, чтобы повидаться с ней, в надежде, что, увидев своих дочерей, она захочет вернуться домой.

«Иди сюда, малышка», – проворковала мама, увидев меня. «Какое она имеет право называть меня малышкой?» – подумала я. Сколько бы мама ни хотела казаться хорошей, милой, я не верила ей. Я просто не могла верить ей. Для меня было безопаснее соблюдать дистанцию. Она так и не вернулась и не хотела, чтобы к ней приезжали.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мы всегда были чужими друг другу. Между нами было какое-то противоречие, которое так и осталось на всю жизнь. Но все это не помешало мне быть хорошей дочерью и заботиться о ней после того, как я стала успешной, когда у меня появились деньги, чтобы помогать ей. Я позаботилась о том, чтобы у нее был хороший дом, вещи, несмотря на все наши разногласия. Когда я жила в Лондоне в конце 80-х, я обратилась к экстрасенсу. Она сказала мне следующее: «Ты была нежеланным ребенком и чувствовала это, даже когда находилась в утробе матери». Она подтвердила то, что я всегда чувствовала, когда росла.

Когда я пересказала маме эти слова, она начала плакать. Пытаясь защитить себя (хоть и безуспешно), она вымолвила: «Я сохранила тебе жизнь». Она имела в виду случай, когда при драке с отцом она сделала что-то, чтобы не навредить мне. Я не могла оставить ее с этим чувством вины. И я сказала: «Держу пари, что ты рада, что так поступила, мама. Ты же видишь, чем все обернулось!» Больше всего на свете мама ценила статус, который она приобрела, являясь матерью Тины Тернер. Я хотела, чтобы она поняла, что, «сохранив мне жизнь», она сохранила себя.

Вы, наверное, скажете, что буддистское мировоззрение было присуще мне при рождении, ведь чудо в том, что я никогда не сдавалась. Несмотря на все трудности, всю боль, через которую я прошла, несмотря на сложные отношения с матерью, я все же оставалась жизнерадостным, беззаботным и оптимистичным ребенком, и я пронесла это состояние через всю свою жизнь. Люди спрашивают меня: «Откуда в тебе столько сил?» Я говорю им, что родилась такой. Я всегда была сильной и независимой. Были трудности, но я всегда находила в себе силы увидеть любую ситуацию с хорошей стороны.

Я с любовью вспоминаю свое детство в Натбуше, неприметном маленьком городке по пути в штат Теннесси. Ничего бы не стала в нем менять, за исключением, пожалуй, работы на хлопковых плантациях. Вот без этого я бы точно могла обойтись. Нам было уютно в нашем узком одноэтажном домике, где все комнаты располагались одна за другой. Такие дома были типичны для юга США (старая поговорка гласит: можно выстрелить из ружья в переднюю дверь, и пуля пролетит насквозь в заднюю дверь). Мы жили в относительном достатке, если сравнивать с другими. У нас был большой сад, который приносил хороший урожай, так что еды было достаточно. Мы были частью активного сообщества, состоящего из родственников и друзей. Все много работали, играли и отмаливали грехи в церкви по воскресеньям.

У меня были две бабушки. Мама моего папы – Мама Роксана Баллок, очень строгая, и мама моей мамы – Мама Джорджи Кюри. Она была доброй и любила повеселиться. Вне всякого сомнения я больше любила проводить время с Мамой Джорджи. Атмосфера в ее доме была наполнена счастьем, в то время как у Мамы Роксаны в доме все было по-другому: атмосфера была напряженной, так как порядок стоял превыше всего.

Мне нравилось быть деревенской девчонкой, благодаря чему я научилась независимости. Отец работал смотрителем на ферме, и родители оставляли меня дома, когда уходили на плантации. Да, я была маленькой, мне нужен был стул, чтобы достать стакан молока или что-нибудь перекусить, но в то же время скучать мне было некогда: я всегда находила себе занятие. Конечно, не всегда в хорошем смысле этого слова. Если передо мной было дерево, я лезла на него, никогда не задумываясь о том, что могу упасть. И опасность всегда меня поджидала. Я шла на риск и помню, как несколько раз сталкивалась со смертью лицом к лицу.

Казалось, что на каждой ферме есть лошадь, которая терпеть не может детей. Нам говорили, что нужно держаться от них подальше, но однажды мне стало скучно играть одной. Захотелось перейти через дорогу в дом бабушки. Я думала, что смогу пройти незамеченной мимо этой противной лошади. Я тихонько открыла дверь… Но вы сами понимаете: у животных совсем иное восприятие. Она услышала мои маленькие шаги и начала преследовать меня.

Дом Мамы Джорджи был недалеко, но маленькой девочке, бегущей от разъяренного животного, этот путь показался целой милей. Мне удалось добежать до забора. Я кричала, потому что лошадь была совсем рядом – она вот-вот скинула бы меня с него и затоптала. Вдруг один из наших козликов подбежал и тем самым отвлек лошадь. При этом он блеял во все горло, как герой диснеевских мультиков. Когда лошадь отвела от меня взгляд, моя кузина Маргарет тотчас бросилась ко мне и увела в безопасное место. Не знаю, что отец сделал с этой лошадью, но козлик отныне стал моим героем. Я всегда верила, что он спас мне жизнь.

Отбросив мысли об опасности, я могу сказать следующее: для меня было наивысшим счастьем бывать на улице. Дети приспосабливаются к жизненным неурядицам. Они всегда находят что-то, помогающее им пережить эти трудности. Я всегда проводила время на свежем воздухе, исследуя мир вне дома, играя в соседних полях и садах и наблюдая за животными. Иногда вглядываясь в небо. Дома, особенно тогда, когда там была моя мать, было некомфортно. А после ее ухода мне было там грустно. Природа была моим убежищем, миром, где я находила любовь и гармонию. «Где ты была весь день?» – спрашивали меня, когда я приходила домой растрепанная, с мечтательной улыбкой. Где я была? Даже не знаю. Просто мне было хорошо на улице.

То же нельзя было сказать о школе. Как и в других сельских школах того времени, в нашей школе Flagg Grove в Натбуше была одна большая комната, обшитая вагонкой. В ней учились три класса одновременно. Я не была хорошей ученицей, поэтому жила в постоянном страхе, что меня вызовут к доске. Однажды мой учитель вызвал меня решить арифметическую задачку. Меня охватила паника. Я психанула, потому что понятия не имела, как ее решать. Помню, как упала на пол и начала бить кулаками и плакать, потому что все взгляды были устремлены в мою сторону и все в классе видели, что ответа я не знаю.

Оглядываясь назад, я думаю, что учитель должен был вмешаться, успокоить меня, но, скорее всего, в те времена преподаватели даже не подозревали, что есть необучаемые дети, а я была одной из них. Я чувствовала себя совсем одинокой, беспомощной, потерянной… Хотя нет, в тот момент я не назвала бы себя «потерянной». Я сказала бы по-другому: мне было стыдно. Стыдно, что я стояла перед всем классом и позорилась, не зная ответ. Из-за слез цифры расплывались перед моими глазами. У меня не было способностей к этому. Тогда я называла это словом «несмышленая» и страдала, потому что была уверена, что должна скрывать свою тупость от семьи и друзей, а когда стала старше, то продолжать скрывать – от своих коллег и менеджеров.

Мое отношение к этому изменилось позже, в более «продвинутое» время, когда появилось больше информации относительно этой проблемы. Тогда врачи объяснили, почему мне не давалась учеба. Все дело было в полушариях мозга. Та часть моего мозга, которая отвечает за творческое мышление, была очень активна и превосходно работала, но в то же время я не могла быть сильна в чтении и счете, потому что это не дано мне природой. В конце концов я избавилась от чувства неполноценности, когда посмотрела несколько интервью с принцессой Беатрис, внучкой королевы Елизаветы, где она говорила о своей неспособности к чтению. Я знаю, что многие люди говорили об этом, но мое внимание привлекло то, как она это объясняла. Она рассказывала, что у нее нет вычислительных способностей и что ей было сложно научиться читать. И она словно говорила обо мне. Впервые я действительно разобралась, в чем была моя проблема, и мое отношение к себе поменялось.

Есть буддистская поговорка: преврати яд в лекарство. Именно она характеризует то, что происходило в моей школе Flagg Grove, месте, где я сгорала от стыда у доски. Историк Генри Луис Гейтс исследовал мою родословную в рамках своей программы «Жизнь афроамериканцев» и обнаружил, что мой прадед Бенджамин Флагг был изначальным владельцем угодий, на месте которых располагалась школа. Он продал землю за небольшие деньги, меньше ее рыночной стоимости, чтобы там могли построить школу для темнокожих ребятишек, место, где они смогут получить образование. Я была глубоко тронута этим открытием.

Несколько лет спустя со мной связались сотрудники Центра наследия округа Теннесси. Они предложили перенести старую школу из Натбуша в близлежащий Браунсвилл и сделать из здания музей Тины Тернер. Они хотели прославить мои достижения в музыке и показать людям, каково это – ходить в афроамериканскую школу на юге США в 40-х годах. Много лет школа была закрыта, и потребовалось много сил и средств, чтобы привести здание в порядок. Мы собрали достаточно денег, чтобы перевезти здание на новое место. Оно было с трудом отреставрировано, в нем были выставлены памятные вещи Тины Тернер. Благодаря декорациям кажется, что из окон открывается вид на хлопковые поля. Музей открылся в 2014 году. В нем были выставлены мои костюмы, альбомы, а также деревянная парта. Из всех этих вещей выделялась та самая доска, которая приводила меня в ужас в детстве. Теперь она меня не пугает. Мне приятно думать, что это вдохновляет людей на свершения, на преодоление трудностей, с которыми они сталкиваются в жизни, что это учит их искусству «превращать яд в лекарство».

Та самая Анна Мэй, которая плакала перед всем классом, – это одна из граней моей личности. Другая Анна Мэй была рождена артисткой. И в определенных условиях она любила завоевывать внимание публики и делала все, чтобы удержать его. Если бы в тот самый момент моего унижения кто-нибудь сказал: «Подождите! Включите музыку!», я бы немедленно вскочила с пола с улыбкой до ушей, стала бы петь и танцевать, несмотря ни на что. Вот что я делала с уверенностью, и за что мне никогда не было стыдно. Боязнь сцены – это не про меня. Будучи маленькой девочкой, я знала, что могу петь лучше, чем взрослые женщины, окружающие меня. Этот талант был у меня от рождения. Голос был моим даром, и я знала, как его использовать.

Я посвятила пению всю свою жизнь. Мои самые ранние воспоминания об этом относятся к тому моменту, когда мама взяла меня в магазин за покупками. Тогда она и мой отец жили в Кноксвиле. В отличие от Натбуша Кноксвиль был большим городом, где полно всяких магазинов. Когда продавщицы узнали, что я могу петь, они поставили меня на табуретку (тогда мне было где-то четыре или, может быть, пять лет) и с упоением слушали последние хиты в моем исполнении. «I was walking along, singing a song», – пропела я без запинки. Как только я слышала песню по радио, то сразу же подхватывала ее и моментально запоминала почти каждое слово. Для меня это было так же естественно, как для змеи сбрасывать старую шкуру и облачаться в новую. Мне не приходилось прилагать каких-либо усилий. Я родилась с этим. Выступление маленькой девочки с сильным голосом так тронуло продавщиц, что они одарили меня монетками – десятицентовыми, одноцентовыми, пятнадцатицентовыми и даже пятидесятицентовыми. Для меня это было целое состояние, и я хранила его в своем стеклянном «банке». Это были мои первые гонорары от восхищенной публики!

Кноксвиль также был домом для так называемой «методистской церкви», где мы молились, когда были в городе. Я не знала, что значит слово «методистская», но мне нравилось, что эта церковь уж очень отличалась от нашей баптистской церкви в Натбуше. Когда собирающиеся в церкви люди достигали состояния, которое они называли «вдохновением», они танцевали, хлопали в ладоши, пели во все горло. Они были одержимы богом и музыкой. Я тоже пела и танцевала прямо с ними. Казалось, что это некое представление. Особенно когда происходящее достигало максимальной громкости и быстроты. Я не понимала, что именно проповедует эта церковь, но зрелище, звук, движение, чистая радость от всего происходящего действительно завораживали.

Дома в Натбуше моими поклонниками были родственники. У Мамы Джорджи мы – Эллин, моя сводная сестра Эвелин (у мамы был ребенок до знакомства с папой), мои кузены и я – устраивали импровизированные представления. Я ни на секунду не задумывалась над тем, как буду танцевать или петь, что мне следует делать и чего не следует. Тут я была лидером, я выбирала песни и показывала им движения. Нам так нравилось представлять себя на сцене. У меня была фотография тех времен, но моя сестра Эллин выросла и решила, что ей не нравится, как она вышла на этой фотографии, поэтому она уничтожила ее. Это сильно огорчило меня, потому что это единственная фотография, где я была маленькой и худенькой и вовсю пела.

Я любила петь на пикниках. У всех бывают пикники, но здесь, в Натбуше, темнокожие люди устраивали совсем другие пикники – более веселые, со свежим шашлыком, сложенным в гору на столах, и с атмосферой настоящего карнавала. Публику веселил Бутси Вайтлоу. Он был известной личностью в наших краях. Он играл на тромбоне, а другой музыкант аккомпанировал ему на малом барабане. Духовой оркестр не захватывал меня так сильно, как эти два инструмента. Вскоре я стала известна как «маленькая Анна Мэй», которая поет с мистером Бутси. Я не помню, какие песни он играл, но я всегда сопровождала его, громко и с энтузиазмом призывая толпу присоединиться к нам. «Споем с мистером Бутси», – обращалась я к прохожим. Бутси Вайтлоу произвел на меня такое сильное впечатление, что даже годы спустя, когда я была с Айком, я сочинила и записала про него песню («Bob along, bob along, bop along, Mr. Bootsy Whitelaw»).

Когда я пела, то никогда не стояла на одном месте. Я всегда была в движении, в танце. То в продуманной хореографом постановке, то в импровизированном танце. Моя сестра не умела танцевать. Моя мать не умела танцевать. Но я умела. Я считаю, что, если вы можете петь, танец рождается сам, вместе с песней.

Пение было как способом самовыражения, так и источником утешения, особенно когда жизнь казалась такой непредсказуемой и меня мотало из одного места в другое. Мама ушла, и, когда мне было тринадцать, папа уехал и исчез из нашей жизни. Эллин и я некоторое время жили у родственников, затем переехали к Маме Роксане, которая контролировала каждый наш шаг. Я обрела любовь и понимание в семье Конни и Гая Хендерсон. Они были белокожей молодой парой, и им нужна была няня, чтобы помогать присматривать за их маленьким ребенком. Мне нравилось жить в их доме, я считала себя частью их семьи. После стольких потрясений в жизни я больше всего на свете хотела спокойствия и порядка.

Хендерсоны стали для меня хорошим примером, потому что они были высоконравственными людьми. Они научили меня, как следить за домом, где было много книг, журналов и красивых вещей. Научили хорошим манерам. Они даже взяли меня с собой в поездку в Даллас, штат Техас. Так я увидела мир за пределами Теннесси. Важнее всего было то, что они на своем примере показали мне, что и в браке люди могут любить друг друга и жить в гармонии со своими детьми. Может, такое поведение и считается нормой, но раньше в своей жизни я видела совсем иное.

Я тоже хотела построить свои отношения, и, когда мне исполнилось пятнадцать, я обрела их вместе с Гарри Тейлором, игроком баскетбольной команды в старшей школе. Он и стал моей первой любовью. Гарри был идеален во всех отношениях – красивый, популярный, капитан команды. У меня дух захватывало, когда я была рядом с ним, и я готова была мириться с его поведением. Он мог порвать со мной и пойти к другой девчонке, потом вернуться, а я так и представляла себе, что, в конце концов, все встанет на свои места и однажды мы поженимся. Конечно, тогда, в пятнадцать лет, у меня было свое понимание происходящего. Я строила планы и верила в них. Гарри разбил мне сердце, когда одна из его очередных девушек забеременела и он женился на ней. Я долго боялась испытать такое разочарование снова.

Надеясь начать жизнь заново, я уехала жить к своей бабушке, Маме Джорджи. Я верила, что уже достаточно взрослая, чтобы принимать такие решения самостоятельно, хотя, кажется, никто особо и не пытался ставить мой выбор под сомнение.

Несколько месяцев спустя, когда мне было шестнадцать и я еще училась в старшей школе, Мама Джорджи умерла. Без нее я почувствовала себя такой одинокой. Я не представляла, что мне делать. Потом мама пригласила меня пожить к себе в Сент-Луис. Эллин уже жила там. Я побаивалась ехать к маме, ведь я так давно ее не видела, но мне было интересно пожить в большом городе. Я больше не была беззащитным ребенком, нуждающимся в матери. Теперь я умела постоять за себя. По крайней мере, мне так казалось.

Жизнь преподала мне один урок: все, кого я люблю, уходят из моей жизни. Я потеряла маму, когда она уехала; мою любимую двоюродную сестру Маргарет, которая погибла в автокатастрофе; Гарри, который разбил мое молодое сердце, бросив меня ради другой; Маму Джорджи. А теперь мне пришлось попрощаться с Хендерсонами.

Я никогда не чувствовала себя любимой, поэтому решила, что это неважно. Важно, но только не для меня. Наверное, я выстроила своего рода щит. Я говорила себе: «Если вы не любите меня, ничего страшного, обойдусь и без этого. Жизнь продолжается».

Жизнь продолжается – это было моей мантрой, хотя в то время я и не знала, что такое мантра.