Read the book: «Интимная жизнь наших предков. Пояснительная записка для моей кузины Лауретты, которой хотелось бы верить, что она родилась в результате партеногенеза», page 4

14

Так, до Лондона можно автобусом. Они ходят каждые полтора часа – как раз хватит времени, чтобы собрать чемодан и оставить записку для организаторов. Никаких прощаний: все уже в зале, слушают шаманские бредни. Разве, может, Эстелла сдержала свое обещание и не пошла. Но Ада слишком спешила, чтобы искать ее, а тем более вникать в ее проблемы.

Дария, естественно, возвращалась вместе с ней. В аэропорту Гатвик им удалось поменять билеты на более ранний рейс – к счастью, они как раз успели. Лишь получив посадочный талон, Ада набралась смелости и трясущимися руками набрала номер Доноры.

Ответил голос, который она ожидала услышать в последнюю очередь, – голос ее дяди. Под ложечкой предательски засосало, уши пронзил нестерпимый звон: «ἐπιρρόμβεισι δ᾽ ἄκουαι»³⁷, как точно выразилась Сафо. И лицо Ады от звука этого голоса стало «зеленее травы». Но у Сафо виной тому были любовь и ослепляющая, почти убийственная ревность, а не то глубокое облегчение, которое наша героиня почувствовала в телефонной будке аэропорта.

– Дядя? Дядя, ты как? Лауретта мне написала…

– Лауретта – редкостная дуреха, способная от любого чиха потерять голову. Но тебя-то зачем надо было пугать, Адита? Как ты, кстати?

– …написала, что у тебя был удар…

– Да брось! Тоже мне удар! Ерунда, легкая слабость, и я тотчас же пришел в норму. Но она… в общем, ты же ее знаешь… собственной тени боится.

– Дядя Тан, я тоже до смерти перепугалась и все равно собиралась домой. Так что завтра буду у тебя.

– В этом нет никакой необходимости, заканчивай работу. Обещаю, до следующего месяца я не помру.

– …

– Ну что ты плачешь, глупышка? Вот уж две очаровательные негодяйки! Вы же мне как дочери, и за что я вас только люблю? Ты уже выступала?

– Угу. Вчера.

– Удачно?

– Угу…

– Да закрой уже эти краны! Ты там с Дарией? Развлекаетесь?

Ада часто спрашивала себя, что дядя Танкреди мог знать об их «развлечениях» с Дарией и что он имел в виду, произнося это слово таким заговорщическим тоном. «Развлекайтесь», – говорил, даже скорее приказывал он им с Лауреттой каждый раз, когда девушки, до хрипоты наспорившись с бабушкой Адой, получали наконец ее разрешение и уезжали путешествовать.

В юности сам он тоже много поездил и, как болтали злые языки в Доноре, неплохо поразвлекся. Но донна Ада Бертран-Феррелл и слышать не могла, чтобы этот глагол использовался применительно к ее внучкам.

В конце пятидесятых (вспоминала Ада-младшая, откинувшись на спинку кресла в самолете) всякий раз, когда бабушка слышала о какой-нибудь ровеснице своих внучек, за которой слишком увиваются мальчишки, она негодующе ворчала:

– Ах, эта!.. Все знают, что эти бесстыдники хотят с ней только поразвлечься.

Девушки, конечно, считали, что она просто завидует, ведь у Ады с Лауреттой кавалеров было негусто (во всяком случае, они старались, чтобы бабушка так думала). Однако Ада, переживавшая тогда самый свой бунтарский период, не могла не возмущаться:

– И что плохого? Она ведь тоже развлекается, а?

Бабушка только молча поджимала губы и закатывала глаза. Даже на пощечину больше не решалась, после того как из-за единственной оплеухи пятнадцатилетняя внучка сбежала из дома и два дня пряталась у любимой учительницы греческого. Но об этом бабушка узнала только после ее возвращения. А той бесконечно долгой, полной ужасов ночью она испытывала адские муки, думая, что Ада сейчас подвергается тысячам опасностей, погружается в пучину порока, лежит мертвой или, еще того хуже, обесчещенной на темной обочине шоссе, где с тех пор, как эта бестолковая дамочка, невесть как пролезшая в сенат, ни за что ни про что позакрывала дома терпимости³⁸, околачиваются падшие женщины.

Даже на совет пасынка она не могла рассчитывать: Танкреди пришлось срочно уехать в Тоскану, где в маленькой деревеньке под Казентино внезапно скончался его друг и коллега Лудовико Колонна. Что до Лауретты, то она просто закрылась в своей комнате и отказывалась что-либо обсуждать.

Карабинерам донна Ада рассказывать об исчезновении девчонки не стала – боялась скандала. Да и духовник советовал не горячиться и подождать пару дней: «Смотри, как бы из-за одной оплеухи не испортить внучке репутацию на всю жизнь. Она – девушка серьезная и способна сама о себе позаботиться. В конце концов, пойдет к какой-нибудь подруге».

Да, дон Мугони хорошо ее знал. Тогда Ада (Адита, как звали ее дома, чтобы не путать с донной Адой) еще не была готова взбрыкнуть, да и в следующие несколько лет бунтовала больше на словах, чем на деле. Но уж на словах бабушке ханжества не спускала.

– Так чего же мужчины должны от нас хотеть? Скуки? – настаивала она.

– Да заткнись ты уже! – шипела Лауретта, которая в те годы уже безудержно развлекалась с мужчинами, но перед бабушкой старательно играла роль недотроги.

Ада так и не смогла понять, почему кузина изменила себе и теперь, на пороге сорокалетия, стоило только вспомнить их былые вакханалии, с негодованием в голосе заявляла:

– Когда это? Я всегда была девушкой серьезной.

Образцовая внучка донны Ады Бертран-Феррелл, надо же. Бабушка заменила обеим мать, когда их родители, все четверо, погибли во время бомбардировки: Адины – вместе, в подвале собственного дома, куда спрятались, услышав сигнал воздушной тревоги, отец Лауретты – в больнице, куда бросился помогать первым раненым (после войны на фасаде даже установили табличку в память о героической жертве доктора Ланди). А мать… все в семье знали, что Инес, младшую из Бертран-Ферреллов, нашли на их загородной ферме, где жила семья арендатора-издольщика, в постели его старшего сына, раздавленную вместе с ним рухнувшей балкой. Но говорить о таком не стоило. Ада не знала, в каком возрасте кузина это узнала: между собой сироты подобные темы не поднимали. Ей самой по секрету рассказала в пятом классе соседка по парте, чтобы объяснить, почему ее мать не хочет принимать кузину в своем доме. Аду – сколько угодно, но Лауретту, дочь погибшей прямо во время совершения смертного греха развратницы, – нет. Яблочко от яблони, знаете ли…

Лауретта тогда была уже во втором классе средней школы и частенько тиранила ее, выдумывая тысячи мелких пакостей, но Аде ни разу не пришло в голову злоупотребить этой тайной, чтобы отыграться на сестре. Лишь иногда, просыпаясь посреди ночи от боя часов, гулким эхом разносившегося в лестничном пролете, она гадала, знает ли о случившемся бабушка Ада, столь высоко ценившая женскую добродетель. Мать Лауретты была ей дочерью, а не невесткой, как мать Ады, о чрезмерной лени и расточительности которой бабушка не раз сокрушалась.

15

А вот дядя Танкреди точно обо всем знал, хотя и не имел привычки кого бы то ни было осуждать. Пожалуй, он был человеком с самими широкими взглядами, самым снисходительным и добродушным из всех, кого Ада когда-либо встречала, при этом ни в коем случае не безразличным. Те, кто ему нравился, всегда могли на него рассчитывать: дядя участвовал в любом предприятии, поддерживал друзей-знакомых морально, а когда мог, и материально, не скупился на дельные советы, никогда никого не критикуя и не обвиняя. Медсестры в больнице, где он работал главным хирургом, души в нем не чаяли. Как, впрочем, и пациентки – те синьоры, не важно, богатые или бедные, которые, будучи беременными или в надежде ими стать, тайком посещали кабинет гинеколога, что в те времена считалось предосудительным. Не последнюю роль в этом играла внешность: мужчиной он был красивым, не слишком высоким, но стройным, мускулистым, с длинными тонкими пальцами и мягкими чертами лица, так контрастировавшими с низким прокуренным голосом. Всегда одет элегантно, с иголочки, и тщательно выбрит, хотя многие его сверстники предпочитали бороду и усы, символы мужественности. В юности дядя Тан много занимался спортом: был настоящим раллийным асом, играл в теннис, фехтовал, но больше всего любил ездить верхом. В загородном доме он держал лошадь, за которой зимой присматривали арендаторы, так что обе племянницы сели в седло, лишь только им исполнилось девять. А вот плавать и кататься на лодке дядя не любил, хотя Донора расположена всего в нескольких километрах от морского берега с прекрасными пляжами и городская молодежь всегда увлекалась водными видами спорта. Ходили слухи (источником которых была его старая гувернантка Армеллина, приехавшая с ним из Тосканы), что он до смерти боится воды, потому что некогда пережил ужасную трагедию.

В семье это было еще одной темой (из многих, надо сказать), о которой говорить не стоило. Но Ада и Лауретта знали, что у дяди Тана была сестра-близнец, погибшая в результате несчастного случая, когда им обоим не было и шестнадцати, – утонула в Арно, катаясь на яхте. Брат, который тоже был с ней, спасся лишь чудом. Этот давний эпизод делал дядю Тана в глазах девочек только более романтическим героем.

Излишне упоминать, насколько Ада с Лауреттой обожали дядю. Они знали: ради того, чтобы остаться с ними, заменить им отца и хоть немного уравновесить суровость бабушки Ады, он после войны отказался от университетской карьеры в Швейцарии и вернулся в Донору. Все та же старушка Армеллина говорила, что ее «мальчик» так никогда и не женился, чтобы не приводить «мачеху» к двум сиротам-племянницам. Уж Танкреди-то прекрасно знал, как это мучительно, объясняла Армеллина, ведь у него самого мачеха появилась не в детстве, а уже в пятнадцать, и так сложилось, что ему еще долго пришлось жить с ней под одной крышей.

Кое-кто поговаривал, что именно из-за мачехи, донны Ады, он и не смог связать себя узами брака. Ревность, знаете ли. И потом, поди плохо все время (с перерывом на войну) иметь под боком мужчину – с тех самых пор, как муж оставил ее тридцатилетней вдовой с четырьмя малолетними детьми! Кроме того, Танкреди в свое время получил богатое наследство со стороны матери, и после смерти, поскольку он так и не женился, все его имущество должно отойти сводным брату и сестрам, детям донны Ады.

Болтали, что каждый раз, как пасынок начинал встречаться с кем-то из вошедших в брачный возраст дочерей аристократов или богатых горожан, донна Ада тайком навещала родителей тех, кого за глаза называла шлюхами, и по большому секрету, умоляя их не раскрывать тайну, предупреждала, что Танкреди Бертран, выражаясь ее собственными словами, «известный развратник», что он позорит древний род, не вылезая из городских борделей, что уже перепортил всю прислугу и даже медсестер-монахинь в больнице, что годами поддерживает отношения с живущей в другом городе женщиной, состоящей в браке с высокопоставленным военным, что наплодил ублюдков не только по всей Италии, но и за границей, по всем городам и деревням.

Ада подобным слухам никогда не верила. И прежде всего она не верила в то, что бабушка Ада могла так жестоко и так безрассудно врать в городке, где все друг друга знали, где не оставалось незамеченным ни одно движение и, следовательно, ни одна ложь. Более того, – и это было основной причиной ее скептицизма, – она не верила, что в таком городе, как Донора, слава «развратника» помешала бы богатому и привлекательному мужчине вроде дяди Тана заполучить любую, даже самую непорочную невесту из высшего света.

Сам же дядя на вопрос сирот-племянниц, почему он не женился, только хохотал:

– Не для брака я скроен, уж слишком люблю свободу. Был бы султаном – другой разговор. Знаете что? Вот вырастете, я прикинусь султаном и женюсь на вас обеих, чтобы мы всегда были вместе.

Дария, которая познакомилась с дядей Танкреди уже после смерти донны Ады, находила его симпатичным, но пару раз все же попыталась слегка приуменьшить масштаб этой фигуры в глазах подруги:

– Ладно, пусть не позор рода, как говорила твоя бабушка, но какая-нибудь червоточинка в нем наверняка есть… Не может же он быть таким идеальным, как думаете вы с кузиной, – тогда он был бы просто монстром.

16

Ада и Дария дружили не с самого детства: они познакомились, когда обеим было уже по двадцать два, – в Болонье, на собрании студентов всех факультетов, включая даже Академию изящных искусств. Сразу почувствовав взаимную симпатию, девушки вскоре стали неразлучны, несмотря на то что Ада была погружена в изучение литературы, а Дария больше вела распущенную жизнь с приятелями по академии. Зато она могла в два счета набросать углем прекрасный портрет, причем весьма похожий, и, когда испытывала нехватку денег, частенько стояла с мольбертом на углу Пьяцца Гранде, всякий раз с легкостью привлекая пару-тройку туристов-нарциссов. Ее отец был простым строителем, а мать – официанткой в баре, так что скромные доходы семьи уходили куда угодно, только не на учебу дочери. Бабушка Ада была не в восторге от новой внучкиной подруги: она ворчала, что в Болонье у Бертран-Ферреллов хватает связей в высших сферах и внучка могла бы найти себе общество получше. Дария настолько не нравилась бабушке, что ни разу не удостоилась приглашения в Донору на каникулы. Лишь после смерти Ады-старшей девушка смогла пересечь порог виллы Гранде.

Зато из рассказов подруги Дария знала о настоящем и прошлом ее семьи все. Или почти все.

«Запиши это, – говорила она, выслушав очередное воспоминание или особенно необычную историю. – Записывай каждую мельчайшую деталь. Пригодится, когда пойдешь к психоаналитику».

Она была убеждена, что рано или поздно все, кто ругает и клянет поколение своих отцов и матерей, закончат в этом кресле. В конце концов, что еще, кроме секса нараспашку, оставалось героине Эрики Йонг, годы спустя ставшей ее любимой писательницей? Помните первые слова романа «Я не боюсь летать»? «Рейсом компании “Пан-Ам” в Вену летели сто семнадцать психоаналитиков, и по крайней мере шестеро из них пользовали меня»³⁹.

Ада смеялась над убежденностью подруги, но оказалась первой из них двоих, кто сдался. И вот уже четыре года у них общий психотерапевт. Пользы, как ей казалось, выходило немного, но несколько вечеров в месяц, посвященных тому, что она называла «инвентаризацией воспоминаний», давали ей приятное чувство заботы о себе и позволяли выйти за рамки ежедневной рутины.

Она не возражала, когда ее суждения и выводы критиковал или подвергал сомнению психоаналитик, но, когда это делала Дария, как в случае с дядей Таном, Ада отвечала так яростно и возмущенно, что однажды подруга даже поинтересовалась самым провокационным тоном: «А не влюблена ли ты, часом, в своего дядю? Может, потому ты и с мужчинами позволяешь себе только мимолетные интрижки, что никто из них в твоих глазах недотягивает до его уровня? Ты поэтому никогда серьезно не влюблялась, не заводила постоянных отношений и довольствуешься вялым овощным сосуществованием с Джулиано Маджи?»

17

Ада, конечно, бунтовала – в возрасте семнадцати лет, еще в Доноре, задолго до знакомства с Дарией, у нее была большая, даже огромная любовь. «Ему» стукнуло тридцать два, и он стал ее первым любовником (этой тайны не знал никто – даже Лауретта, даже дядя Тан). Звали его Фабрицио Дарди – загадочный красавец с бездонными темными глазами и длинными ресницами. Проходимец, говорила тетя Консуэло. Мошенник, добавляла бабушка Ада. Дарди были семейством скромным, а сам Фабрицио выучился на счетовода и теперь работал тривиальнейшим клерком в страховой компании. Но зато он был высоким и смуглым, мог похвастать римским профилем, хрипловатым голосом и длинными пальцами заядлого курильщика в бурых табачных пятнах.

Ради Фабрицио Ада оставила Лео, своего ровесника и друга с самого раннего детства: его отец был секретарем правления в Ордале, родовой деревушке Ферреллов. Хотя, возможно, «оставила» – не самое подходящее слово. Ада и Лео были вместе с четырнадцати лет: согласно принятым в их компании законам, он объяснился ей в любви, а она ответила «да». Но отношения оставались совершенно платоническими: скорее друзья не разлей вода, чем влюбленная парочка. На семейных торжествах они танцевали щека к щеке, пару раз робко целовались под омелой, не разжимая губ, держались за руки в темном кинозале, но дальше дело как-то не шло. Лео был воспитанным, скромным и немного робким мальчиком. Дома его научили проявлять уважение к окружающим, особенно к Ферреллам. Он восхищался Адой и разделял все ее интеллектуальные пристрастия; читал те же книги, слушал те же записи, любил тех же американских актеров, даже, подражая ей, выучился играть на гитаре. Они мечтали о том, как вместе сделают нечто «по-настоящему великое», планировали грандиозные путешествия, открытия, приключения – но ничего связанного с браком, семьей или детьми. «Ты разве сегодня не идешь гулять со своим Патроклом?» – улыбаясь, спрашивал племянницу дядя Танкреди.

С появлением на сцене Фабрицио Ада мягко объяснила Лео, что между ними все кончено, и столь же мягко с ним попрощалась. Он не устраивал сцен и, казалось, спокойно принял отставку, хотя подруги и нашептывали Аде, что она разбила ему сердце. Впрочем, у нее хватало других забот.

У Фабрицио Дарди была машина, спортивный красный кабриолет, и он каждый день встречал Аду после школы, вызывая восхищенные вздохи одноклассниц, а прежде чем подбросить домой, возил ее на «небольшую прогулку» по окрестным полям и лесам. Именно в оливковой роще, на откинутых сиденьях «джульетты-спринт», рукоятка переключения передач которой больно впивалась ей в бок, Ада и потеряла девственность. Она не жалела о содеянном, напротив, весьма собой гордилась, хотя и надеялась, что об этом не раструбят на весь город. Тогда она еще не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы бросить вызов общественному мнению, а главное – справиться с последствиями трагедии, которую бабушка раздула бы из этого открытия: в высшем свете Доноры в те годы предполагалось, что порядочная девушка должна выходить замуж «нетронутой».

Ада считала такой подход абсурдной несправедливостью, поскольку от мужчин ничего подобного не требовалось. Дома она несколько раз заводила об этом разговор с дядей Таном, но бабушка сразу же начинала сердиться и на нее, и на него, а с донной Адой ругаться – только расстраиваться, да еще потом извиняться. Поэтому она перестала поднимать такие вопросы в беседах со взрослыми, хотя с Лауреттой и другими кузинами они частенько это обсуждали.

«Перейдя границу», как называли это между собой девушки, она почувствовала не вину, а уверенность в собственных силах.

18

Ада тогда уже второй год училась в лицее: исключительно женский класс, три десятка девственниц (по крайней мере, теоретически, рассказывала она психоаналитику), вечно хихикавших, прикрываясь крышкой парты, когда преподаватель Закона Божьего, молодой симпатичный священник, в романтических тонах распинался о прелести слова «любовь», в обязательном порядке подкрепленного непорочностью и законным браком.

Девушки картинно закатывали глаза и обменивались заговорщическими взглядами: независимо от того, были они девственницами или нет, непорочность в те годы уже перестала считаться абсолютной добродетелью. Еще в детстве, на первых уроках катехизиса, они узнали, что согрешить можно по-разному: в мыслях или на словах, действием или даже его отсутствием. Что касается секса, то согрешить действием здесь обычно мешало как раз отсутствие – разумеется, не желания, а возможности. Зато мыслями и словами уже к середине третьего класса средней школы все ученицы прочно встали на дорогу, ведущую в ад. Богохульствовали они редко, но зато постоянно вворачивали в разговор всевозможные аллюзии и двойные смыслы. Стоило учителю химии, застенчивому мямле, красневшему по поводу и без, на вопрос, собирается ли он в следующую школьную поездку, невинно ляпнуть: «Видимо, придется вашей команде в этот раз обойтись без одного члена», как лицеистки, мигом оторвавшись от параграфа о происхождении греческой трагедии, принялись во весь голос перекликаться с одного конца класса в другой: «Без члена?! Как это? Он что, оставит его дома?» А одна, презрительно глядя на несчастного химика, побагровевшего до кончиков ушей, предположила: «Может, он у него отстегивается?»

Впрочем, с другими учителями такого озорства они себе не позволяли, как и с ровесниками мужского пола, не говоря уже о прочих взрослых, – в общем, не увлекались и на людях вели себя как подобает «приличным» девушкам из хороших семей.

Они прекрасно понимали, что взрослые держат их за бесполых существ, которые о «кое-каких вещах» ничего не знают и знать не хотят, – в лучшем случае пару анатомических терминов из учебника, никак не связанных с ними самими или другими людьми из плоти и крови, с которыми им доводилось иметь дело.

А ведь это именно лицемеры-взрослые ничего не знали и знать не хотели о «кое-каких вещах», продолжала Ада исповедь у психоаналитика. Например, что их дочери регулярно сталкивались с эксгибиционистом – тот вечно околачивался по скверам возле школ, ожидая повода выпустить петушка из брюк. Поначалу они думали, что бедняге так приспичило отлить, что он не смог дотерпеть до укромного местечка, но вскоре осознали, что ему нужна публика, то есть они сами, и с тех пор придумывали тысячи способов, от гримас до откровенных насмешек, чтобы показать, как он им неприятен – или, скорее, до колик смешон.

– И что же, вы его не боялись? – поинтересовался доктор.

– Боялись? Чего? Да этому парню самому доставалось! Он ведь подставлял под наши пинки, а когда и брошенные камни не защищенные одеждой деликатные части тела, и без того до нелепости чувствительные (что мы выяснили опытным путем в драках с братьями, кузенами или товарищами по играм).

Всего этого взрослые, которые так о нас заботились, не знали, равно как, чуть позже, не понимали, почему при слове «кошелек» мы начинаем понимающе переглядываться и хихикать. На костюмированных балах, проходивших в Дворянском собрании, нам, двенадцатилетним, не возбранялось потихоньку перебираться из детского зала в общий. А уж там, если ты была достаточно высокой и не в костюме плюшевого мишки, кто-нибудь из парней постарше или даже взрослых мужчин мог пригласить тебя на танец. Под медленную мелодию кавалеры всегда старались притянуть дам поближе. А некоторые особенно наглые типы так прижимали своих партнерш, что те чувствовали припухлость у них в районе живота (ее мы и звали «кошельком») и пятились назад, словно раки. Нам-то это было нипочем. Кое-кто из девчонок даже, забавы ради, резко задирал коленку и бил со всей силы, а потом извинялся: «Ой, я, кажется, на chewingum⁴⁰ наступила» (обычно, правда, называя ее просто «жвачкой»).

Потом, давясь от смеха, мы пересказывали друг другу самые грязные приемчики таких танцоров, разбирали их по косточкам, записывая в «богатеи» и «нищие» в зависимости от размеров их «кошелька», обзывали кретинами и отказывались впредь с ними танцевать, если, конечно, такое приглашение вообще поступало. Но не сказать, что нас это сильно занимало: друзья-мальчишки, танцевавшие с нами на семейных торжествах, никогда не прижимались так, чтобы стало понятно, богаты они или бедны, но мы все равно влюблялись только в них (не считая, разумеется, киноактеров и телеведущих).