Read the book: «Интимная жизнь наших предков. Пояснительная записка для моей кузины Лауретты, которой хотелось бы верить, что она родилась в результате партеногенеза», page 5

19

Позже, году в 1958-м (продолжала рассказывать Ада психоаналитику, который предпочел больше не комментировать ее историю и слушать молча), кое-кто из матерей решил, что танцоры-взрослые могут представлять для девушек-подростков серьезную опасность.

Опасность эта была связана в первую очередь с недавним закрытием домов терпимости, которое они считали абсурдным и несправедливым. Где теперь станут «выпускать пар» холостяки всех социальных слоев? Вдруг они обратят свои взоры на невинные цветочки, не осведомленные о грязных мужских желаниях, но обладающие тем не менее телами, провоцирующими эти желания?

Мы-то, конечно, знали и о желаниях, и о способах их удовлетворения задолго до того, как вышел пресловутый «идиотский» закон. Некоторые, вроде меня и моих ближайших подруг, даже стали благодаря разъяснениям дяди Танкреди ярыми поклонницами сенатора Мерлин.

О существовании публичных домов и о том, что там творилось, мы узнавали из книг, романов карманного формата, наводнивших книжные лавки сразу после войны: «К востоку от рая» Стейнбека, «Рождественских каникул» Моэма, «Пышки» Мопассана, а заядлые читатели вроде меня – и из «Красной гвоздики» Витторини.

За пару лет до того мы с Аннеттой Лованио случайно стали свидетелями необычного происшествия. Как-то воскресным утром после мессы мы вдвоем, страстные любительницы театра, оставив подруг на паперти продавать корзинки с фрезиями и шток-розами в помощь «больным да убогим», отправились в зал «Масканьи». Толпа, осаждавшая кассу, явно предвкушала интересное зрелище. Спутницы Аннетты обычно не платили за билет: ее мать работала там бухгалтером, и в кассе на подобные визиты закрывали глаза. В общем, мы пробрались в зал, уселись прямо по центру и стали ждать, когда поднимут занавес, не замечая того, что других зрителей женского пола, не говоря уже про одиннадцатилетних, здесь нет. Нас поразило совсем другое: поперек сцены, от края до края, была натянута сетка. «Может, в спектакле участвуют дикие звери?» – недоуменно переглядывались мы.

Но вместо этого на сцену в окружении полуголых танцовщиц вышел, непристойно виляя бедрами, какой-то парень. Он стал рассказывать анекдоты и исполнять куплеты, смысл которых от нас ускользал. Но публика смеялась, аплодировала, кричала неизвестные нам слова, а кто-то, раскрасневшись, даже вскочил со стула и попытался прорваться на сцену (тут мы наконец поняли, зачем нужна сеть и с какой стороны от нее дикие звери). Спектакль становился все интереснее, но внезапно сзади появились две пары рук, которые схватили нас за шкирки и подняли с бархатных сидений. Одна из них принадлежала билетеру, а другая – синьоре Лованио, матери Аннетты.

– А ну вон отсюда! Вон сейчас же! Какой позор! И как вас только понесло на варьете? – шипела она.

Аннетта на целый месяц лишилась походов в кино и театр, я же никому из домашних не призналась, поэтому наказания избежала. Но обе успели понять, что больше всего публика смеялась и кричала при упоминании одного переулка в старом городе.

– Естественно! Там же бордель, – уверенно заявила на следующее утро Чиччи Лодде, которая в свои тринадцать хоть и не читала «К востоку от рая», зато прекрасно разбиралась в теме и знала с десяток названий для этого греховного места: «бордель», «заведение», «дом терпимости», «веселый дом» и даже «лупанарий». Заодно она заверила нас, что слово «лупанарий» происходит вовсе не от lupo, волка, и те, кто посещает такие места, в полнолуние не покрываются шерстью.

В полнолуние, да и вообще по ночам, нам, девчонкам, так и так приходилось сидеть дома. Зато днем мы пару раз сходили посмотреть на зловещий переулок – правда, не нашли ничего, что свидетельствовало бы о его предназначении.

Нам было по четырнадцать, когда Аннунциата Парис рассказала, что нашла в телефонной книге номер этого борделя с пометкой «Пансион Рины» и собирается туда позвонить – выяснить, как набирают персонал. Мы с Аннеттой должны были предупредить ее, если в сторону комнаты с телефоном направится кто-нибудь из взрослых.

Аннунциата набрала номер. Мы чуть не подскочили, когда женский голос, в котором не было ни капли непристойности, отчетливо произнес:

– Пансион Рины. – Ага, значит, все точно. – Чем вам помочь?

– Я сбежала из дома, – начала Аннунциата. – Не могу так больше! Хотела бы начать работать. Говорят, вы ищете симпатичных девушек.

– Сколько тебе лет? – спросила женщина.

– Восемнадцать, – соврала наша подруга, надеясь, что голос, еще по-детски звонкий, ее не выдаст.

– Я не могу тебя взять, ты несовершеннолетняя. Перезвони, когда исполнится двадцать один, – холодно ответила мадам Рина и повесила трубку.

Разочарованные столь формальным подходом, мы выбросили бордель из головы: в романах все выглядело совершенно иначе.

20

Но однажды мать Луизанны Саккетти собрала нас у себя в гостиной, чтобы предупредить о том, какую опасность несут в себе мужчины. Все – как мальчишки, так и взрослые. Лишенные благодаря сенатору Мерлин разрядки завсегдатаи публичных домов при первой же возможности начнут к нам приставать. А еще станут мастурбировать в школьных уборных или на задних рядах кинотеатров, оставляя после себя лужи смертельно опасной жидкости, которая может «навсегда погубить» любую женщину. «Никогда не оставайтесь наедине с мужчиной, – учила нас синьора, – даже если полностью ему доверяете. Никогда не садитесь в незнакомых местах, не протерев сиденье денатуратом (пузырек обязательно носите с собой). А дома непременно дезинфицируйте биде и унитаз».

– Мама совсем рехнулась, – ворчала потом Луизанна. – Если ты девственница, как сперматозоиды в тебя попадут? Они же не альпинисты.

По этому поводу мнения разделились. Похоже, некоторые матери сомневались в добродетели своих дочерей, потому что еще месяца три заставляли их брать с собой в кино полотенце и подкладывать его на сиденье для дополнительной контрацепции.

Мы с Лауреттой таких проблем не знали. Когда дядя Танкреди услышал, что об этом болтают, он позвал нас к себе в кабинет, подробно объяснил и даже показал на рисунке, как наступает беременность, а потом добавил, что, если возникнут еще вопросы, можно обратиться к старшей акушерке его больницы. Видимо, он считал, хотя и не сказал этого вслух, что мы обе еще девственницы, а значит, больше нам ничего не понадобится. Но через несколько дней в комоде у Лауретты, в ящике для постельного белья, появилась коробочка с диафрагмой и тюбиком спермицидного крема. Я спала в другой комнате и теоретически не должна была об этом знать, поэтому никак не прореагировала на такое недоверие ко мне. У кузины, тогда уже восемнадцатилетней, не было ни официального парня, ни сколько-нибудь постоянных воздыхателей, но, судя по всему, она уже «перешла границу» и вынуждена была заботиться об отсутствии «случайностей». Думаю, если бы об этом узнала бабушка, она сперва пришла бы в отчаяние и разрыдалась, а потом хорошенько наказала бы Лауретту (может, даже отлупила бы) и отправила бы в какой-нибудь монастырский пансион в горах, где ее держали бы в ежовых рукавицах. А потом закатила бы дяде Танкреди истерику. Но, к счастью, она так ничего и не узнала.

Через год, влюбившись в Фабрицио, я не стала по примеру кузины просить акушерку выписать мне то, что мы между собой называли «колпачком»: мой любовник практиковал безотказный, по его словам, метод – «осадить коней». Я была не в восторге, но не с моим мизерным опытом возмущаться, да и вставлять диафрагму на сиденье автомобиля не так-то просто, так что приходилось соглашаться.

Учитывая среду, в которой я выросла, может показаться странным, что в моем рассказе ни разу не упомянуты религия, шестая заповедь, раскаяние или хотя бы неловкость из-за совершения смертного греха (причем не единожды). В отличие от моих школьных подруг я быстро перешла от мыслей и слов к действиям и должна была признаться в этом на исповеди.

Но, видите ли, дело в том, что мы с Лауреттой, к большому неудовольствию бабушки Ады и ее духовника, дона Мугони, перестали ходить церковь, и дядя Танкреди нас в этом поддержал. Он всегда считал себя «вольнодумцем», хотя отличался от мужей тети Санчи и тети Консуэло только тем, что по воскресеньям не ходил к полуденной мессе. В остальном же, на наш взгляд, его действия, слова и мысли были куда более «христианскими», чем все, что делали, говорили и думали другие наши родственники, не говоря уже о прочих верующих Доноры.

21

О возможной беременности я не слишком беспокоилась главным образом потому, что Фабрицио не выглядел «коварным соблазнителем» или проходимцем, как бы ни сокрушалась на этот счет тетя Консуэло; еще до первой нашей «прогулки за город» он заявил, что собирается на мне жениться. Причем сразу же, не дожидаясь аттестата: «Зачем тебе этот клочок бумаги? Я все равно не позволю тебе работать!»

Это был единственный пункт, по которому мы не сошлись. Я грезила университетом и считала, что учеба браку не помеха. Мне трудно было представить себя состоятельной домохозяйкой, посвятившей всю свою взрослую жизнь исключительно детям, хлопотам по хозяйству и канасте⁴¹ как редкому проявлению общественной деятельности. И в чем только находят удовольствие мои тетки и прочие зажиточные дамы Доноры? В четырнадцать лет, прочтя книгу о Рауле Фоллеро, я мечтала поехать в Африку лечить прокаженных. Позже, уже в лицее, познакомилась с Древней Грецией: литература, искусство, Шлиман, открывший Трою, Эванс, пытавшийся расшифровать микенское письмо, – и поняла, что это и есть мое истинное призвание.

Фабрицио, однако, посчитал мой энтузиазм детским капризом. «Пройдет со временем. Уж я-то об этом позабочусь», – хмыкнул он снисходительно и принялся целовать меня взасос, одновременно правой рукой расстегивая блузку, а левой нащупывая рычаг, откидывающий сиденья. Каждая клеточка моего тела откликнулась на этот первый опыт: совершенно новые ощущения, реакции, каких я раньше и представить себе не могла. Сейчас мне это кажется невероятным, но в тот момент я забыла обо всем на свете, будучи в полной уверенности, что столь безумное счастье, столь полное удовлетворение в самом деле смогут стереть из памяти мои былые мечты, мысли и планы, показавшиеся вдруг наивными детскими грезами. Фабрицио будто одомашнил бунтарскую часть моего характера, и вот мне уже не хотелось больше заниматься любовью в машине: меня тянуло в настоящую постель – в спокойном месте, за закрытой дверью, не боясь случайных свидетелей, в другое время дня, всякий раз, когда возникнет такое желание. Наконец, просто «у нас дома», как у мужа с женой. Только сперва помолвка: в пятидесятые это было обязательно.

Но бабушка отказалась принять Фабрицио.

– Ты ему не нужна, он просто хочет породниться с Ферреллами, – отрезала она.

– Как можно быть такой жестокой? – расплакалась я, поделившись своей бедой с Лауреттой.

Кузина, ничего не ответив, ласково погладила меня по спине: видимо, считала, что бабушка права. Позже я узнала, что Фабрицио пытался ухлестывать за ней еще пару лет назад, но она тогда флиртовала с одноклассником и не дала ему ни единого шанса.

А дядя Тан, не упоминая о намерениях Фабрицио, предложил:

– Не спеши, ни к чему эти формальности. Получи сперва аттестат, потом посмотрим.

Следующей весной, когда я с головой погрузилась в подготовку к экзаменам и не могла уже тратить время на «загородные прогулки», в Донору приехал миланский бизнесмен, новый управляющий недавно открытым цементным заводом. Поговаривали, что он несметно богат: купил дом возле самого пляжа и начал строить по соседству док для своей большой моторной яхты, пришедшей морем из Генуи. С собой он привез жену и трех дочерей, старшей из которых, унылой бесцветной дурнушке, уже стукнуло двадцать шесть (типичная старая дева, как мне тогда казалось). Сосредоточившись на предстоящих экзаменах, я не обратила на нее особого внимания.

Надо же быть такой слепой! Пользуясь тем, что я прикована к книгам, Фабрицио начал ухлестывать за этой Джинеттой. Он водил ее танцевать на открытую веранду Радужного пляжа, гулял с ней по набережной, катался на яхте ее отца, обедал у них дома… В середине июля они обручились, а на сентябрь назначили свадьбу. И у него даже не хватило храбрости самому рассказать мне об этом – я узнала о том, что он меня бросил, из гулявших по городу сплетен.

22

Неизвестно, что ранило Аду больше, предательство любовника или унижение. Она рыдала так, словно жизнь кончилась, и вскоре глаза ее опухли, почти перестав открываться. Время от времени она думала: «Хорошо еще, что я не беременна». Утешало слабо – по крайней мере, тогда.

«А что я тебе говорила?» – вот и все сочувствие, которое она получила от бабушки. С другой стороны, чтобы не дать Аде совсем закиснуть от тоски, дядя Танкреди под предлогом получения ею аттестата, а Лауреттой – учительского свидетельства, в котором кузине два года отказывали, повез обеих племянниц в Турин, где они вместе отметили столетие объединения Италии. Он водил девушек на все церемонии, покупал им каждую приглянувшуюся на витрине вещь, даже такую глупость, как неотличимый от настоящих волос синтетический парик, понравившийся Лауретте. Ада страдала, но вскоре поняла, что Фабрицио не стоит потрясающих экспонатов Египетского музея. В отличие от Лауретты, которая постоянно зевала, а по вечерам плакала от боли в ногах.

Через неделю все трое сели в поезд и отправились в Париж, в небольшой отель на левом берегу Сены. По ночам Ада все так же плакала и мастурбировала, думая о Фабрицио. Зато днем они с дядей и кузиной рассматривали эстампы и старые книги на набережной Сены, покупали les crêpes – французские блины – из полуподвальных окошек на Монмартре, любовались панорамой города с прогулочных корабликов и с Эйфелевой башни. Как-то утром Лауретта отправилась гулять одна (ей хотелось поглазеть на модные витрины), а Ада с дядей, купив ворох маргариток, взяли такси и поехали на кладбище Пер-Лашез. Танкреди решил почтить память расстрелянных в 1871 году у так называемой Стены коммунаров 147 защитников Парижской коммуны. Потом он провел Аду мимо могил Мольера и Бальзака, Лафонтена и Сирано де Бержерака, Айседоры Дункан и зятя Маркса Поля Лафарга и у каждой оставил по цветку.

Надгробие Элоизы и Абеляра Ада нашла сама и, оттого что их несчастная любовь напомнила ей о ее собственной, снова разрыдалась. Но на сей раз дядя не произнес своего традиционного «закрой краны».

На следующий день он повел племянниц в Лувр. Лауретта снова жаловалась на больные ноги и ворчала, что вживую «Джоконда» куда хуже, чем на репродукциях. У Ады же на лестнице перед Никой Самофракийской вдруг перехватило дыхание, словно кто-то ударил ее кулаком в грудь. Горло сжало, глаза наполнились слезами. Но этот плач ничем не напоминал тот, у могилы Абеляра и Элоизы. Ада впервые поняла, что, выйди она замуж за Фабрицио, ей пришлось бы отказаться от всей этой красоты. Он ведь бывал в Париже, в командировке, но, вернувшись, говорил только о ночных заведениях, «Мулен Руж» и канкане.

– Следующим летом отправлю вас в Лондон, одних, – обещал дядя Тан.

«Я к тому времени уже отучусь год в университете», – думала Ада. Аттестат распахнул перед ней волшебную дверь, которая после брака с Фабрицио, скорее всего, закрылась бы навсегда. Она была благодарна дяде за то, что тот осознал грозившую ей опасность, хотя все еще страдала.

Но по возвращении в Донору ее ожидала новая боль, столь же глубокая, пусть и другой природы. Бабушка Ада наотрез отказалась обсуждать даже саму возможность поступления в университет.

– Одной, вдали от семьи, в большом городе? Нет, никогда. Будешь жить в пансионе у монахинь? Даже и не думай. И потом, зачем тебе диплом? У Лауретты, по крайней мере, практические соображения: если она, к несчастью своему, овдовеет и обнаружит, что муженек промотал ее наследство, то сможет со своим учительским свидетельством работать репетитором, не обделяя заботой собственных детей. Что? Говоришь, получив диплом, тоже сможешь преподавать? Так ведь в Доноре университета нет, а из дома я тебя не отпущу. Танкреди, конечно, много всяких причуд вбил тебе в голову, да только он тебе не опекун, так что его мнение значения не имеет. Я одна имею право решать, «да» или «нет». И я говорю «нет».

Эта борьба длилась еще почти три года, пока Ада не стала совершеннолетней. И донна Ада до последнего стояла на своем, что бы ни думал об этом пасынок и как бы он ни пытался ее переубедить.

23

С самого раннего детства Ада всегда находилась в гигантской бабушкиной тени. («Да расскажите же мне о ней, наконец!» – воскликнул психоаналитик.)

Когда союзники стали бомбить соседний город, бабушка решила уехать в Ордале, взяв с собой всех внуков, а именно меня, Лауретту, трех наших двоюродных братьев и сестер Аликандиа и еще одного кузена, Джульетто Артузи, два года назад потерявшего на войне отца. Ребята говорили, что в первые месяцы после переезда огромная усадьба, сплошь состоявшая из лестниц, балконов, ниш, коридоров и тайных проходов, казалась нам, детям, волшебным местом, неисчерпаемым источником всевозможных забав и развлечений. Так, по крайней мере, рассказывает моя кузина Грация (ей тогда уже исполнилось девять, и она все прекрасно помнит): ощущение, что живешь в каком-то романе из «Моей детской библиотеки», выпуски которой она собирала и читала во время обязательной полуденной сиесты. Взяв в подручные двух младших братьев и Джульетто, кузина затевала походы вниз по реке до самого конца сада. Младших тоже таскали с собой: мне тогда исполнилось два года, Лауретте – четыре. Воображение Грации не имело границ, она была настоящим главарем нашей банды, и все мы беспрекословно ей повиновались – даже ребята из других бежавших от войны семей, приходившие с нами поиграть, вроде детей бухгалтера Арресты, который вел бабушкины дела. Как-то раз по приказу Грации я вернулась домой, обернув вокруг шеи ужа вместо ожерелья, чем привела в ужас кухонную прислугу. Правда, все это я знаю только по их рассказам – у меня самой о том времени не осталось даже смутных воспоминаний, лишь вырванные из контекста образы: овца, на которой Витторио пытался кататься, керосиновая лампа на круглом обеденном столе, запах фенхеля, фриттата с крапивой, которую Джулио отказывался есть – боялся, что она жжется…

Когда пришло известие о смерти наших родителей, моих и Лауретты, бабушка Ада решила, что нам пока не стоит этого знать, и строго-настрого запретила старшим даже упоминать об этом. В один день потеряв старшего сына, младшую дочь, зятя и невестку, она нашла в себе силы не плакать, разве что тайком. Другой зять, муж тети Консуэло и отец Джульетто, как я уже сказала, погиб на Русском фронте, а дядя Танкреди еще в начале войны уехал в Швейцарию, и вестей от него у бабушки Ады не было. Мы с Лауреттой и другими ребятами никогда его не видели, да и в принципе, кажется, не подозревали о его существовании.

Бабушка не надевала траур, не заказывала заупокойных месс и вообще ни на йоту не изменила своего к нам отношения – в смысле, не стала относиться лучше или хуже, чем к остальным двоюродным братьям и сестрам. Мы и не подозревали, что стали теперь сиротами, совсем как в книжках из «Моей детской библиотеки», – хотя, возможно, это показалось бы нам романтичным. Но даже кузина Грация, сразу обо всем прознавшая, ни разу не проговорилась, как бы невероятно это ни прозвучало.

Потом, когда война закончилась и все мы вернулись в город, тайное неизбежно стало явным. Наша маленькая банда распалась: братья и сестры вернулись домой, к своим родителям, а мы двое… У нас дома больше не было. На месте здания, в котором на третьем этаже располагалась моя квартира, теперь зияла воронка, окруженная горами щебня. А в домике Лауретты, хоть тот и стоял на своем месте (не рухнул ни один зубец в средневековом стиле), теперь некому было жить. Выйдя много лет спустя замуж за Джакомо Досси, кузина, прежде чем вернуться в родной дом, все там перестроила, не сохранив ни мебели, ни каких-либо других вещей, оставшихся от родителей.

Приехав в город, бабушка Ада сразу же послала за своим духовником, а потом позвала нас в гостиную, где дон Мугони, обильно потея от волнения и поминутно вытирая лоб мятым носовым платком, сообщил нам, что Иисус призвал наших родителей на небеса и что с этого момента мы будем жить на вилле Гранде с нашей дорогой бабушкой, которая нас так любит.

Подозреваю, что слова священника и само осознание сиротства должны были нанести нам огромную душевную травму, но связанных с этим сильных эмоций как-то не припоминаю. С другой стороны, мы были тогда еще совсем маленькими, и исчезновение родителей (память о которых совершенно растворилась за долгие месяцы, проведенные в деревне) казалось нам всего лишь одной из многих нелогичных вещей, которые делают взрослые. Словно они решили поиграть с нами в прятки, а потом, когда надоело, просто отправились по своим делам, забыв сказать, что игра окончена.

Дядя Тан вернулся из Швейцарии только через полтора года, но с тех пор всегда жил с нами на вилле Гранде, заменив нам обеим отца.

Бабушку Аду осуждали за то, что она не нарядила нас в черное и сама не носила траур. Напротив, она позвала портниху и заказала платьев самых модных расцветок для всех троих. Пока это от нее зависело, она одевала нас как принцесс, ведь ей было совершенно ясно, что мы принадлежим к сливкам городского общества и должны выглядеть лучше всех. Наших теток, своих дочерей, давно вышедших замуж и ставших матерями, она вечно ругала за то, что те «недостаточно хорошо держатся», а на Новый год всегда дарила каждой из внучек какой-нибудь «приличный наряд» – обычно это было дорогущее платье. Ее счета от портнихи (разумеется, лучшей в городе) были астрономическими.

Мы с кузинами редко ссорились, хотя виделись часто: они почти каждый день играли у нас саду. Думаю, нам завидовали, ведь мы жили на вилле Гранде. Завидовали ли мы им из-за того, что их родители живы? Не думаю. Я, во всяком случае, ничего такого не помню.