Read the book: «Интимная жизнь наших предков. Пояснительная записка для моей кузины Лауретты, которой хотелось бы верить, что она родилась в результате партеногенеза», page 7

4

С некоторых пор у дяди Танкреди появилась привычка проводить несколько часов после обеда в постели, и, пока они были в деревне, Ада обычно составляла ему компанию: читала что-нибудь вслух или рассказывала о том о сем – книги и фильмы, знакомые и политика… В первые годы своей жизни в Болонье она частенько обсуждала с ним студенческие собрания, новых друзей, рок-группу, в которой играла по субботам, электрогитару, дорогущую Fender Telecaster, которая стоила целое состояние, так что пришлось платить в рассрочку, создание экспериментального факультета под названием DAMS⁴⁴, где изучали музыку и театр, жаловалась на университетские неурядицы и конфликты с деканатом, делилась успехами крохотных независимых театров, которым время от времени помогала с андеграундными постановками «переосмысленного» Еврипида, феминистской группы, в которой состояла, а потом – «столичных индейцев»⁴⁵ и пиратского радио.

Позже, когда кое-кто из ровесников, товарищей по борьбе начала семидесятых, уже вместе с ее собственными студентами стал воспевать насилие или даже совершать вооруженные нападения, доктор разделял смятение Ады: головой она понимала, что такой подход достоин лишь осуждения, но в глубине души и сама склонялась к восстанию. А как еще избавишь мир от несправедливости? Альенде, выигравший демократические выборы в Чили мирным путем благодаря альянсу между левыми и умеренными, был жестоко устранен, а западные демократии пели осанну Пиночету. Может, наивно и надеяться, что благодаря статьям Берлингуэра в «Возрождении» в Италии возможен исторический компромисс?⁴⁶

– По крайней мере, у вас, женщин, теперь есть право на развод и даже на аборт, – говорил ей дядя годом раньше.

– Да, но когда мои студенты устроили пикеты на съезде «Общения и освобождения»⁴⁷, в университет ворвались карабинеры, застрелили одного из наших ребят, а министр внутренних дел вывел на улицы города бронетранспортеры и танки. Танки, совсем как в Праге, дядя!

Ада плакала от злости, а дядя только ласково гладил ее по руке. В отличие от Джулиано, вечно обвинявшего подругу в заигрывании с экстремистами и советовавшего следить за языком, чтобы не попасть в переделку, Танкреди никогда с ней не спорил.

Но дядя и племянница обсуждали не только серьезные вопросы: им хватало времени и на пересказ последних сплетен, вроде истории об общем знакомом Лео Кампизи, том самом «Патрокле», который, получив диплом историка, несколько лет подрабатывал в лицее, а теперь выиграл конкурс на должность директора городского архива.

Они обсуждали статьи, которые Лео писал в местную газету L’Indipendente всякий раз, когда сталкивался с любопытным документом о «неизвестной истории» города. Он обладал даром говорить о далеком прошлом легко и саркастично, чтобы эти рассказы не выглядели скучным перечислением заплесневелых фактов в исполнении заучки-эрудита. Дядя Тан вырезал его статьи и хранил их для Ады, которая со своей стороны тоже не теряла контакта с былым возлюбленным. Время от времени они где-нибудь вместе обедали, Ада даже познакомила его с Джулиано. Лео, имевший славу местного донжуана, часто представлял ей девушек, с которыми в данный момент встречался (ни одна из этих историй не продлилась более двух лет, что частенько служило поводом для шуток). Последней, кому удалось воспламенить в нем страсть, была юная исследовательница истории искусств, присланная министерством каталогизировать росписи XIV–XV веков в Ордале и окрестных церквях и по этой причине прошлой весной снявшая комнату в доме его родителей, который после отъезда сына в Донору стал для них одних слишком большим. Заехав, как обычно по субботам, в гости, Лео познакомился с ней и начал ухаживать. Звали ее Чечилия Маино.

«Кажется умной и симпатичной, а этот ирландский рыжий ей очень идет, – прокомментировала Ада. – Будем надеяться, что в этот раз всё надолго».

От Лео она узнала, что Чечилия не только занимается инвентаризацией картин, но и пытается раскрыть загадку таинственного «мастера из Ордале», неизвестного художника ломбардской школы, в XVI веке около десяти лет проработавшего в этом регионе, о чем свидетельствовали многочисленные росписи как в больших церквях, так и в крохотных деревенских часовнях. Его кисти принадлежал и соборный алтарь конца ХVI века с изображением супругов Феррелл. Художник уделил особое внимание лицам своих персонажей, использовав яркие оттенки – синие, зеленые, розовые – в совершенно ненатуральной гамме.

Чечилия хотела знать о мастере все: как его звали, где родился, у кого учился. Поэтому она попросила Лео поискать в архиве, особенно в приходских книгах, – вдруг найдутся какие-то документы. Сама она тем временем с помощью лупы исследовала каждый дюйм холстов и досок кисти мастера в поисках если не подписи, то хотя бы характерных мазков или красок – в общем, старалась описать все сходства и различия.

– Нравится мне ее упорство, – сказала Ада дяде, а потом, задумавшись, то ли в шутку, то ли по привычке не упускать повода шокировать конформистскую интеллигенцию Доноры добавила: – А представь, дядя, что будет, если Чечилия в конце концов обнаружит, что «мастер из Ордале» на самом деле мастерица!

Дядя Тан охотно подыграл. Он куда лучше Ады знал старые росписи: в молодости, гостя в Казентино у своего друга Колонны, частенько ездил в Ареццо, чтобы полюбоваться работами Пьеро делла Франческа, или во Флоренцию, где обошел все музеи. У них с Колонной даже была привычка посвящать целый день одному-единственному залу Уффици или палаццо Питти.

– Мастерица, говоришь… ну а почему нет? – задумчиво кивнул он. – Конец XVI века был богат на художниц. На ум, конечно, сразу приходит Артемизия Джентилески, хотя она жила немного позже.

– И которая заслуживает того, чтобы быть известной своим художественным талантом, а не в качестве жертвы изнасилования, – выпалила Ада; феминистская группа, в которой она участвовала в первые годы жизни в Болонье, называлась «Артемизия».

– Я предпочитаю Софонисбу Ангвиссолу, – ответил дядя. – Вспомни, из какой она семьи, всех этих сестер-художниц: отец ведь обучал их, как мужчин, хотя у него был сын, и не боялся посылать посмотреть свет. Сколько за свою полную приключений жизнь она написала портретов сильных мира сего – но в то же время сколько запечатлела юных испанок! А еще Софонисба много путешествовала, была женой вице-короля Сицилии, а потом моряка-судовладельца. Почему бы ей было не навестить Ордале, чтобы запечатлеть твоих предков?

– Да брось, дядя Тан, какое там «навестить»! Маэстро работал здесь целых десять лет, так Чечилия говорит.

– Ну хорошо, а как насчет Лавинии Фонтаны? Или моей любимой Мариетты Робусти, дочери Тинторетто? Эта ваша экзальтированная гуру феминизма, Жермен Как-ее-там, авторша «Женщины-евнуха»⁴⁸, которую ты заставила меня прочитать в прошлом году по-английски, утверждает, что Якопо Робусти разрешал дочери дорисовывать лишь пуговицы на своих картинах, не признавая за ней никакого таланта, – возмутился дядя. – Но знаешь ли ты, что пишет биограф Мариетты, Карло Ридольфи, который собрал информацию о ней из первых рук, опросив братьев, сестер и ближайших родственников? Что отец считал ее «драгоценнейшим плодом своего гения, так точно воспринявшей от него и рисунок, и колорит, что, когда она писала свои картины, люди восхищались живостью ее таланта. Будучи невысокого роста, она одевалась в мужское платье, и отец водил ее туда, куда ходил сам, и все принимали ее за мальчика».

Ада расхохоталась, представив, сколько всего он хранит в памяти:

– Дядя, и как ты только запоминаешь эти цитаты? «Будучи невысокого роста, она одевалась в мужское платье», – вот уж не думаю, что тебе приходилось сдавать экзамен по биографии Мариетты! Или все-таки приходилось?

Потом, уже забыв о гипотезе происхождения «мастера из Ордале» и о художницах, достойных этого гордого звания, она рассказала, что Дария взялась за ум, вышла замуж за банковского клерка и открыла мастерскую, где печатает trompe-l’œi, небольшие фотографии-обманки, которые затем увеличивает и переносит на стены богатых домов, как в городе, так и за его пределами.

Дядя в ответ пожаловался, что старшие дети Грации, близнецы, совсем не хотят учиться, а Лукреция и вовсе устроила скандал, отправившись в поход вдвоем со своим парнем, из-за чего бабушку Санчу почти что хватил удар.

– Очень способная девушка, – заявил он. – Не представляешь, сколько потов с меня сошло, пока я обыграл ее в шахматы. Но вместо того чтобы поступить в университет, эта вертихвостка, подумать только, после лицея пошла работать продавщицей в «Луизу Спаньоли»!

Потом он рассказывал о Джулио Артузи, вечно просившем денег, чтобы вложить их в какие-то безнадежные предприятия, и о младшем сыне Лауретты, Якопо, странном существе, которому категорически не нравилось все, что, как считалось, должно привлекать семилетнего мальчишку: например, в цирке, всегда приезжавшем в Донору на Рождество, он плакал, мультиков по телевизору пугался, рекламируемые повсюду игрушки оставляли его равнодушным, гамбургеры в только что открывшемся на проспекте Мадзини «Макдоналдсе» не нравились, как, впрочем, и пицца. Зато он мог часами неподвижно сидеть на земле в саду виллы Гранде, следя за перемещениями муравьев или слушая вместе с дядей Моцарта, а к пяти годам самостоятельно научился читать, но детских книжек своей сестры Ады-Марии никогда и в руки не брал, предпочитая журналы по садоводству и каталоги «Товары почтой». В отличие от этой оторвы, своей сестрицы, он так и не научился стоять на роликах, зато в два счета мог починить заевший замок или текущий кран. Странный ребенок, совсем не похож на сверстников, говорила Лауретта, отчасти стыдясь, отчасти предполагая у сына умственную отсталость.

– Отсталость, надо же! – смеялся дядя Тан. – Да парень не отстает, а опережает. Представляешь, на днях поинтересовался у меня, почему говорят «я чувствую неловкость», а «я чувствую ловкость» – нет. «Может, – спрашивает, – это потому, что люди, например мама, очень не любят ловкачей, вот и не признаются, что это они?»

Рассказал дядя и о собраниях Астрономического общества, в которое вступил после ухода на пенсию, о ночах, проведенных вместе с другими любителями у телескопа на балконе зала «Масканьи» за изучением неба, о прочитанных им книгах, о фильмах, которые видел зимой. К кино он питал особую страсть еще с юности: посещал кинотеатр почти каждый вечер, стараясь успеть на предпоследний сеанс, сразу после работы. Если фильм ему нравился, он ходил на него два или три раза, время от времени прихватывая с собой доктора Креспи, который, конечно, предпочел бы отправиться домой ужинать, но не смел отказать своему прежнему начальнику в подобной мелочи.

5

Такие послеобеденные разговоры часто случались в деревенском доме, но прошло уже больше десяти лет с тех пор, как Ада последний раз переступала порог дядиной комнаты на вилле Гранде. И когда в первый день своего пребывания в Доноре она помогала ему подняться наверх после обеда, сразу заметила кое-какие изменения: новую книжную полку и, разумеется, новые книги.

Выйдя на пенсию, дядя стал проводить за чтением куда больше времени – еще и потому, что, в отличие от сестер, целыми днями просиживавших перед телевизором, включал его, только чтобы узнать новости. В свое время он отдавал предпочтение классике, но теперь читал и новые, экспериментальные книги, как итальянские, так и зарубежные, частенько рекомендуя что-то племянникам-подросткам. Это он заразил Аду страстью к Вирджинии Вулф. Они нередко спорили, ей больше нравилась «На маяк», ему – «Орландо», но оба сходились на «Трех гинеях» и «Своей комнате». Теперь его главным «литературным консультантом» стала Джиневра, девятнадцатилетняя дочка Грации, которая регулярно забегала в гости, чтобы не оставлять доктора наедине с Армеллиной: по воскресеньям и четвергам после обеда горничным и водителю предоставлялось полдня отдыха. Джиневра увлекалась научной фантастикой и познакомила дядю с роботами Азимова, романами Брэдбери и еженедельными карманными томиками «Урании», которые покупала в газетном киоске. Любопытство пожилого доктора казалось безграничным: так, например, покоренный романом 1969 года «Левая рука тьмы» американской писательницы-фантаста Урсулы К. Ле Гуин, он старался не пропускать ни одного нового перевода ее книг на итальянский. Ада, а позже и Джиневра находили книгу, в которой инопланетяне с планеты Зима в течение жизни не раз меняли пол, становясь, таким образом, матерями одних существ и отцами других, холодной, затянутой и довольно-таки неровной. Как бы то ни было, дядя Тан считал «Левую руку тьмы» шедевром. (А вот кто категорически не принимал рекомендаций Джиневры, так это Армеллина: в молодости большая поклонница Каролины Инверницио, Делли⁴⁹ и Лиалы⁵⁰, теперь она тоннами поглощала любовные романы Барбары Картленд и сентиментальные новеллы издательства Sonzogno, которые, правда, по ее словам, в последнее время стали совершенно бесстыдными.)

А еще в дядиной спальне появилось множество фотографий в рамках. Они были повсюду: на стенах, на полках. «Современные», уже знакомые Аде, – например, сделанные в Турине и Париже во время их знаменитого путешествия 1961 года: Лауретта в парике от Нино Бальдана, она сама с букетом в руках у входа на Пер-Лашез… Вот она в лавровом венке в день окончания университета, вот снимки всех племянников и племянниц в день свадьбы, а дальше их дети…

Но были и другие, заинтересовавшие Аду: она не припоминала, чтобы когда-нибудь видела их в дядином ящике. Одна, совсем старая, почти выцветшая, изображала годовалых близнецов на коленях у матери. Ада знала, что это дедушкина первая жена, которую звали Лукреция Малинверни. На фотографии они сидели на фоне декорации, фантастического пейзажа с тропическими растениями и попугаями: мать – в платье с оборками и двумя рядами пуговиц на груди, босоногие дети – в белых кружевных рубашонках. Девочка была подписана как Клоринда – в 1894-м, когда она родилась, это имя не казалось таким уж экстравагантным. Отец близнецов, Адин дедушка Гаддо, страстный поклонник «Освобожденного Иерусалима» Тассо, настаивал: будут Танкреди и Клоринда – как знаменитая пара несчастных влюбленных, над судьбой которых читатели пролили столько слез. Жена тщетно противилась: ей не хотелось называть дочурку именем женщины, которую из-за доспехов и воинской доблести все принимают за мужчину – в том числе и возлюбленный, Танкреди, убивающий ее в сражении, а после, открыв лицо, чтобы спросить имя, «и узнает, и нем, и неподвижен: о, страшный вид! О, роковая встреча!»⁵¹

«О, страшный вид! О, роковая встреча!» – повторяла про себя Ада, впервые прочтя поэму в университете. Подобные фразы, вроде гомеровского «И взаимно с тобой насладимся рыданием горьким», любил иронически цитировать дядя Тан. Но произведение, в честь которого он получил имя, дядя никогда вслух не читал. А сестру, рассказывала Армеллина, дома всегда звали Линдой.

На другой фотографии, длинной и узкой («американского формата», как было подписано внизу), близнецы Бертран, уже лет пяти или шести, пытались уместиться на капители гипсовой колонны, прижимаясь друг к другу, чтобы не упасть. Сходство между ними казалось столь разительным, что, не будь они мальчиком и девочкой, впору было принять их за двойняшек. Правда, одеждой они теперь различались: платье девочки сплошь состояло из кружев, оборок и воланов, так что, видимо, с учетом его размера и веса она действительно могла рухнуть с пьедестала.

Фото в овальной рамке, висевшее на стене, снова запечатлело двух детей рядом, в одном кресле с резными деревянными подлокотниками. Оба одеты в траур, у Линды на голове сложная конструкция из волос (сплошные локоны!), закрепленная над правым виском черным бантом.

На четвертом незнакомом снимке близнецы, уже подростки, в почти одинаковых матросских костюмчиках, только подчеркивающих их необычайное сходство: не отличишь, если бы не водопад светлых кудрей Клоринды.

На пятом дяде Танкреди пятнадцать, он в неудобном костюме для путешествий, у ног дорожный сундук, рядом кутается в плащ молодая женщина. Фото сделано явно не в студии, а на улице, на пирсе Ливорно, и потому несколько размыто. Вдали на заднем плане угадывается контур корабля, который отвезет их в Донору.

Ада никогда раньше не видела Армеллину в молодости, хотя и здесь ее черты лица были трудно различимы, а огромный, безразмерный плащ скрывал фигуру. Высокая, это да, и выглядит старше своих двадцати.

Наконец, на стене висела увеличенная фотография без рамки, вроде постеров, которые Ада так любила в юности: портрет Линды почти в натуральную величину, одной, в возрасте лет девяти – видимо, до смерти матери, иначе она была бы в трауре. Исключительно резкое для своего времени фото: можно рассмотреть каждую ресничку, светлые, почти прозрачные глаза, ямочки на щеках, маленький медальон на темной ленте, висящий на шее, пуговки на груди…

Почему же дядя Танкреди, столько лет храня их в ящике, почувствовал необходимость воскресить образы своего далекого прошлого?

– Я старею, Адита. А старикам приятно возвращаться в детство, – ответил он, доставая из комода и протягивая племяннице черную бархатную коробочку: – Эту я обрамил специально для тебя. Мне будет приятно, если ты ее сохранишь.

В коробочке, в изящной овальной рамке, черепаховой с серебром, лежал оригинал выцветшей фотографии, увеличенную копию которой Ада первой заметила на стене. И здесь тоже маленькая Линда смотрела в объектив с озорной улыбкой, словно поддразнивая глядящих на нее и заявляя: «У меня есть тайна, но вы ее никогда не узнаете».

Дядя коснулся руки Ады, державшей фотографию, и заметил кольцо, которое она так и забыла снять.

– Обновка? Ты изменила отношение к драгоценностям? Правда, колечко – это мелочь, но на бижутерию вроде бы не похоже. Настоящий антиквариат – я бы сказал, вторая половина XIX века. Джулиано подарил?

– Нет, это Дария нацепила его мне на палец, чтобы я не забыла вернуть. Мы нашли его на столе в Кембридже, надо отправить обратно девушке, которая его потеряла. Кстати, можно мне позвонить в Манчестер?

Телефон у дяди Тана вот уже десять лет стоял на тумбочке у кровати. Ада набрала номер международной телефонной станции и позвонила семейству Йодиче – вроде бы время более подходящее для звонка. Но и на этот раз никто не ответил.

В последующие дни она неоднократно пыталась дозвониться, но результат всегда был один и тот же. Конгресс в Кембридже давно закончился, Эстелла уже должна была вернуться домой. Может быть, они всей семьей уехали в отпуск. Или, может, в Неаполь. Или тогда, в Кембридже, записывая номер в молескине, Эстелла ошиблась в одной цифре, и Ада все это время звонила не туда. В конце концов она решила подождать дней двадцать, а потом попробовать еще раз.

Между тем колечко начало ее беспокоить: кожа под ним иногда слегка зудела, заставляя потирать палец, оно цеплялось за одежду и за волосы при расчесывании, к тому же напоминало о тех днях в Кембридже, которые Ада предпочла бы забыть. Поэтому она отправилась в ванную, с помощью мыла сняла кольцо и положила его в бархатную коробочку с портретом Клоринды, а саму коробочку – в чемодан, чтобы не забыть забрать в Болонью.

6

10 июля в Донору на неделю приехал Джулиано. Была бы жива донна Ада, его поселили бы в одной из многочисленных гостевых комнат. Но дядя Танкреди не возражал против того, чтобы он делил спальню с Адитой, хотя они и не были женаты.

Тут же явилась и Лауретта – посоветоваться насчет законности «антибольничного обязательства». В конце концов, партнер кузины (она уничижительным тоном бросила «твой любовник») – адвокат. Джулиано поговорил с доктором Креспи, а вечером за ужином в ресторане с Лауреттой и ее мужем заявил:

– В этом доме все чокнутые, – и, помолчав, добавил: – Пока он в здравом уме, вам лучше с этим мириться. Сопротивление породит ненужный скандал. Но стоит ему лишиться чувств – потерять сознание или, например, впасть в кому, – можете без всяких сомнений вызывать скорую.

– Нет! Мы обещали ему ничего такого не делать, – нахмурилась Ада.

– Это как пообещать что-нибудь капризному ребенку, лишь бы он вел себя прилично. Но такие обязательства можно и не соблюдать. У вашего дяди старческие закидоны, чтобы не сказать маразм.

– Ну ты и скотина, – возмутилась Ада.

Джулиано расхохотался и подмигнул Лауретте.

– За нашего Дон Кихота! – воскликнул он, поднимая бокал.

Перед сном, когда Ада причесывалась у туалетного столика, Джулиано обнял ее за плечи. Прошел, должно быть, уже не один месяц с тех пор, как они в последний раз занимались любовью.

– Скучала по мне? – прошептал он, вдохнув аромат ее волос и одновременно просунув руки под ночную рубашку, чтобы приласкать грудь.

Из полуприкрытого окна пахло жасмином. Было тепло, в небе сияли звезды. Но Ада, вдруг почувствовав приступ ярости, вскочила и оттолкнула его:

– Отвали! Отстань от меня! Иди спать!

Джулиано был не из тех, кто настаивает. Он отстранился и пошел чистить зубы. В комнате стояли две односпальные кровати, так что ночью у него не было шансов на успех, как это случилось бы в Болонье.

Джулиано тихо похрапывал, в то время как Ада еще долго не могла заснуть, удивляясь непропорциональной агрессивности своей реакции. Их страсть и раньше не всегда бывала одинаково сильной, но тот из двоих, кто хотел меньше, всегда уступал другому – из желания сделать партнеру приятное, из чувства привязанности или просто по привычке. Ада никогда не была из тех, у кого «болит голова», – почему же она оттолкнула его сейчас?

Всю неделю Джулиано ждал, что Ада сделает первый шаг: провожал ее на пляж, на ужин с друзьями или кузенами, в офис Лео, всегда готового поделиться последними открытиями, был с ней нежен и забавен, а с дядей Таном – заботлив и внимателен. Ада прекрасно знала, что все эти маневры адресованы ей, и старалась как-то отблагодарить партнера. Днем физический контакт с Джулиано ее не раздражал. Прогуливаясь после ужина по бульвару, она сама подставляла его объятиям плечи или талию, прижималась к нему на диване перед телевизором, терлась щекой о его плечо, брала за руку… В такие моменты она воображала, что между ними снова, как когда-то, нежная близость, и чувствовала благодарность за его терпеливое ожидание.

Но стоило им остаться в комнате наедине, как внутри нее что-то взрывалось. Ада не давала до себя дотронуться, словно была заключена в хрупкий стеклянный шар, готовый рассыпаться от малейшего контакта. Она не сомневалась, что ее «нет» для него закон: за всю историю их знакомства Джулиано никогда не прибегал к насилию.

– Прости, я, к сожалению, очень устала, – говорила она самым нежным тоном, на который только была способна.

Ада и правда совершенно выматывалась за день – больше, чем то можно было оправдать повседневной рутиной. Она чувствовала глубочайшую слабость во всех конечностях: даже поднять ногу, чтобы забраться на кровать, давно отметившую вековой юбилей, стоило ей больших усилий. Имело бы, конечно, смысл поговорить с доктором Креспи, но она боялась, что доктор расскажет дяде, а его не хотелось беспокоить до полного выздоровления.

Провожая Джулиано в аэропорт, уже перед выходом на посадку, Ада крепко обняла его, уткнувшись лицом в шею, и зашептала:

– Прости меня, прости, прости…

Джулиано нежно поглядел ей в затылок и пробормотал:

– Выздоравливай, Дон Кихот мой. Давай-ка отдохни и подлечи нервишки.

Не в его характере было затаить обиду: скорее всего, он уже думал о завтрашнем заседании суда в Болонье. Ада с грустью и облегчением смотрела, как он проходит посадочный контроль. «Какая же я свинья!» – думала она.