– Хм-м, – протянул ты, пожал плечами, посмотрел на меня, снова пожал плечами и покачал ладонью вправо-влево – мол, фильм так себе, – а мне захотелось схватить тебя за запястье и прижать твою руку туда, куда совсем недавно я бы тебя не пустила. Мое сердце, Эд, бабахало, требуя, чтобы это случилось прямо 5 октября в кинотеатре «Карнелиан».
– Ну, мне фильм понравился, – сказала я, надеясь, что не покраснела от собственных мыслей. – Спасибо, что посмотрел его со мной.
– Угу, – буркнул ты и добавил: – Всегда пожалуйста.
– Всегда пожалуйста?
– Ты поняла, о чем я, – сказал ты. – Прости.
– Прости?
– Нет, – ответил ты. – Я хотел спросить: чем теперь займемся?
– Хм-м, – задумалась я, а ты посмотрел на меня так, словно забыл свой текст. Чем с тобой можно заняться? Я рассчитывала, что ты сам что-нибудь предложишь, потому что я позвала тебя в кино. – Есть хочешь?
Ты слегка улыбнулся.
– Я играю в баскетбол, – отозвался ты, – так что ответ всегда «да».
– Понятно, – сказала я, мечтая о чае. Смотреть, как ты ешь? И это весь день, всё 5 октября? У меня в голове до сих пор блистал образ Греты, и мне хотелось, чтобы мы сделали что-то такое…
А потом я вздохнула, вздохнула по-настоящему. Мне пришлось вести тебя – ведь ты не мог вот так сразу все понять – к началу истории, благодаря которой «5 октября» стал бы таким же чудесным фильмом, как тот, что мы только что посмотрели. К чему-то большему, чем старушка, что прошла мимо, чему-то большему, чем все, что могло попасться тебе на глаза обычным серым днем. В моих мечтах перед нами открылся занавес, и я взяла тебя за руку, чтобы показать тебе что-то большее, чем поцелуи двух влюбленных студентов в кинотеатре, что-то лучшее, чем чай для девушки и обед для спортсмена, ведь это случается в любой другой день с любыми другими людьми, я хотела показать тебе нечто волшебное на большом экране, нечто сверх, нечто…
…необычайное.
Я вздохнула и махнула рукой в нужном нам направлении. Я устраивала приключения прямо у тебя под носом, Эд, но ты их не замечал, пока я их тебе не показывала, и вот поэтому мы и расстались.
У меня разрывается сердце оттого, что приходится отдавать тебе этот мини-постер, но твое сердце тоже разбито, так что, думаю, мы в расчете. Да и все равно я по понятным причинам больше не могу видеть Лотти Карсон, поэтому, не верни я этот постер тебе, он сгнил бы где-то на свалке, а так ты заметишь его, как только откроешь коробку, и расплачешься, глядя на ее улыбку, на ее роскошную улыбку, на знаменитую улыбку Лотти Карсон.
– Что? – спросил ты, глядя на старушку, которая шла вниз по улице.
– Лотти Карсон, – ответила я.
– Кто она?
– Она была в кино.
– Да, я видел, она сидела за нами. У нее еще такая шляпа.
– Да нет же, это Лотти Карсон, – сказала я. – По крайней мере мне так кажется. Она была в кино. Грета.
– Правда?
– Ага.
– Уверена?
– Нет, – ответила я. – Конечно, я не уверена. Но все может быть.
Мы вышли на улицу, и ты прищурился и нахмурился.
– Она совсем не похожа на актрису из фильма.
– Фильм сняли сто лет назад, – возразила я. – Включи воображение. Если это Лотти, значит, она тайком пришла в «Карнелиан», чтобы посмотреть на саму себя, и об этом знаем только мы.
– Допустим, это она, – не уступал ты. – Но как это проверить?
– Это невозможно проверить, – ответила я. – Точно не сейчас. Но знаешь, я кое-что почувствовала. Во время долгого поцелуя в конце.
Ты улыбнулся, и я поняла, о каком поцелуе ты думаешь.
– Да, ты кое-что почувствовала.
– Я не о том поцелуе, – сказала я и снова почувствовала, как ты обеими руками нежно отводишь мои волосы назад. – Я про поцелуй в фильме.
– Подожди немного, – сказал ты и вернулся в кинотеатр.
Дверь за тобой захлопнулась, и я смотрела на тебя сквозь мутное стекло, словно ты был на пленке без фокуса или на поблекшей гравюре. Ты быстро приблизился к стене, чуть нагнулся, а потом поспешно вышел на улицу, взял меня за руку, и мы на красный свет перебежали Десятую авеню к химчистке. Я посмотрела на часы над вешалкой, которую работники химчистки крутят, чтобы найти одежду клиентов. Фильм оказался коротким, и у меня было полно времени до часа, к которому я обещала маме быть дома и к которому условилась созвониться с Элом, чтобы рассказать ему о свидании во всех подробностях. Вещи в пластиковых чехлах кружились друг за другом, словно им устроили учебную пожарную тревогу, но вот вешалка остановилась, и неказистое платье упало в объятия морщинистой женщины. Но ты, положив теплую руку мне на щеку, повернул мою голову, и я поняла, что ты хочешь мне показать. Из книги «Когда гаснут огни: краткая иллюстрированная история кино» я знала, что это называется мини-постер – его-то ты и стащил из «Карнелиана». Судя по цветовой гамме, ты держал в руках настоящий классический образец постера, на котором были и ямочка на подбородке, и улыбка. На фоне метели красовалась любимица Голливуда милашка Лотти Карсон.
– То есть, по-твоему, – спросил ты, – эта актриса и вон та женщина – один и тот же человек?
– Посмотри на нее, – сказала я и взялась за уголок постера. У меня перехватило дыхание, когда я до него дотронулась. Я держалась за один уголок постера, ты – за другой, в третьем углу виднелся логотип Bixby Brothers Pictures, а четвертый уголок, как видишь, оторвался и остался висеть на кнопке в холле кинотеатра, когда ты сорвал постер, чтобы мы вместе могли рассмотреть Лотти Карсон.
– Если это Лотти, она, наверное, здесь живет, – осенило меня. Старушка в пальто и шляпе уже успела дойти до середины улицы. – Ну, то есть в этом районе. Неподалеку. Это было бы…
– Если это, конечно, Лотти, – сказал ты.
– Глаза точь-в-точь такие же, – ответила я. – И подбородок. Посмотри на ямочку.
Ты взглянул вдаль, потом на меня, потом на постер.
– Ну, – сказал ты, – это точно Лотти. А вот старушка может ею и не быть.
Я отвела взгляд от старушки и посмотрела – боже, как же ты был прекрасен – на тебя. Я поцеловала тебя. Я до сих пор помню твои губы, я прямо сейчас ощущаю то же, что и в ту минуту, хоть у меня уже и нет чувств.
– Даже если это не Лотти, – прошептала я после поцелуя и уткнулась тебе в шею, но мне тут же пришлось отпрянуть от тебя, потому что женщина из химчистки кхм-кхмыкнула на нас и прошла мимо, перекинув через руку устало повисшее неказистое платье, – мы должны за ней проследить.
– Что? Проследить за ней?
– Пойдем, – сказала я. – Сможем проверить, Лотти это или нет. Ну, и…
– Это лучше, чем смотреть, как я ем, – ты прочитал мои мысли.
– Ну, можем и пообедать, – сказала я. – Или, если тебе нужно, пойдем по домам.
– Нет, – ответил ты.
– Нет, ты не хочешь идти домой, или нет, тебе не нужно идти домой?
– Нет, то есть да, пойдем за ней, если хочешь.
Ты стал переходить на ту сторону улицы, по которой шла старушка, но я схватила тебя за руку.
– Нет, останемся здесь, – сказала я. – Нужно соблюдать безопасную дистанцию, – это я знала из «Полночи в Марокко».
– Что?
– Это будет нетрудно, – продолжала я. – Она медленно ходит.
– Да, она уже немолода, – согласился ты.
– Еще бы, – сказала я. – Ей должно быть около… Не знаю, в «Грете на воле» она молодая, а этот фильм сняли в… давай посмотрим, – я перевернула постер и решила закрыть глаза на факты.
– Если это Лотти, – сказал ты.
– Если это Лотти, – повторила я, и ты взял меня за руку.
«А даже если это и не Лотти», – захотелось мне прошептать и снова уткнуться в твою шею, вдыхая запах пота и лосьона после бритья. «Пойдем», – думала я, уже с трудом припоминая фильм. Пойдем посмотрим, куда нас приведет приключение, в котором под негромкую музыку Лотти Карсон сбегает из иглу в метель из бутафорского снега, а Уилл Рингер, немного поворчав и потопав ногами, конечно же, запрягает собак и хоп! – хоп! – хоп!ает на них, пока не находит Грету, и она делает правильный выбор, несмотря на скромное убранство иглу, и ее слезы на морозе превращаются в бриллианты и катятся в ямочку на подбородке, и все это происходит при свете, которого мог добиться только Мейлер. Пойдем, пойдем скорее к счастливому концу, где радостная Лотти лучезарно улыбается в шубке своей мечты – чистый мех белого медведя, выдубленный самим Уиллом Рингером, – а на пальце у нее – вот так сюрприз! – помолвочное кольцо. Здесь на экране победно мерцает огромная надпись «КОНЕЦ», и зрителей ждет долгий-долгий поцелуй. Это просто прелесть, милый. Я почувствовала, куда нас может привести весь этот день, 5 октября, и это чувство раздулось от того, что на обороте постера я увидела хронологию жизни и творчества Лотти Карсон. У нее скоро день рождения – ей почти восемьдесят девять. «Пятое декабря», – вертелось в моей голове, когда мы в тот день шли по улице. Пойдем, пойдем навстречу чему-то необычайному; и я начала строить планы, думая, что все зайдет так далеко.
Если ты откроешь этот коробок, то увидишь, что в нем пусто, и на секунду задумаешься, были ли в нем спички, когда ты мне его отдал – помню, как ты очередным бессмысленным жестом сунул его в мою ладонь, словно мелкую взятку. Но правда в том – а я пишу здесь только правду, – что коробок был полным: в нем с удобством расположились двадцать четыре спички. А теперь в коробке пусто, потому что спички закончились.
Я не курю, хотя в фильмах это смотрится потрясающе. Я жгу спички бессонными ночами раздумий: заползаю на крышу гаража и смотрю на небо, пока родители мирно спят, а по дальним улицам изредка проезжают машины; в такие ночи подушка нагревается слишком быстро и одеяло не дает мне покоя, неважно, верчусь я или лежу спокойно. Я сижу, свесив ноги, зажигаю спички и смотрю, как они догорают.
Этого коробка хватило на три ночи – не подряд, – и теперь, как видишь, в нем пусто. Первая ночь сменила день, когда ты отдал мне этот коробок: мама наконец-то ушла спать, хлопнув дверью, и я, поболтав с Элом, повесила трубку. В книге «Когда гаснут огни: краткая иллюстрированная история кино» есть фотография Алека Матто: он курит, сидя на стуле, а над его головой пробивается яркий луч света, направленный на невидимый экран. «Алек Матто отсматривает рабочие позитивы к фильму “Куда пропала Джулия?” (1947) в личном проекционном зале». Джоан пришлось объяснить мне, что такое рабочие позитивы: это когда вечером режиссер находит время, чтобы сходить на перекур и посмотреть все, что было отснято за день, пусть даже это была всего одна сцена, в которой мужчина снова и снова открывает дверь, а женщина показывает на окно, показывает на окно, показывает на окно. Вот что такое рабочие позитивы, и у меня ушло семь или восемь спичек, пока я отсматривала наши безжизненные рабочие позитивы, сидя на крыше гаража: я беспокойно жду тебя с билетами в руке, Лотти Карсон едет на север, сменив несколько поездов, я целую тебя, целую, у нас случается странный разговор в сувенирном магазине и я сама не своя после того, как обсудила все с Элом, хоть он и сказал, что ничего по этому поводу не думает. Зажигая спички, я как будто гадала «любит – не любит», но потом прочла на коробке, что спичек всего двадцать четыре, и поняла, что в конце выйдет «не любит», поэтому я просто смотрела на искрящиеся, дымящие спички и блаженно вспоминала каждый момент прошедшего дня, пока не обожгла палец и не замерла, обдумывая все, что мы сделали вместе.
– Ну и что теперь?
Пройдя два квартала, Лотти Карсон завернула за угол и зашла в «Мечту Маяковского», ресторан русской кухни с многослойными занавесками на окнах. Разглядеть хоть что-то с противоположной стороны улицы было просто невозможно.
– Никогда не обращала внимания на это место, – сказала я. – Наверное, Лотти зашла пообедать.
– Поздновато для обеда.
– А может, она тоже играет в баскетбол и постоянно ест.
Ты усмехнулся:
– Тогда она должна играть за «Вестерн». Там только таких мелких старушек и держат.
– Пойдем за ней.
– Внутрь?
– А что такого? Это же ресторан.
– Выглядит достаточно дорого.
– Мы не станем заказывать много.
– Мин, мы даже не знаем, точно ли это она.
– Мы услышим, если официант назовет ее Лотти.
– Мин…
– Или мадам Карсон, или еще как-то. Ну разве этот ресторан не похож на заведение, куда частенько захаживает кинозвезда?
Ты улыбнулся, глядя на меня.
– Не знаю.
– Еще как похож.
– Может быть.
– Совершенно точно.
– Ладно, – сказал ты, сделал шаг вперед и потянул меня за собой. – Похож, похож.
– Стой, нужно немного подождать.
– В смысле?
– Будет странно, если мы войдем прямо сейчас. Нужно подождать минуты три.
– Да, это снимет с нас все подозрения.
– У тебя есть часы? Хотя неважно, мы просто сосчитаем до двухсот.
– Что?
– Сосчитаем секунды. Раз. Два.
– Мин, двести секунд – это не три минуты.
– Ах да.
– Двести не делится на три. Три минуты – это сто восемьдесят секунд.
– Точно, я припоминаю, что ты дружишь с математикой.
– Перестань.
– Что?
– Не вздумай язвить по поводу математики.
– Я и не собираюсь язвить. Просто припоминаю. Ты же выиграл конкурс в прошлом году?
– Мин.
– Разве нет?
– Я всего лишь вышел в финал, но ничего не выиграл. Не считая меня, до финала дошли еще двадцать пять человек.
– Ну и ладно, ведь главное, что…
– Главное, что это стремно и что Тревор и все вокруг поливают меня дерьмом.
– Я ничем тебя не поливаю. Да и зачем? Это же математика, Эд. Ты же не вышел в финал конкурса по вязанию. Не хочу сказать, что вязание…
– Математика – это такая же гейская штука, как и вязание.
– Что? Ну нет, в математике нет ничего гейского.
– Кое-что есть.
– Разве Эйнштейн был геем?
– У него была гейская прическа.
Я посмотрела на твои волосы, потом на тебя. Ты улыбался, глядя на жвачку, валявшуюся на тротуаре.
– Видимо, мы, – сказала я, – живем в разных, хм…
– Ага, – ответил ты. – Ты живешь там, где три минуты равняются двумстам секундам.
– О да. Три. Четыре.
– Ну хватит, три минуты уже прошли.
Ты взял меня за обе руки, словно мы исполняли народный танец, и бодрым шагом перевел через дорогу на красный. «Двести секунд, сто восемьдесят – какая разница?» – думала я.
– Надеюсь, это она.
– Знаешь что? – отозвался ты. – Я тоже на это надеюсь. Но даже если это не…
Но едва мы вошли в ресторан, сразу поняли, что нам нужно выйти. Дело было не только в красном бархате на стенах. И не только в розовом свете лампочек, спрятанных под абажурами из красной ткани, и не только в призматических стеклянных висюльках, закрутившихся от сквозняка, когда мы открыли дверь. И не только в снующих туда-сюда мужчинах в сюртуках или в угловом столике с запасными красными салфетками, сложенными в форме флагов с небольшим изгибом для древка – флаги на флагах, и еще на флагах, и еще на флагах, – словно война закончилась полной капитуляцией противника. И не только в тарелках, на которых красными буквами было выведено «Мечта Маяковского» и нарисован бородатый кентавр, держащий над головой трезубец и поднявший одно копыто, чтобы победно растоптать всех в прах и пыль. И дело было не только в нас. Не только в том, что мы слишком молодые люди, одетые неподобающе для ресторана, ведь на нас были слишком яркие, слишком мятые вещи со слишком большим количеством молний, и к тому же наши наряды были слишком грязными, слишком затасканными, слишком нелепыми, слишком растянутыми, слишком модными, слишком откровенными, слишком повседневными, слишком спортивными и слишком неприличными. И дело не только в том, что Лотти Карсон не взглянула в нашу сторону, и не только в том, что она смотрела на официанта, и не только в том, что официант держал почти на уровне своей головы бутылку, обернутую красной салфеткой, и не только в том, что в запотевшей бутылке с блестящими капельками на горлышке было шампанское. Дело не только в этом. Конечно, конечно, дело было еще и в меню, выставленном на небольшом возвышении у двери, и в сумасшедших ценах на каждое чертово блюдо, и в чертовых деньгах, которых у нас с собой, черт возьми, не было. Так что мы вышли из ресторана – только вошли и сразу вышли, – но ты успел прихватить спичечный коробок из огромного бокала для бренди, стоявшего у двери, и сунул его мне в руку. Очередной подарок, очередной секрет, очередной повод наклониться и поцеловать меня.
– Не знаю, зачем я это делаю, – сказал ты, а я поцеловала тебя в ответ, обхватив за шею рукой, в которой был зажат коробок.
После ночи, когда я потеряла девственность, ты подкинул меня до дома, и я несколько послеполуденных часов беспокойно вертелась на кровати, но не могла уснуть, хоть и очень устала. Потом я поднялась и пошла на улицу смотреть, как солнце опускается за горизонт, – тогда я сожгла еще семь или восемь спичек. А третья ночь наступила после того, как мы расстались, и я могла бы сжечь миллион спичек, но сожгла только те, что были в коробке. В ту ночь мне казалось, что если сбросить спички с крыши, то они сожгут все вокруг и искры, вылетающие из языков пламени, спалят весь мир и всех его обитателей с разбитыми сердцами. Мне хотелось обратить в пепел абсолютно все, мне хотелось обратить в пепел тебя, хотя даже в кино это смотрелось бы плохо: слишком много эффектов, слишком зрелищно, чтобы отобразить, какой разбитой и жалкой я себя ощущала. Эту сцену нужно вырезать из фильма, даже если я тысячу раз отсмотрела ее на рабочих позитивах. Но мне все равно хочется увидеть этот огонь, Эд, мне хочется, чтобы случилось невозможное, и вот поэтому мы и расстались.
Прямо напротив «Мечты Маяковского» – словно теннисный мячик отскочил от одной стороны стола и ударился о другую – есть сувенирный магазин: там мы прятались за заставленными всякой всячиной полками, дожидаясь, пока Лотти Карсон выйдет из роскошного ресторана, чтобы выследить, где она живет. Не могли же мы просто так слоняться по улице – иначе мне нечем объяснить, зачем мы зашли в магазин, которым владеют вечно угрюмые старухи-двойняшки, торгующие дорогой яркой лабудой. Люди скупают всю эту дребедень и дарят на дни рождения, потому что не знают друг друга достаточно хорошо, чтобы найти что-то действительно нужное. По крайней мере, эту камеру, Эд, ты совершенно точно купил в сувенирном магазине. Я разглядывала заводные игрушки и замызганные открытки, а ты снизу вверх смотрел на подвесные фигурки и наконец высказал то, что было у тебя на уме:
– Я больше не знаю таких девушек, как ты.
– Что?
– Я сказал, что больше не знаю…
– Что значит «таких, как я»?
Ты вздохнул, улыбнулся, пожал плечами и снова улыбнулся. Вокруг твоей головы вращались серебряные блестящие звезды и кометы, словно мы были в дурацком мультике, и я тебя стукнула.
– Выпендрежниц? – ты начал перебирать варианты.
Я стояла прямо перед тобой.
– Я не выпендрежница, – возразила я. – Вот Джин Сабинджер – выпендрежница. Коллин Пейл – выпендрежница.
– Да ведь они чокнутые, – сказал ты. – Постой, они ведь не твои подруги?
– А если мы дружим, скажешь, что они не чокнутые?
– Тогда я прошу прощения за эти слова, – сказал ты. – Наверное, я имел в виду, что ты очень умная. Даже тогда на вечеринке ты не знала, что мы проиграли. А мне казалось, что об этом знают все.
– Я даже не знала о самой игре.
– Еще и фильм этот, – ты покачал головой и как-то странно выдохнул. – Если бы Трев узнал, что я его посмотрел, он решил бы… Понятия не имею, что бы он решил. Это ведь гейское кино, при всем уважении к твоему другу Элу, без обид.
– Эл не гей, – сказала я.
– Этот парень испек кекс.
– Его испекла я.
– Ты? Без обид, но получилось ужасно.
– Весь смысл, – сказала я, – и был в том, чтобы кекс получился горьким, а не сладким, таким же ужасным, как и вся вечеринка в честь горьких шестнадцати.
– Его никто не ел, без обид.
– Не надо говорить «без обид», – сказала я, – если сообщаешь обидные вещи. Эти слова ничего не меняют.
Ты наклонил голову, Эд, и посмотрел на меня, словно подслеповатый щенок, недоумевающий, почему на полу лежит газета. Тогда мне это казалось милым.
– Сердишься? – спросил ты.
– Нет, не сержусь, – ответила я.
– Вот поэтому ты и особенная. Не могу объяснить. Ты совсем не такая, как другие девушки, только без обид, Мин, ой, прости.
– А как себя ведут другие девушки, когда сердятся? – спросила я.
Ты со вздохом провел рукой по волосам, как будто на тебе была надета бейсболка и ты хотел повернуть ее козырьком назад.
– Ну, они не целуют меня так, как ты. То есть они вообще меня не целуют, а когда рассердятся, перестают со мной разговаривать, складывают руки на груди, дуются и уходят к подружкам.
– А ты что делаешь?
– Покупаю им цветы.
– Дорогое удовольствие.
– Ну да, и это еще одна твоя особенность. Другие девушки не стали бы покупать билеты в кино, как это сделала ты. За все плачу я, ну или мы ссоримся, и мне снова приходится покупать им цветы.
Признаюсь честно, мне понравилось, что мы не пытались сделать вид, словно других девушек не существует. По коридорам колледжа ты всегда ходил с девицей, висящей у тебя на шее, как бесплатное приложение к рюкзаку.
– Где ты покупаешь цветы?
– В магазине за колледжем или, если там цветы несвежие, в «Саду земных наслаждений».
– Рассуждаешь о свежести цветов, а еще называешь Эла геем.
Ты тут же густо покраснел, как будто я отхлестала тебя по щекам.
– Вот об этом я и говорю, – сказал ты. – Ты очень умная и говоришь заумно.
– Тебе не нравится, как я говорю?
– Я просто к такому не привык, – ответил ты. – Это для меня в новинку, как, к примеру, острое блюдо или что-то в этом роде. Как будто я решил попробовать еду из Какого-нибудь-стана.
– Понятно.
– И мне понравилось, – сказал ты. – По большей части. И когда ты попробовал такое, тебе уже не хочется… других девушек.
– А как другие девушки разговаривают?
– Они почти не открывают рта, – ответил ты. – Обычно разговор веду я.
– Про баскетбол. Про лэй-апы.
– Не только, но в целом да. Про тренировки, про тренера и про то, выиграем ли мы на следующей неделе.
Эд, ты был чертовски красив в тот день, как и – от этого я, сидя в пикапе, чуть не плачу – в любой другой. Сколько выходных и сколько будних дней я провела, глядя на тебя, когда ты уже знал об этом и пока ты еще не подозревал о моем существовании. Ты был красив даже с сияющими звездочками вокруг головы.
– Баскетбол – скучная игра, – сказала я.
– Вау, – отозвался ты.
– Еще одна особенность?
– Она мне не нравится, – ответил ты. – Спорим, ты ни разу не была на матче?
– Это когда парни бьют мяч об пол и бросают его по кругу, да? – спросила я.
– А в старых фильмах сплошная тоска и сопли, – сказал ты.
– Тебе понравилась «Грета на воле»! Я это точно знаю!
И я это точно знала.
– У меня в пятницу игра, – сказал ты.
– А я буду сидеть на трибунах, смотреть, как ты побеждаешь, слушать, как в твою честь кричат чирлидерши, а потом ждать тебя у раздевалки и стоять в углу на вечеринке, где будет полно незнакомцев?
– Я позабочусь о тебе, – сказал ты тихим голосом и, протянув руку, провел ладонью по моим волосам и уху.
– Потому что я приду на вечеринку, – сказала я, – в качестве твоей, ну… приятельницы.
– Если ты останешься со мной после игры, ты будешь выглядеть скорее как моя девушка.
– Девушка, – повторила я. Словно примеряла новые туфли.
– Именно так все подумают и станут обсуждать.
– Все будут думать, что Эд Слатертон притащил с собой выпендрежницу.
– Я вице-капитан, – произнес ты, как будто кто-то мог этого не знать. – Они будут называть тебя так, как я им скажу.
– И что же ты им скажешь? Называть меня выпендрежницей?
– Умной.
– Просто умной?
Ты покачал головой.
– Все это время, – произнес ты, – я пытаюсь сказать, что ты не такая, как все, а ты спрашиваешь меня про других девушек, но я не могу о них думать, потому что рядом со мной ты.
Я подошла еще ближе к тебе:
– Повтори это еще раз.
Ты улыбнулся:
– Но у меня по-дурацки вышло.
Каждая девушка хочет услышать это от парня.
– Повтори, – сказала я, – чтобы мне было ясно, о чем ты.
– Покупайте что-нибудь, – проворчала одна из старух, – или проваливайте из моего магазина.
– Мы присматриваемся, – ответил ты, притворившись, что разглядываешь контейнер.
– Даю вам пять минут, голубки.
Опомнившись, я посмотрела на дверь «Мечты Маяковского».
– Мы не упустили Лотти?
– Нет, – сказал ты. – Я за ней приглядывал.
– Спорим, это еще одна моя особенность и ты таким никогда не занимался?
Ты усмехнулся:
– Да нет, я почти каждые выходные выслеживаю престарелых кинозвезд.
– Мне просто хочется узнать, где она живет, – сказала я. Я чувствовала, как у меня в сумочке искрится дата рождения Лотти Карсон, выведенная на обороте постера, и как у меня в голове зарождается тайный план.
– Не волнуйся, – сказал ты. – Это даже весело. Но что мы будем делать, когда дойдем до ее дома?
– Что-нибудь придумаем, – ответила я. – Может, все будет как в «Отчете из Стамбула», когда Жюль Гелсен находит в подвале комнату, в которой полно…
– Что с тобой не так, когда дело доходит до старых фильмов?
– О чем ты?
– Как это о чем я? Ты ко всему приплетаешь старые фильмы. Ты и сейчас думаешь об одном из них, я уверен.
Ты был прав: я вспоминала последний общий план из «Запретной жизни Розы», еще одной картины с Гелсеном в главной роли.
– Ну и что, я хочу стать режиссером.
– Правда? Вау. Как Брэд Хекертон?
– Нет, я хочу быть хорошим режиссером, – ответила я. – А ты думал, я хочу другую профессию?
– Не то чтобы я об этом думал, – признался ты.
– А ты кем хочешь стать?
Ты моргнул.
– Надеюсь, у меня получится выиграть в финале кубка штата.
– А потом?
– Потом будет большая вечеринка, потом буду учиться там, куда возьмут, а потом что-нибудь придумаю.
– У вас две минуты!
– Ладно, ладно, – ты деловито пошарил рукой в ведерке с резиновыми змеями. – Я тебе что-нибудь куплю.
Я нахмурилась:
– Здесь все слишком уродское.
– Мы что-нибудь найдем, убьем время. Что может пригодиться режиссеру?
Мы шли мимо полок, и ты расспрашивал меня. Маски для актеров? Нет. Вертушки для заднего плана? Нет. Пошлые настольные игры, чтобы было чем заняться на вечеринках после церемоний награждения? Заткнись.
– А вот и камера, – сказал ты. – То, что нужно.
– Это пинхол-камера.
– Не знаю, что это значит.
– Она из картона, – я не стала говорить тебе, что тоже не знаю, что значит «пинхол-камера», ведь это просто было написано на самой камере. Как и до этого не говорила тебе, что я, конечно же, знала про матч, который вы проиграли перед тем, как мы познакомились во дворе у Эла. Но тогда я, наверное, надеялась, что тебе нравится моя ни-на-кого-непохожесть.