– Мама, у тебя нет мужа. Это само по себе плохо, но ещё хуже то, что ты живёшь с женатым человеком, ты – не жена, ты – любовница, а это среди порядочных людей недопустимо. Ты приносишь зло в чужую семью, воруешь чужое счастье, а это не по-христиански.
– Ты что же, у нас теперь христианин? Может в церковь ходишь?
– Никуда я, мам, не хожу, но это ничего не меняет. Ты должна с Джимом расстаться. Твой статус постыден.
– Что? Что ты сказал? Ты что, тоже так думаешь, как они? Как твоя Мелисса? Они все ханжи.
– Они не ханжи, они просто другие и ты должна их принять. Научись уважать чужую точку зрения.
– Я-то их принимаю, это они меня принять не могут. Тебе за меня стыдно, что ли?
Дима промолчал, но было очевидно, что он берёт сторону жены. Надя практически совсем перестала ходить к ним в дом, изредка он привозил детей с утра в воскресенье, и Надя с ними натянуто пыталась гулять или играть. Сам Дима всегда уходил, используя время без детей по своему усмотрению. Раз в неделю, когда Дима не был в командировке, они вдвоём ходили куда-нибудь вместе обедать. Платила Надя, считалась, что это она Диму приглашает.
Ждать, что Джим разведется Надя в конце концов перестала. Несколько раз под предлогом того, что ей надо устраивать свою жизнь, она ставила его перед фактом своего ухода в свободное плавание. Действительно она продолжала верить, что кто-нибудь найдётся, чтобы жениться и взять её под своё крыло, но никто не находился. Джим ни разу не возразил против её «свободного плаванья», что Надю очень огорчало. В жизни почти ничего не происходило, материальные проблемы занимали её всё больше и больше, она уже и сама не понимала, стоит ли ей рассчитывать на Джима, или теперь надо полагаться только на себя.
Между тем у дедушки Джерри умерла его француженка. Для Нади это был шок. Нинет очень быстро сгорела от рака мозга. Надя ходила к ней в больницу, видела, как женщина угасает, ужасалась, но подспудно в Надиной голове билась мысль, даже не одна, а две: вот, всё у неё было, а всё равно ничего не помогло… «туда» ничего не возьмешь. Ужас, ужас, но она уйдет, а я… останусь и тогда… а вдруг что-то ещё выйдет с Джерри, когда он будет безутешен. После похорон она взялась старика опекать. Да какие похороны… кремировали, а потом развеяли прах над океаном близ дома. Нинет так сама велела сделать. Грустно, торжественно, страшно, но… красиво. Джерри был, как беспомощный ребёнок, Надя его утешала, жила в доме, готовила, убирала, водила гулять. А однажды, он не мог уснуть, плакал, она пришла к нему в постель, решив, что немного секса пойдет ему пользу, ну просто так, как лекарство… разве она не знала, как утешить мужчину? Знала. А тут всё пошло не так. Джерри сначала раздухарился, тяжело дышал, но у него ничего не вышло, как Надя ни старалась. Он расстроился, попросил её уйти, как будто это она была виновата во всём. Как же она просчиталась! Она не могла ему заменить его умершую совсем недавно жену, она поставила его в стыдное дурацкое положение, унизила, была нетонкой и неприятной. Между ними теперь как кошка пробежала, отношения вроде наладились, но никогда уже не были прежними. Оба делали вид, что ничего не произошло, но Джерри не забыл своё унижение, причиной которого была Надя.
У Джима умер отец и оставил ему наследство. Сколько именно Надя не знала, но Джим купил за 800 тысяч дом в Мауи на Гавайях. Большой, хороший дом на самом берегу, только старый и очень запущенный. Стали его чинить, восстанавливать, Надя ездила на Гавайи систематически и работала наравне с Джимом и местными рабочими. А ещё Джим зачем-то купил большой участок земли под виноградники. Решил заделаться виноделом. У Нади появились кое-какие сомнения по поводу этого пресловутого виноделия, но Джим не стал бы слушать её мнения. Рефрен «я – хирург, я знаю, что делаю» был Наде хорошо знаком. Как будто профессия хирурга автоматически делала Джима умнее и лучше других. Скорее всего он так и вправду думал. Они корчевали, проводили орошение, перестраивали маленький дом под жильё, выжигали траву. Надя на целые выходные уезжала с Джимом загород. Было хорошо, они были только вдвоём, рядом бегали их собаки. Надя ездила на тракторе, готовила простую еду и опять работала до седьмого пота. Ну, конечно, Джим ценил её труд, вклад в общее дело, но было ли дело общим, в этом у Нади возникали серьёзные сомнения. Это был Джима виноградник, Джима дом на Гавайях, она тут была ни при чём. Они ездили в Нью-Йорк, где дочь нашла работу. Каждый раз Надя надеялась, что Джим познакомит её со взрослой дочерью, но он этого не делал. Они гуляли, ходили в магазин, папа и любимая дочка. Надя была лишней. Она тоже ходила по магазинам, покупала, что хотела, Джим отдавал ей потом деньги, они приходили вечером в свой дорогой гостиничный номер, но порознь. Джим как ни в чём не бывало улыбался и задавал ей типично американский вопрос: «Как прошёл твой день?» Ему, наверное, искренне казалось, что всё нормально. Надя спокойно отвечала, что замечательно, ей хотелось плакать, но Джим очень бы её слезам удивился. Не могла она себе такого позволить.
Года четыре назад он ей вдруг купил маленький домик-развалюху в городке около своего виноградного участка. Надя сначала радовалась, строила очередной бизнес-план: открыть магазин вин, где туристы будут дегустировать местные марки. Она загорелась, приглашала специалистов-архитекторов. Дом оказался аварийным, ни на что негодным. Ремонт, а по сути полная перестройка, обошёлся бы в такую сумму, что любой бизнес делался совершенно нерентабельным. И зачем Джим только этот дом покупал? Она же ему в своё время высказывала опасения, что «может зря… что надо бы с кем-нибудь знающим сначала посоветоваться…», а Джим отвечал ей только свое знаменитое: «Я же хирург, забыла? Я знаю, что я делаю. Я умею принимать решения. Мне не нужны советы». Надя злилась, Джим потратил деньги, как бы на неё, а получилось, что деньги были просто выброшены на ветер, дом стоял заколоченный и с каждым годом ветшал всё больше. Вот зачем было такую никчемную рухлядь покупать? Почему он всегда считает, что понимает во всех делах? Так бы и сказать ему: «Самоуверенный ты наш! Сделал глупость? Доволен? Обосрался по всей программе. Вот именно, что ты – хирург, и ничего больше…», но Надя держала своё мнение при себе. Ну высказала бы она его Джиму и что бы это изменило?
В последнее время Дима был всегда в плохом настроении, стало понятно почему: Мелисса дурила, даже сказала, что больше его не любит. Дима страдал, он не понимал, что он сделал не так, в чём его вина, какая муха жену укусила. Объяснить она ничего не могла, или не хотела. Надя считала, что эта сволочь – шизофреничка, или что-то в этом роде. Началась долгая и муторная процедура развода. Это тянулось так долго, что Дима в результате успокоился. Наде даже казалось, что сын снова к ней вернулся, стал прежним, перестал косить под провинциального простого американского парня. Мелисса сама подала на развод, получила больше половины Диминых доходов, дети жили с ней четыре дня, и три с отцом. С отцом – это означало с ней, с Надей. Насколько она страдала, что ей не дают внуков, она не принимает участия в их воспитании, настолько сейчас с внуками у неё был перебор. У Димы явно кто-то появился, он забрасывал к ней детей и немедленно уезжал, а Надя превращалась в няню, именно в няню, не в воспитателя-учителя. Она мыла, сушила волосы, меняла одежду, укладывала спать, варила каши и супы. Когда выходили гулять, Надя убеждалась, что дети вовсе не такие милые, какими они ей на расстоянии казались. Они бегали как бешеные и совсем не слушались, не хотели делать то, что она им предлагала. «Вот дикари… все в неё, в эту дуру Мелиссу. Их теперь не исправишь. Может у них у обоих синдром дефицита внимания? Немудрено. С такой-то мамашей», – Надя злилась. «Почему?» – спрашивали они. «Потому что я так сказала», – Надя страшно раздражалась и ловила себя на том, что от общения с любимыми внуками вовсе не испытывает особого счастья и удовлетворения. Она была запряжена в рутинную бабушкину жизнь и скучала по своей богемной свободе, которая её ещё недавно тяготила. Она ведь и с Димой подолгу не жила, он часто оставался с мамой. Раньше она располагала своими выходными, а сейчас… она тянула лямку. Как же это вышло? Даже собака, которую подарил ей когда-то Джим, теперь казалась сущей ерундой по сравнению с заботами о детях.
Дима так и не позвонил. Где он был, с кем, что делал? Да, зачем ему звонить? Завтра четверг, дети будут с Мелиссой, а ей он их привезёт в субботу, и начнётся суета с перебранками, её раздраженными требованиями говорить по-русски, требованиями выключить компьютер, вымыть руки, убрать игрушки, замолчать… Николай будет её игнорировать, а Саша крепко сожмёт рот и не будет есть кашу. Они поссорятся, дети не захотят идти гулять, даже начнут клянчить отвезти их к маме. «Никакой вам мамы!» – всегда было одно и то же. Надо было что-то в себе изменить, чтобы с внуками подружиться, но Надя не знала, что.
Наде очень хотелось спать, но она ждала звонка Джима. Он обязательно позвонит, ни разу в жизни не пропустил. Ага, вот он. Звонок в тишине квартиры показался Наде слишком резким:
– Алло. Да, мой милый. Да, я понимаю. Нет, конечно, не разбудил. Я ждала…
Джим объяснял ей, почему не мог позвонить пораньше. Да, знала она все его объяснения наизусть. Не мог выйти из дома. Сейчас он наконец взял собаку и вышел во двор, телефон у него в кармане – а вдруг позвонят с работы. Ещё какие-то ничего не значащие фразы, обмен ненужной информацией и наконец знаменитое:
– Я люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю. Пока.
Обычное американское I love you… I love you back. И каждый пошёл ложиться в свою постель. Сколько в этом формальном признании в любви было любви, Надя не знала, но надеялась, что хоть немного, но есть. Засыпая, она по многолетней привычке подумала, что всё будет хорошо.
Брюссельский отличник
Доктор Кларинваль сидел на затерянной в густой зелени скамейке, пил кофе из картонного стаканчика и откусывал от большого сэндвича с ветчиной. За последние годы он научился позволять себе покупать еду в университетском кафетерии, в годы учёбы в аспирантуре он ел только то, что приносил из дому, цены в кафетерии были ему не по карману. Со времен аспирантуры прошло девять лет и Оливье заслужил наконец право на дорогой бутерброд. Посмотрев на часы, он с тоской подумал, что пора возвращаться в свой небольшой кабинет, чтобы отсидеть офисное время, когда студенты могли приходить к нему с вопросами. По опыту Оливье знал, что хоть один, но придёт, и придётся делать доброжелательную мину и поощрять чужую лень, которой Оливье не находил оправдания.
Февраль, второй семестр начался совсем недавно, о его окончании лучше было пока не думать. Было не холодно, с утра шёл дождь, но сейчас вышло солнце и лавочка высохла. Очень не хотелось идти в помещение, а что ему вместо этого хотелось бы? Куда бы он пошёл, если бы был совершенно свободен? Оливье вдруг подумалось, что он сейчас уже даже забыл, когда был совершенно свободен, и был ли вообще. Когда-то может в далёкой юности, о которой он уже почти не вспоминал: старый дом в Вогезах, и ещё один хороший и большой в Брюсселе, он живёт с мамой, бабушкой и дедушкой, а папа уехал, так как родители развелись. Ему 17 лет, он заканчивает школу, можно выбирать свой путь. Вот тогда он был почти свободен, но всё равно мучился, совсем не знал, чем заняться. Ну ладно, а если всё-таки поиграть в «свободу»? Минуя сидение в кабинете, сразу ехать домой? Э, нет, домой он бы ни за что не поехал, дома вроде неплохо, но в том-то и дело, что есть это «вроде». Дома Дженнифер, дети и всё непросто. Оливье напрягался, ему казалось, что самые его близкие люди не так уж и счастливы и он в этом виноват.
А хотелось бы ему в бар? Шум, музыка, женщины, можно с кем-нибудь познакомиться. А что? Для него никогда не было большой проблемой найти подругу. Но женщины предсказуемы, и потом они начинают осложнять жизнь, хватит с него сложностей, он устал, устал, его усталость превратилась в хроническую и не проходит. Можно было бы поехать путешествовать. Да, отлично! С другой стороны, Европу он исколесил вдоль и поперёк, он и сам европеец, в Америке много где был, остаются экзотические страны, разные там джунгли Амазонки, шанхайские трущобы или алмазные копи Южно-Африканской республики. Оливье прикрыл глаза и представил себя с рюкзаком и ледорубом на трудно проходимом склоне Килиманджаро. Да нет, вряд ли, не тот уже возраст и здоровье, он бы, вероятно, не смог тягаться с остальными членами группы, быть слабее всех? Нет уж, не стоит, и вообще он слишком устал. Получалось, что ему никуда со своей скамейки не хотелось. Так бы и сидел, ни с кем не общаясь и даже не здороваясь. Что-то во всём этом было нездоровое и у Оливье испортилось настроение. Он выбросил в урну стаканчик, а остатки бутерброда понёс с собой к зданию кафедры Современных языков и Культур, никогда у него не поднималась рука выбросить еду. Оливье Кларинваль долго был не просто бедным, он жил в нищете, просто об этом никто не знал.
С 18 лет, т. е. практически всю свою сознательную жизнь Оливье жил в Америке, но родным городом до сих пор считал Брюссель, а себя бельгийцем. Когда он был маленьким, они жили в престижнейшем, очень дорогом и снобском районе Юккль, это предместье Брюсселя, километров в тридцати от Гран-Плас. Ах, какая у них была вилла на авеню Флорида, колоссальный дом почти 200 квадратных метров, пять спален и пять туалетов, гостиные, два винных погреба, а вокруг большой участок земли, ухоженная лужайка, небольшой искусственный пруд. Это дедушка по матери, доктор, построил этот дом незадолго до того, как ушёл на пенсию. Мама была их единственной дочерью и после смерти родителей она получила всю отцовскую недвижимость. Ещё будучи ребёнком Оливье прекрасно сознавал, что он – богатый мальчик, хотя, как любой ребёнок, богатства своей семьи не ценил. Он ходил в хорошую школу, летом они все отдыхали в Вогезах во Франции, там у них была более скромная «вторая резиденция». В доме была машина, на которой сначала ездил только дедушка, а потом мама. Отец этой машиной не пользовался, у него был мотоцикл. Другие ребята из его класса жили в домах похуже, но район был таков, что совсем бедных-несчастных там не водилось. В школе Оливье много шалил, вечно возился с ребятами на переменах. Они боролись, бегали в кусты прятаться, громко орали. Иногда их каверзы вовсе не были такими уж невинными. Младшую школу Оливье почти не помнил, а его средняя школа была похожа на кирпичную крепость, увитую плющом. Колледж, в который Оливье поступил в 11 лет, частный католический, на котором настоял дед, он же и платил за обучение. Мама, видимо, не возражала, а отца не спрашивали. Обо всех этих нюансах Оливье тогда не задумывался.
Школу Оливье не очень-то любил, вернее так: всё, что касалось ребят, его страшно развлекало, все их каверзы, шалости, хитрости, розыгрыши. А вот сама учёба всегда казалась скучной. Он учился не просто хорошо, он был отличником по всем предметам, которые считал слишком для себя лёгкими. Скорее всего он и баловался только потому, что хотел себя как-то развлечь. Находились учителя, которые только и делали, что хотели доказать, что не такой уж Оливье умник. Иногда им это удавалось, но редко, да и то ребята-одноклассники прекрасно видели, что учитель задаёт Оливье вопросы не по программе, а по материалу, который он и не мог знать. Получалось несправедливо и учитель выглядел некрасиво. Оливье блестяще учился, но зубрилой не был, то есть он читал не больше других, не углублялся в дебри наук, не старался быть эрудитом, просто его природные способности сильно превосходили средние, и уроки, на которые другие мальчики тратили часы, занимали у него 20–30 минут. Он быстро читал, быстро думал, быстро находил ответы на все вопросы. Дедушка его баловал, гордился успехами, бабушка и мама в учёбу мальчика почти не вмешивались. До конца колледжа Оливье был вполне послушным, живым, доброжелательным ребёнком, но в конце колледжа решительно заявил деду, что католических школ с него хватит, и он теперь будет ходить в самый обычный лицей, где есть девочки. Дедушка, считая, что он всё понял, спросил внука: «Тебе девочек не хватает?» – «Нет, – ответил Оливье, – дело не в девочках, есть более важные вещи». Спорить с ним не стали. Оливье пошёл в публичный лицей, недалеко от дома. В любом случае в Юккле все школы были первоклассными. В лицее он учился также прекрасно, в старших классах учёба вообще отошла у него на задний план. Зато он стал ходить по кафе, а получив на 16-летие маленький мотороллер, стал ездить в город, до позднего вечера засиживаясь в кафе. В пивные он тогда не заходил, но они с ребятами сидели на террасах, слушали джаз на Саблоне, шли в квартал Маролль, снова садились за столики, к которым подходили со своими импровизациями трубачи и саксофонисты. Оливье просачивался в знаменитый кабак Флер о Папье Доре, где со сцены читали свои стихи поэты, здесь же выставлялись картины художников-новаторов. У Оливье появились новые друзья, постарше его, которые угощали его сигаретами с марихуаной. «Эй, а где ты живешь, парень?» – спрашивали его. Нормальный вопрос, но когда Оливье отвечал, что в Юккле, лицо спрашивающего вытягивалось и каменело. Больше к нему не обращались, и Оливье внезапно понял, что есть социальные различия между людьми. Он для всех чужак, богатый и праздный барчук, с которым не очень-то хочется иметь дело. Юккль – это гетто богачей, зачем с ними связываться, они всё равно ничего в жизни не понимают. Оливье было обидно, но как он ни старался быть как все, его по-настоящему в компанию не принимали, Юккль с большим домом в саду был позорным несмываемым клеймом. Врать Оливье считал ниже своего достоинства. Домой он возвращался ночью, дед с бабкой спали, а мать, чувствуя запах марихуаны, принималась его ругать, грозилась пожаловаться деду. Да что ему был тогда дед. «Я ему скажу, чтобы денег тебе не давал!» – кричала она. «Да, не нужны мне ваши деньги!» – гордо отвечал Оливье, в глубине души не веря, что дед лишит его карманных денег. Отец с ними уже давно не жил, уехал в Америку, и вроде неплохо устроился в Калифорнии. Оливье было 18 лет и ему надо было что-то решать. Отец изредка ему звонил и приглашал приезжать учиться. Об этом следовало подумать. В Брюсселе ему всё внезапно надоело: саксофонисты Маролля, чопорные дедушка с бабушкой за ужином, мамины подружки, весело болтающие в гостиной за рюмочкой ликера. Милое буржуазное существование с карманными деньгами, обеспеченностью и скукой. За него всё уже было распланировано: хороший университет, где дедушка был одним из попечителей, карьера врача или юриста, потом его познакомят с девушкой из хорошей семьи, их дети будут ходить в тот же католический коллеж, что и он. Сытая тусклая жизнь. Оливье решил ехать к отцу. Мать не возражала, запах марихуаны её здорово пугал. Дед бушевал, кричал: «Как ты хочешь, чтобы он жил с этим проходимцем?» Странно, он никогда раньше не слышал, чтобы близкие плохо говорили об отце, о нём вообще не говорили. Впрочем, Оливье было уже неважно, что там кто говорит, он ехал покорять Новый свет, потому что ему надоело быть маминым способным мальчиком, дедушкиной гордостью и бабушкиной радостью. Его вдруг потянуло к отцу, совершенно в сущности незнакомому человеку, сильно отличающемуся от обитателей Юккля, который таких как отец отторгал.
Как познакомились отец с матерью Оливье толком не знал. Вроде в начале 60-х они встретились в каком-то дешёвом отеле для студентов. Все тогда увлекались почти бесплатными путешествиями по Европе автостопом. Они поженились, хотя странно, как это бабушка с дедушкой приняли студента-инженера без гроша за душой в свою семью. Видимо, мать была влюблена и настояла, чувствуя себя бунтаркой. Да, как потом оказалось, они его, этого Алена, и не приняли. Какое-то время родители вроде снимали жилье, но потом мать переехала в Юккль, видимо, у родителей начались нелады. Отец, насколько Оливье помнил, в доме дедушки и бабушки появлялся редко. Куда-то уезжал, работал за границей. Когда он стал ходить в частный колледж, отец совсем перестал приезжать, родители расстались. Мама не говорила о нём плохо, и когда маленький Оливье спрашивал, почему папа с ними не живет, она отвечала, что они с папой просто разные люди, и что теперь у каждого из них своя жизнь, но отец его любит. Странное детство, когда дедушка почти полностью занял папино место, а папа устранился.
Отец, худощавый нестарый мужчина в джинсах и спортивном пиджаке встретил Оливье в Лаксе, огромном аэропорте Лос-Анджелеса. Сутолока, эскалаторы, лифты, многоэтажные стоянки для автомобилей. Оливье почему-то сразу понял, что это Америка. Они ехали на папиной небольшой машине в город, вокруг сияли неоном рекламные огни, ехали через центр, отец пытался ему что-то объяснить, что Оливье его почти не слушал. Приехали в небольшой город Санта-Клара, южный пригород Лос-Анджелеса. Отец работал в Лабораториях Долби, больше Оливье ничего про него не знал. Про Силиконовую долину и её потенциал Оливье не знал тоже. Слишком он был ещё от всего этого далёк.
Приехали в неожиданно маленькую папину квартиру: две тесные спальни и гостиная вместе с кухней. Была ранняя весна, отец Оливье не торопил, он гулял, по выходным они ездили на море. Оливье получил карточку социального страхования, сдал на Калифорнийские водительские права, готовился к экзамену по английскому языку для поступления в университет. Оказалось, что английский у него не так уж и плох. Решили, что он будет поступать во все: в Сан-Хосе, Санта-Клара, Стэнфорд и Калифорнийский в Санта-Крузе и в Сакраменто. Взяли везде, но Оливье выбрал Сакраменто. Отец даже сомнению не подвергал, что Оливье будет учиться на инженера. По этому поводу у них состоялся первый и последний разговор:
– Пап, я собирался специализироваться в испанском языке.
– Ты что, сынок, какой тут испанский? Тут каждый второй говорит на этом языке. Это не профессия. Ты что, не видишь, сколько тут в Силиконовой долине работы, как всё развивается? Тут зарыто твоё будущее, деньги, возможности. Ты же способный и я уверен, из тебя получится прекрасный инженер.
– Я не уверен, что я хочу быть инженером, вдруг мне это будет скучно?
– Дело твоё. Я сказал тебе, что я думаю, решать тебе… я надеюсь, ты не думаешь, что я тебя буду содержать.
Этот вопрос Оливье насторожил. В каком смысле содержать? Что отец имел в виду? Он будет жить в Сакраменто в общежитии, но учеба… кто-то должен за неё заплатить: папа или дедушка. Оливье было всё равно. А если никто не заплатит, то как же? Разве он сможет работать и учиться? Возможно ли это? Отец, видимо, понял, о чём Оливье думает.
– Мы с тобой возьмём в банке ссуду. Какие-то деньги я тебе буду давать, а потом посмотрим, отдашь мне, когда работу найдёшь.
Такого оборота Оливье не ожидал. Папа ему денег в долг даст? Странно. Дедушка никогда не давал ему денег в долг, просто давал и всё. Но сейчас всё было по-другому. Оливье помнил, как они с дедушкой расстались. Дед был решительно против того, чтобы Оливье учился в Америке. Внук сделал по-своему, и дед ясно дал понять, что теперь на него в материальном отношении рассчитывать не надо. Чтобы он за что-то платил, надо было его слушаться. Мама, например, его слушалась, и никогда не работала, папа не слушался и не смог жить в их доме. Всё просто: дедушка денег не даст. Или даст? Оливье не знал, но унижаться ему не хотелось, сразу вспомнилось, как он два года назад кричал матери, что не нужны ему их деньги. Чёрт возьми, пора ему наконец становиться взрослым. Но отец с этим «в долг» удивил.
Оливье стал учиться, жил в общаге, учёба как всегда давалась ему легко. Сначала был небольшой напряг из-за английского, но потом Оливье и забыл, что английский для него не родной, ему стало всё равно. Он говорил бегло, богато, с симпатичным картавым и мягким французским акцентом, от которого ему так никогда избавиться не удалось, но люди находили его акцент приятным. Оливье вообще нравился и ребятам, и учителям: дружелюбный, эрудированный, весёлый, с печатью неведомого европейского шарма. Он уже не смотрелся мальчишкой, черты его лица отвердели, стали совершенно мужскими, но в его смеющихся лукавых глазах пряталось плутовское выражение шалопая, бесшабашного шалуна, баловня судьбы, которому всё легко достается и который не слишком-то боится расплаты за свои шалости, знает, что ему всё проститься. Но таким Оливье казался только на первый взгляд. Если бы кто-нибудь смотрел в его тёмные глаза подольше, он бы увидел в них странную, несвойственную молодым американцам, грусть, как будто бы Оливье о чём-то тосковал. Да нет, этой взрослой печали в нём не замечали, отношения в компаниях студентов были скорее поверхностными, в душу друг к другу никто не лез. Оливье параллельно с инженерной специальностью получил вторую специализацию по испанскому языку. Это для него опять же было нетрудно. В Испании в своё время он жил подолгу.
В университете Оливье открыл для себя девушек. С одной подругой он даже снял вместе студию. Жить с кем-то, не связывая себя браком, оказалось легко. Никаких обязательств, деньги пополам, у каждого, по сути, своя жизнь. Удобно, но скучно. Подолгу Оливье ни с кем не задерживался: то девушка была недостаточно умной, то слишком активной, то звала знакомиться с родителями, а это совершенно не входило в его планы. На первых курсах он часто ездил к отцу, потом почти совсем перестал, у отца появилась подруга и Оливье было лень находить с ней общий язык. Общение втроём стало слишком натянутым и Оливье себя от него оградил, тем более, что отец тоже не слишком стремился к частому общению: приехал – хорошо, нет – и не надо.
В Бельгию он ни разу не возвращался, считал слишком дорогим удовольствием. Дед скоропостижно умер и Оливье совсем уж было собрался ехать на похороны, но в последний момент передумал. Мама позвонила, плакала, просила его обязательно приехать, потому что «как это так, не присутствовать на похоронах родного деда… что, мол, скажут соседи, месье Гланье уже интересовался…» Вот соседями и месье Гланье, противным старикашкой из дедова клуба, она всё испортила. Неужели матери было так важно, что кто-то там будет говорить? Как всё пошло. Оливье не поехал, видимо, назло всему снобскому бомонду Юккля. Обойдутся без него. Оливье, конечно, должен был поехать ради дедушкиной памяти, Юккль тут был ни при чём, но ехать ему не хотелось, он был влюблён, а дедушка был человеком из прошлого. Оливье жил настоящим, у него как раз только всё начиналось с Дженнифер, и он уговорил себя, что похороны – это просто варварский обычай, светское мероприятие, в котором он не хочет участвовать. В чём-то он был прав, потому что потом мать без устали рассказывала, какая была служба, сколько было цветов и как о дедушке все прекрасно говорили, она даже уточнила, что в церкви было 148 человек, а на кладбище 112. Неужели посчитала? Как странно. После похорон бабушка ушла жить в дом престарелых, который в Бельгии называли «домом отдыха». Мама вступила в права наследства и большой дом в Юккле быстро продала, купив себе большую квартиру на авеню дю Дерби. Оливье конечно знал этот район, тихий, буржуазный и скучный. Он совсем не понимал, зачем мама всё это проделала, но ему было всё равно. Дженнифер вытеснила всё его брюссельское прошлое, вместе с мамой и бабушкой. Бабушка пережила деда на два года и тихо умерла на «даче» во Франции, куда они с мамой продолжали летом ездить.
Дженнифер тоже училась в том же университете на курс младше. Специальность, с точки зрения Оливье, была самая, что ни на есть, дурацкая – учительница дошкольного образования. Что может быть хуже? Денег мало, неинтересная, нетворческая работа, вокруг туповатые малолетки и такие же туповатые воспитательницы. «А мне это нравится. Я люблю детей», – отвечала ему Дженнифер, когда у них зашёл разговор на эту тему. В самом начале, когда Оливье ещё не был таким же политически корректным американцем, как остальные, он завёл разговор о её специальности. Дженнифер удивилась, как он посмел, но что взять с француза? Ей понадобилось время, чтобы понять, что он – не француз, а бельгиец. Про Бельгию она только знала, что там «вафли и шоколад».
Тут всё было сложно. Оливье с годами так и не сумел отделаться от ощущения, что американцы очень мало знают, нелюбопытны, в чём-то наивны, и считают себя самыми умными. Такие наблюдения Оливье научился скрывать, но честно говоря, он считал себя много умнее большинства. Он был способнее большинства, и по точным и по гуманитарным наукам. Большинство раздражало его верхоглядством, необъяснимым самомнением и полным отсутствием самокритичности. Ну почему они всегда были такими весёлыми, полными энтузиазма и уверенности, что всё у них будет хорошо? Он вовсе не был уверен, что у него всё будет хорошо, и испытывать на пустом месте море энтузиазма ему было трудно. Он хотел бы стать одним из них, человеком толпы, но знал, что это невозможно. Так получилось, что Дженнифер была первой, кто понял, что Оливье другой, а поняв, согласилась с ним быть, полюбила за непохожесть.
Таких девушек на кампусе было не так уж и много. Чистый тип ухоженной воспитанной еврейской девочки. Неплохая фигурка, невысокая с особой чисто еврейской пухлостью, которая совершенно не похожа на лишний вес. Дженнифер производила впечатление скорее тоненькой миниатюрной девочки, но щёки у неё были румяные, ямочка на подбородке, пухлые губы, высокая немаленькая грудь, стройные, не худощавые бедра и тонкая талия. Из-под чёрных густых бровей смотрели большие очень чёрные яркие глаза с лёгкой хитринкой, блестящие и чего-то такого особого обещающие. На первый взгляд Дженнифер могла бы показаться немного экзотичной, не такой как обычные американские «дворняжки». Ошибочное впечатление: она действительно была обычной американской девочкой, любила футбол с бейсболом, смотрела по телевизору «Супербол». Гладкая благополучная калифорнийка, умеющая играть в теннис и даже в гольф. А что в Юккле были другие девочки? Получалось, что другие, потому что Дженнифер была еврейской девочкой, а никаких еврейских девочек Оливье в Юккле не знал. Еле уловимая разница, но разница.
Дженнифер никогда не употребляла в речи бранных или даже жаргонных словечек, была доброжелательна и спокойна. У неё были такие чёткие представления о том, что можно, а что нельзя, что Оливье ей даже завидовал, он в последнее время не был так уж уверен в общепризнанной морали. Семья ходила в синагогу только по праздникам, но уж на Йом Кипур обязательно. Йом Кипур Дженнифер не любила, а от весёлого Пурима у неё с детства сохранились самые приятные воспоминания. На Хануку папа давал ей деньги. Пасху с чтением долгой пасхальной Агады её родители тоже соблюдали. Вряд ли, как она Оливье объясняла, они были по-настоящему религиозны, просто чтили традиции, да и связи в богатой еврейской коммьюнити имели для отца значение. Прадедушка и прабабушка Дженнифер были из Голландии. Впрочем, для Оливье всё это было неважно, он был влюблён.