Read the book: «И небеса однажды кончаются»

Font:

ISBN 978-5-0056-6022-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дара Преображенская
И НЕБЕСА ОДНАЖДЫ КОНЧАЮТСЯ

Дара Преображенская, «И небеса однажды кончаются», Глазов, 2004 г.

ПРОЛОГ

«Когда расцветёт дерево
при дороге, не ломай его,
может быть,
оно придаст радость
после идущему»
(«Листы сада М.»).

Я беру перо, я беру чернила и открываю чистый лист бумаги. Я наношу первые строки, и распускаются цветы твоей души. Их много, их видимо-невидимо, как звёзд в этой галактике. В моих строках ты найдёшь не безликие бесчувственные слова, в них символы, за которыми стоит Мудрость, Покой и Любовь. Каждое слово выстрадано на дне сердца, прошло сквозь муки исканий, потерь и разочарований, каждое получило рождение, как итог огромного труда.

Истина редко даётся без боли, таков её путь. На склоне лет, когда совершено море ошибок, ты вдруг с ужасом понимаешь, что потратил драгоценное отпущенное тебе время впустую, что, если бы ты родился заново, то прожил бы жизнь иначе. Не верь этому, всё было бы также. Ты продолжал бы обижать, обижаться, надеяться и сожалеть, ты не ценил бы того, что имеешь, а продолжал бы гнаться за призрачным счастьем. Затем вновь сожалеть и раскаиваться, и так до бесконечности.

Остановись теперь. Ты – другой. Ты стал таким, теряя своих близких и родных. А когда они уходят от тебя навсегда, ты оплакиваешь их, ты видишь, как их гробы закапывают в землю, и глубоко убеждён, что их ранний уход – слишком дорогая жертва для твоих перемен.

Однажды ты мог сказать им слова любви без всякой причины, но не сделал этого. Однажды ты мог попросить прощение за нанесённую тобой обиду, за непонимание, но продолжал оставаться на высоте своего ложного престижа. Однажды….Миллион «однажды», упущенных тобой только лишь потому, что ты спешил познать жизнь и не оглядывался назад. Однажды…

Ты глядишь вдаль на проплывающие мимо облака и понимаешь, это – твои невыплаканные слёзы. Ты вдруг чувствуешь на своих плечах всю тяжесть земли с её невысказанной болью и огромными страданиями, вынести которые никому не под силу. Ты прошёл уже половину пути, но всё ещё ищешь несуществующие сокровища. А их нет. Они лишь в твоём воображении и в будничной обыденности дня. Но ты не замечаешь их.

Они в спокойствии и умиротворённости Берты, о которой ты всегда можешь позаботиться, ведь она рядом, и она знает гораздо больше тебя, даже оставаясь парализованной, слепой, отрезанной от жизни. Ей намного доступно то, к чему ты только пытаешься прикоснуться. Она уже познала это, она уже мудра.

Когда я слышу её смех, её голос, я радуюсь, совсем как ребёнок своей чистой искренней радостью, именно в такие моменты жизнь распахивает передо мной свои объятья, именно тогда начинается новый отчёт времени, и я обновлённая возрождаюсь из пепла и воспаряю ввысь над суетой и скучным бытом. И уже совсем неважно, что было в прошлом, какие грехи остались на моих плечах, есть только я и чистый смех Берты.

Знает ли она об этом целебном воздействии? Наверное, да, ведь она мудра, и совершенство её проявляется в этой чистоте и совсем нечеловеческой радости, бог знает какими усилиями дающейся ей. В такие моменты что-то непостижимое и таинственное шепчет мне: «Она – ангел, принявшая облик земной».

…Ангел, принявшая облик земной….Возможно ли? Твоя чаша переполнена до краёв. Ты другая. Ты переступила за грань, и теперь почему-то боишься столкнуться со своим отражением. Ты другая.

Берта, помоги мне сделать первый шаг к самой себе. Ты сможешь, у тебя получится, как до сих пор получалось дарить незабываемые минуты счастья, несмотря на твою болезнь, потому что ты здесь, ты со мной… Благодарю тебя.

ГЛАВА 1 «НАЧАЛО»

«Почему все они смотрят на меня
равнодушными холодными глазами?
Почему они не проявляют
Сочувствия к страждущему?»
(Неизвестный).

…

– Берта, Берта! Посмотри, как я танцую! Смотри! Смотри!

Я делаю лёгкое па, верчусь вокруг оси, как юла, становлюсь на носки и подскакиваю на месте несколько раз.

– Берта! Не отвлекайся. Я знаю, ты снова думаешь о другом, но ведь я же здесь.

Берта вздыхает, пытается улыбнуться, сегодня, как и всегда она великодушна. В церкви Сен Бенуа раздаётся колокол, а вслед за ним торжественный бой часов в гостиной. Когда раздаётся звон, в доме наступает особый момент – всё разом стихает, каждый из домочадцев в тайне ожидает этого момента. Августина зовёт к столу матушку и сестёр, а из гостиной уже доносятся аппетитные ароматы бекона, рагу с соусом из шампиньонов, пирожных с воздушным кремом и кофе. За окном стоит лето с голубизной неба, со склоняющейся от зноя рожью, со слепящим Солнцем, падающим на крыши домов, с яркими пёстрыми клумбами.

На моём столе возле окна красуется ваза с незабудками. Я останавливаюсь в танце возле кровати Берты, стараюсь насладиться свежестью летнего дня. Приглядываюсь. Вдалеке различаю одинокую фигуру Мари, она идёт к пастору Антуану на очередную проповедь. Мари любит проповеди.

Через несколько минут появляется Августина с подносом, подходит к кровати Берты, чтобы покормить её, но я не даю ей сделать это.

– Августина, позволь мне покормить Берту.

– Лили, Вас ждут в гостиной, – возражает Августина, но я не слушаю её.

– Пожалуйста, позволь сегодня мне позаботиться о Берте.

– Ваша матушка будет спрашивать о Вас, и что мне ответить?

– Скажи, что я танцевала.

Августина уходит, прикрыв дверь. Я сажусь рядом с Бертой, открываю крышки с блюд. Маленькие шляпки шампиньонов плавают в молочном соусе среди кусков телятины. Зачерпываю ложку в рагу. Берта открывает рот, с трудом проглатывает первую порцию обеда. Никогда ещё я не кормила Берту, хотя часто со стороны наблюдала за тем, как это делает Августина.

Мари добрела, наконец, до костёла, постучалась и долго стояла на пороге в ожидании, когда отец Антуан откроет двери и впустит её. Я отвлекаюсь, снова всматриваюсь, Мари исчезла.

– Лилиан, спускайся вниз! Мы потеряли тебя. Сесилия и Роза в нетерпении.

– Сейчас, ма. Берте очень понравилось рагу.

….

«Венчики цветов колышутся на ветру.

Они хрупкие, они нежные, как Природа.

Грибной дождь тонкими струями коснётся их лепестков.

Может быть, это осень приближается,

И скоро листья полетят с деревьев?

Осень… осень…

Я люблю осень. Я люблю лето.

Мне хочется посадить тысячи цветов

И украсить ими твой сад….

Венчики цветов колышутся на ветру

Они хрупкие и нежные, как Природа».

– Лилиан, принеси кувшин с водой и бинты, у Вашей матушки начинаются схватки.

У меня перехватывает дыхание, слово «схватки» рождает в моей голове массу ассоциаций. Из спальни доносятся стоны. Сначала они приглушённые, затем нарастают, хочется даже заткнуть уши. В спальне мама, и она кричит, значит, ей плохо.

В каждом из нас живёт страх. Когда мы видим опасность, которой подвергается другой человек, то первым порывом бывает сжаться в комок и не высовываться, а не кинуться на помощь. Это потом, спустя какое-то время, мы начинаем по-иному оценивать ситуацию, убеждаем себя, что так нехорошо, что нельзя сидеть в своей собственной норе, наблюдая за тем, как другой человек попал в беду.

Я опираюсь на перила, сажусь на ступеньку лестницы, ведущей наверх, где находится спальня родителей. Мне не по себе, я вся дрожу.

– Лилиан! Скорее!

Мне кажется, что рядом со мной никого нет, но я совсем не замечаю, как ко мне подходит Бертран с кувшином и полотенцем. Бертрану шестнадцать лет. Это – мечтательный кудрявый юноша с удивительно живыми зелёными глазами, увлекающийся Монтенем и любящий приходить к нам в дом, а ещё больше любящий мою сестру Сесилию. Наверное, Сесилия тоже от него без ума, или просто делает вид, что он ей безразличен.

– Лилиан!

Бертран протягивает мне свою ношу.

– Не бойся. Возьми это и отнеси в спальню. Я бы сделал всё за тебя, но мне туда нельзя.

Совсем не замечаю, как прижимаюсь к Бертрану от переполнивших меня чувств, но он воспринимает это вполне нормально.

– Там будет много крови.

– А ты закрой глаза или сильно зажмурься.

– Нет-нет! Моя мамочка умирает! Как же я могу зажмуриться и думать, что ничего не происходит?

Бертран ласково треплет меня по плечу. Он чувствует себя взрослым, способным успокоить беззащитного человека. Он улыбается, показывая свои белые зубы, в его прекрасных зелёных глазах загорелся огонёк.

– Твоя мама не умирает. Она ждёт появления твоего братика или сестрёнки. Ты никогда ничего не слышала об этом?

Я мотаю головой.

– Никогда.

– И даже в школе при монастыре Святого Франциска?

– Даже в школе.

– Когда-нибудь ты узнаешь намного больше, чем тебе известно, а теперь иди.

Я беру кувшин, полотенце, поднимаюсь по ступенькам, дрожащей рукой дёргаю ручку двери, чтобы войти внутрь.

В спальне темно, хотя горит единственная керосиновая лампа и несколько свечей, наши служанки Августина и Нина суетятся возле маминой кровати. Я делаю попытку зажмуриться, как советовал Бертран, но у меня ничего не выходит, потому что мне друг становится любопытно. Искажённое болью лицо мамы мелькает среди вороха подушек, Нина протирает ей лоб, даёт ей напиться и проговаривает:

– Тужьтесь, тужьтесь, госпожа. Молли побежала за доктором Луи, скоро они придут.

Не успеваю я дослушать до конца, как ко мне подходит Августина, берёт из моих рук кувшин и полотенце.

– Лилиан, уходите, – говорит она.

Я знаю, она тоже испытывает страх, но старается скрыть своё состояние. Так поступают всегда, когда взрослые осознают лежащий на их плечах груз ответственности, и Августина не является исключением.

Мне вдруг становится так жутко, так одиноко, что я иду в гостиную и бросаюсь на диван, комок рыданий подкатывает к моему горлу и застревает в нём.

Кто-то осторожно подходит ко мне сзади и касается моих волос. Это вновь Бертран с томиком Монтеня за пазухой.

– Что с тобой, Лили?

– Моя мамочка умирает. Ей плохо, очень плохо, я сама видела.

– Не волнуйся, сейчас придёт доктор и поможет ей.

Я настолько поглощена своим горем, что не слышу, как раздаётся звонок. Он громкий, пронзительный вроде множества колокольчиков в закрытом пространстве. Бертран идёт к двери, открывает, слышатся голоса, шаги, затем всё стихает.

– Кто это был?

Бертран смотрит на меня.

– Кто это был, Бертран?

– Доктор Луи и Молли. Они уже поднялись наверх.

Через какие-то десять минут громкий оглушительный детский крик разносится по всему нашему дому. Да, точно также кричат младенцы, появившиеся в одночасье на свет божий.

Откуда-то появляются Роза и Сесилия, они бегут в спальню, снова воцаряется суета и беспокойство, а я наблюдаю за всем этим как бы со стороны. Из дверей спальни показывается доктор Луи, он немного взъерошен, пот каплями блестит на его лбу. Вслед за ним выходит Нина в забрызганном кровью переднике. Она ведёт его в столовую, чтобы угостить жидким шоколадом и ликёром.

Я слышу, как моя старшая сестра Роза на ходу спрашивает доктора:

– Простите, господин Луи, кто родился?

– Девочка. Мадемуазель Роза, у Вас теперь есть ещё одна младшая сестрёнка.

Бертран как ни в чём не бывало подмигивает мне:

– Вот видишь, я же говорил, что всё будет в порядке.

– Только па поскорее бы возвратился из Германии, – говорю я, мне становится как-то легко, свободно, будто со спины сброшен тяжёлый груз. Я тоже беззаботно улыбаюсь в ответ на улыбку Бертрана.

– Знаешь, говорят, что будет война, а твой отец дипломат.

– Война?

– С Германией.

– Ты врёшь, никакой войны не будет. Если па задержится хоть на неделю, то цветочники не получат новых партий роз, хризантем и гладиолусов, и потом нужно за оранжереями присматривать. А через месяц Морис отвезёт меня в школу.

– Я, пожалуй, пойду. Вряд ли Сесилия сегодня выйдет ко мне, она занята совсем другим.

Бертран кладёт на диван книгу.

– Передай ей это. Она просила.

Книга в глянцевой обложке, от неё пахнет какими-то приятными духами. Я открываю её на первой странице, внимательно изучаю рисунок: на нём изображена молодая девушка в сиреневом платье и соломенной шляпке с цветами, протягивающая руки к небу.

– Неужели Сесилия тоже любит Монтеня?

Бертран пожимает плечами:

– Не знаю. Я надеюсь, что ей понравился предыдущий роман.

Он уходит, практически никем не замеченный, а я спешу в спальню, чтобы увидеть новорождённую.

Августина бережно передаёт мне завёрнутую с пелёнки сестру. У неё маленькие руки, на голове появился тёмный пушок волос. Я изучаю её лицо, бархатистую кожу, смотрю в бездонные голубые глаза, которые напоминают ясное небо, только что виденное мной в книге Бертрана. Что-то не так. Совсем не так.

– Августина, она слепая, – говорю я очень тихо, но никто не слышит мой голос.

…Её назвали Бертой в честь святой Берты, когда-то пострадавшей за веру. Она лежала в колыбели в детской и не издавала ни единого звука, не плакала, не заливалась рёвом, как это делают все младенцы, когда хотят, чтобы их покормили. Она просто лежала и молчала, а Роза, Сесилия, я и Августина иногда заглядывали к ней, укачивали или несли к матери для очередного кормления. Тогда она упиралась в её грудь своей маленькой ручонкой и начинала с аппетитом поглощать молоко.

Ко всеобщему удивлению мама довольно быстро оправилась от родов несмотря на бросавшуюся в глаза бледность и худобу. Слепота Берты несколько угнетала её, но она привыкла по натуре своей со всем смиряться, потому что считала себя истинной католичкой и несла свой крест мужественно, не хныкая, не поддаваясь отчаянию. Она навсегда запечатлелась в памяти моей мужественной и сильной; не раз, испытывая дикий страх, я думала об этом образе, об этом характере, и мне становилось легче переносить удары судьбы.

Последние семь дней мы жили ожиданием приезда отца. Прошло уже достаточно времени, и по нашим расчётам он должен был вот-вот вернуться. Тогда наш просторный дом наполнится оживлением, и будет много подарков, зажгутся рождественские свечи, и Сесилия споёт песни, а я буду верить в то, что ночью ко мне придёт Санта и взмахом волшебной палочки исполнит мои самые заветные желания. И будет море сладостей: конфет, пирожных и засахаренных фруктов. И всё будет, как раньше.

…Августина разливает крепкий бульон с плавающими в нём огромными кусками мяса. Они жирные, наваристые, приправленные специями и базиликом. Моя тарелка наполнилась оранжевой лужицей. Я наблюдаю за своей сестрой Сесилией, которая сегодня особенно очаровательна, возможно, потому что приходил снова Бертран с очередной книгой. У неё карие глаза, длинные волосы пшеничного цвета, заколотые на затылке и стройная фигура, облачённая в розовое платье. Я слышу, как мама обращается к ней:

– Сеси, иди попроведай Берту, я подойду позже.

Она послушно встаёт, идёт в детскую, по-прежнему прижимая книгу Бертрана. Я зачерпываю ложку в суп.

– Лили, ты скоро уезжаешь в школу в Сен Маре?

– Через три недели.

– Сегодня пасмурно, цветам нужно Солнце.

Она говорит это, чтобы только успокоить себя, ведь она всё ещё переживает и слепоту Берты, и долгое отсутствие отца, и то, что оранжереи остались практически без присмотра, а Париж делает заявки на цветы.

Внизу раздаётся звонок, но мне кажется на этот раз, что он какой-то глухой, будто доносится совсем из другого мира. Я удивляюсь собственной фантазии, затем отбрасываю подальше от себя эти мысли.

– Лили, открой двери, быть может, твой отец приехал, правда, я не слышала шум автомобиля, однако в последнее время я стала слишком рассеянной. Доктор Луи утверждает, что это скоро пройдёт, и я верю ему. Просто следует больше бывать на природе.

В прихожей стоит высокий почтальон в форме и с сумкой через плечо, оттуда высовываются края конвертов, свежих писем с неизвестными отправителями и получателями. Кто-то признаётся кому-то в любви, сообщает новости; он привык оставаться немым свидетелем писем, переносить их из дома в дом, получать благодарности и кивать головой, если кто-то спрашивает: «А мне сегодня есть что-нибудь?» Наверное, все почтальоны такие странные, это их профессия.

Он протягивает мне конверт.

– Распишитесь, мадемуазель, или позовите кого-нибудь из взрослых.

– О, нет, мсье, я уже сама умею писать.

– Тогда напишите Ваше имя вот здесь.

Он указывает мне на пустую графу, и я аккуратно вычерчиваю «Лилиан де Бовье». Он оставляет в моих руках конверт, сочувственно смотрит на меня.

– Мне жаль, мадемуазель, Вы уже достигли того возраста, когда горе воспринимают с высоко поднятой головой.

Я пытаюсь понять, о чём это он, но его уже нет. Где-то вдалеке послышались раскаты грома, полыхнула молния, и шуршание дождя завершило печальные звуки приближавшейся грозы. Повинуясь мимолётному порыву, я выбежала в сад и во весь голос крикнула, пытаясь остановить почтальона:

– Постойте! Почему Вы упомянули про горе и сказали, что Вам очень жаль?

Он обернулся, раскрыл свой зонтик, так и не решаясь встать под его защиту, холодные мокрые капли падали с неба прямо на асфальтовую дорожку.

– Что Вы сказали, мадемуазель?

– Ничего… Вы не слышали ничего о моём отце, мсье Ричарде де Бовье?

– Всего хорошего.

Странный почтальон, уже промокший до нитки, быстро зашагал к садовой калитке, а я так и осталась недоумённо провожать его высокую, как штырь, фигуру в форме почтового департамента Франции.

Если бы не Сесилия, я вряд ли сдвинулась бы с места. Она взяла меня за руку и повела в дом.

– Ты же заболеешь, Лили. Что у тебя в левой руке? Дай мне.

Я протянула ей сырой конверт.

Войдя в прихожую, Сесилия быстро распечатала его, пробежалась по строчкам на белом листе бумаги.

Её милое лицо… Я никогда не забуду выражение её лица в тот момент. Представь, как внезапно свет меркнет, превращаясь в темноту, как ты сталкиваешься с чем-то неожиданным. Её карие глаза наполнились слезами, в них было столько печали откуда-то из глубинных недр души, что мне захотелось обнять Сесилию, прижать крепко к своему сердцу, как делает мама. Из горла её вырвался хрипящий стон, будто загнанный зверь попал в капкан:

– Папа!

Письмо выпало из её рук. Я подняла его с полу и прочла. Кажется, оно было от г-на де Голя. Сам маршал де Голь, генерал де Голь удостоил нас своим вниманием. Кажется, там было написано, что г-н Ричард де Бовье попал в автомобильную катастрофу, кажется, у него случился сердечный приступ. Правительство Франции и генерал де Голь выражают г-же Вивьен де Бовье искренние соболезнования…

…Ричард де Бовье… мой отец…

Дождь становился ещё сильнее, с улицы повеяло холодом. Этот противный, противный дождь, серое затянутое пеленой небо.

«Нет! Только не папа! Только не сейчас!» – хотелось крикнуть мне, но я взглянула на Сесилию, на её беспомощную фигуру, её хрупкие пальцы и шею, сквозь тонкую кожу проступила голубая жилка вены.

В следующее мгновенье мы попали на небеса, мы обнялись и стояли так, оторвавшись от земли. Мы парили меж облаков, нас окутала волна горя, захлестнула с ног до головы и унесла за много миль отсюда. Мы рыдали искренне и самозабвенно, и маленький уголок Франции недалеко от Сен Маре с роскошным садом и оранжереями исчез, растворился, перестал существовать. Сесилия и я никогда не понимали друг друга, но только не теперь. Сейчас всё было иначе, из озорной кокетки, завлекающей Бертрана, она превратилась в серьёзную девушку, слишком серьёзную.

– Что мы будем делать? Что скажем маме?

– Ничего, Лили. Мы ничего ей не скажем. Она достаточно слаба и может не вынести. Послушай, Лили, настало время объединиться, лишь вместе мы сможем пережить это горе.

Сердце моё сжалось, когда мама посмотрела на меня и спросила:

– Лилиан, кто звонил? Где ты так промокла? – она пожурила меня, покачала головой, – обед уже давно остыл, Нине снова придётся подогревать. Так кто же звонил?

Мы с Сесилией переглянулись, что, конечно же, не осталось незамеченным для Розы и её жениха Генри с густой шевелюрой рыжих волос и веснушками на носу.

– Что случилось, Лилиан? Ты словно встретилась с кошмаром.

– Ничего… ничего. Приходил цветочник Томас из Сен Маре, но я сказала, что пока оранжереи остались без присмотра, и ему следует подойти в четверг.

– А что тебя так удивило, Сеси?

Сесилия сглотнула, с трудом произнесла:

– Малышка Берта плохо двигает ручками и ножками.

Она выбежала из столовой, за дверью раздались её быстрые шаги. Я знала, ей было тяжело лгать, точно так же, как и мне. Она делала это во имя добра. Мама смахнула со лба прядь волос:

– Мне действительно следует больше бывать на природе и чаще наведываться в оранжереи. Слава богу, что пошёл дождь.

…«Дева Мария,

Я обещаю тебе, что буду вести себя примерно, и матушка Антуанетта будет довольна мной. Я буду много молиться и помогать бедным. Каждый день я буду печь свежие пирожные из миндального теста и носить их одинокой Мари, которая стоит возле храма. Она несчастна.

Дева Мария,

Я больше никогда не стану капризничать и буду хорошей девочкой.

Помоги мне пережить моё горе. Моя душа раздавлена жизнью, я угнетена»…

Фарфоровая статуэтка Девы Марии смотрела на меня с сочувствием. В её прекрасных глазах застыла слеза. Как плохо, что начался злой холодный дождь! Как плохо, что скрылось Солнце!

Дверь скрипнула, я обернулась. Одинокая фигура Августины со свечой и книгой сказок Андерсена замерла на пороге моей комнаты. На мгновенье мне показалось, что Августина была похожа на фарфоровую статуэтку Девы Марии с младенцем Иисусом за исключением белого чепца и накрахмаленного передника.

– Что вы делаете в темноте, Лилиан?

– Молюсь.

– Я пришла, чтобы прочесть Вам сказку про Золушку. Ведь Вы же любите про Золушку?

– Сегодня не нужно сказок.

– Тогда ложитесь. Я прочитаю Вам стихотворения Бертрана.

– Бертран пишет стихи?

– Он – очень талантливый юноша.

Я вспоминаю мудрые зелёные глаза Бертрана. Почему он не признался мне в этом, когда мы сидели вдвоём в гостиной?

Августина открывает вложенный в книгу блокнот в красном переплёте и начинает читать:

…На море парус уплывает

Среди глубоких сизых волн,

Твоя душа мою не знает,

Мир мой давно тобою полн.

Я словно парус одинокий,

Всё так же уплываю вдаль.

И сон свой вижу синеокий,

В котором только лишь печаль.

А в сердце тает невидимкой

Давно забытая любовь.

То ускользнёт прозрачной дымкой

Или появится вдруг вновь.

Я скован накрепко цепями,

Прибит к тебе, к твоим глазам,

Я задарил тебя цветами,

Я путь открыл твоим слезам.

Однажды сброшу я оковы,

Ведь мне свобода дорога,

Мне жизнь не кажется суровой,

Вдали синеют берега….

Я уплыву к ним….

В порыве я обнимаю Августину и шепчу ей:

– Бертран написал очень грустные стихи. Если б я могла, я бы умерла, чтобы никогда никогда не страдать.

– Надо продолжать жить, Лилиан, – говорит служанка, – во имя любви, как это делали когда-то твои предки. Благодаря им ты живёшь сейчас. Если однажды тебе покажется невыносимым оставаться здесь на земле, вспомни мои слова, и никогда не думай о смерти, её и так слишком много вокруг.

… – Братья и сёстры, дарите друг другу истинные моменты радости, любви и понимания. Однажды вы вдруг поймёте, что, несмотря на потери, сердца ваши тянутся к любви. Она таится всюду: в распускающемся на заре цветке, в улыбке матери, в плаче младенца, в дуновении ветра. Вся земля дышит любовью. Однако, несмотря на это, смерть преследует нас повсюду. Она уводит в небытие наших близких, она притаилась в потаённых уголках наших страхов, она пытается раздавить нас.

Отец Антуан сегодня в белой торжественной сутане, украшенной жемчугом. Он молод, он красив. Заиграл орган. Это – Вольфганг, старый немец, он хорошо играет. На глазах Мари проступили слёзы. Они падают на букет незабудок, которые она сжимает в своих руках.

Я не могу смотреть на человека, лежащего в гробу, это не мой отец, ибо он бледен и нем, смерть до неузнаваемости изменила его внешность.

Он всегда был весёлым, возил нас на пикники на лоне природы, рассказывал много историй про цветы. В гробу же лежал совсем другой человек в строгом чёрном костюме и гладкими зачёсанными назад волосами. Как была права Августина, говоря, что нельзя никогда думать о смерти, что она и так рядом с нами, она среди нас. Да, да, она рядом, в глазах мамы, Бертрнана, Розы, Сесилии, Генри и даже Мари. Смерти нет никакого дела до плачущей маленькой слепой Берты, оставшейся среди игрушек в колыбели. Смерть засыпает дубовые гробы землёй, а затем на их месте вырастают пустынные холмики и мраморные надгробия с надписью «Здесь жил такой-то». И возле этих надгробий сидят одинокие жёны и матери усопших и долго разговаривают с ними, веря, что будут услышаны.

Заплаканная Сесилия убегает вдаль, я вижу, как на ветру мелькает её белый шарф.

– Сеси! Сеси! Куда ты? Подожди!

Садовник Ганс и недоумённые гости глядят мне вслед, но я не обращаю на них внимания, я бегу за белым шарфом на шее Сесилии.

Она закрылась в своей комнате и вышла только тогда, когда я попросила её об этом. Мне бросилась в глаза её поразительная бледность, отсутствующий взгляд карих глаз. Мы обнялись, как два дня назад, когда узнали о смерти отца, и это было нашей маленькой тайной. Я словно прощалась с нею. Прощалась?

– Лили, я ухожу в монастырь, – сказала Сесилия, когда наши объятья разъединились.

– В монастырь? А как же Бертран? Ведь он же… ведь он же любит тебя.

– Послушай, Лили, вокруг столько страдания, столько боли, с каждым днём сердце моё не выдерживает.

– Но ведь это не выход. Нужно продолжать жить и надеяться, как говорит Августина.

– Жить и надеяться… Но я не могу. Когда я смотрю на эту зелень, на небо, на цветы в саду, начинаю радоваться, но, Лили, всё это растворяется перед лицом потерь. Здесь нет ничего вечного, здесь всё бренно: и я, и Бертран, и мама, и трава с небом. Всё умрёт, всё превратится в гниющий прах.

– Не говори так! Может, ты ещё передумаешь и останешься.

Сесилия покачала головой:

– Нет. Я приняла окончательное решение.

Бывшая кокетка Сесилия была тверда и непреклонна, как никогда. Я поняла это, глядя в её серьёзные глаза под густыми чёрными ресницами.

– Со дня на день приедет бабушка. Она расскажет нам много интересного об Америке. Ты хочешь узнать про Америку?

– Нет. Он больше никогда не вернётся.

Я утешала её, как маленького ребёнка, а она всхлипывала, уткнувшись в моё плечо.

…Белые цветы на твоей могиле,

Они не вяли долго и были так свежи,

Ты потеряла мир, ты потеряла силы

И видишь в небесах немые миражи.

А дождь идёт годами, и над твоей могилой

Он мрачно улыбается, тихонечко поёт.

А сколько же потеряно тобою свежей силы,

Которая тебя на небо позовёт!

Те белые цветы колышутся и плачут,

Прощаются с тобою на вечность, на века,

Подумай же над тем, как жизнь прожить иначе,

Не проводив последние на небе облака.

Не видя ничего, ты прикоснёшься к малости,

Со смертью вновь сольёшься и улетишь во мрак,

И сколько на плечах твоих печали и усталости,

Тобой всё перечёркнуто, всё кажется не так….

…Прощай, Берта, прощай, Сесилия, я уезжаю в школу в Сен Маре, где монахини Св. Франциска будут обучать меня давно забытым истинам, и я буду внимать им, будто всё для меня вновь, хоть это не так. Прощайте, но я обязательно вернусь, чтобы обогреть вас своей любовью во имя того, чтобы вы никогда не разочаровывались и не страдали. Я буду с вами….