Галину усадили в коридоре, и минут через 40 за ней приехал Валя. Он её обнял, она заплакала ещё сильнее. Муж пытался её утешить, просил ехать домой.
– Подожди, я хочу на неё посмотреть.
– Не надо, Галя, зачем?
– Я хочу её видеть…
В коридоре на них оглядывались. Медсестра по настоянию Валентина стала куда-то звонить. Ответ был категорическим: «Нет, сейчас увидеть тело нельзя». Тело будет выдано завтра во второй половине дня. В секретариате, куда Валентин сам спустился, им предлагали тело не забирать, что это, дескать, слишком тяжело. Ребёнок совсем маленький и стоит ли устраивать похороны… Валентин сказал, что они подумают. Вечером обсуждать с Галиной проблему было уже нельзя. Она совершенно расклеилась, то сидела как истукан, раскачиваясь из стороны в сторону, то валилась на кровать, то билась в Валиных руках. Приехала мать. Она просила дочь взять себя в руки, но чем больше родственники её увещевали, говорили, что будут ещё дети, тем сильнее Галина расходилась. Валя объяснил жене, что девочку можно не хоронить, что им можно избежать этой процедуры, и что так будет, наверное, лучше. Мать одобрительно кивала головой: «Да, не забирать, ни к чему». К этому времени Галя смотрела в одну точку, а потом на одной ноте закричала, у неё началась истерика, Людмила вызвала скорую. Галине сделали новый укол, и она уснула. В последующие дни она молчала, отказывалась есть, мыться, выходить из квартиры. Валентин решил всё-таки не оставлять тело дочери в больнице. Они с тёщей отвезли её безо всякой помпы в Донской крематорий, а потом захоронили урну в могиле Людмилиных родителей.
Галя этим не интересовалась. Она поверила в утрату ребёнка, но теперь её волновало другое: как Валя, самый близкий ей человек, может ходить по утрам на работу, обсуждать с кем-то на совещаниях свои проекты, как он смеет приглашать её гулять, планирует летний отпуск, разговаривает с друзьями по телефону и как ни в чём не бывало смеется? Он что, ничего не чувствует, совсем? Он не человек, он – чудовище? Ему не больно, его жизнь не превратилась в пустоту, не потеряла смысла? Вся Галинина боль превратилась в злость. Причиной этой злости стал Валентин. Как же ему не хотелось идти после работы домой! Там его каждый вечер ждала безобразная сцена. Нечёсаная, немытая, неряшливая Галина, которой пришлось перевязывать грудь, чтобы не лилось бесполезное молоко злобно кричала ему:
– Я больше не могу. Я хочу умереть. Как ты можешь жить без Леночки?
– Галь, не надо… Всё будет хорошо.
– У меня уже никогда ничего не будет хорошо. Ты – бесчувственная тварь, нет у тебя ни сердца, ни души. Говорила мне мама… все вы такие… И мать у тебя такая, и родственнички твои… жестоковыйные. Все вы жиды, жиды грязные…
– Галя, ты слышишь, что ты говоришь? Ты себя слышишь? Как ты меня называешь?
– Я правду говорю. Ты – морда жидовская! Ещё сказать? Я могу. Тебе девочку нашу не жалко. Тебе вообще на всё наплевать. Тебе на меня наплевать. Ты не способен страдать. Я не хочу с тобой жить. Убирайся, жид пархатый.
Это было ни один раз и ни два. В один из вечеров после «бесчувственных тварей», «жидовских морд» и «убирайся» Валентин быстро собрал в чемодан свои вещи и поехал ночевать к приятелю. Брак их разваливался на глазах у друзей. Людмила не возражала, чтобы Валентина в жизни дочери не было. Для неё он по-прежнему был «паршивой овцой». Друзья принялись их мирить. Мамина реакция на их размолвку возымела на Галину обратный эффект; мать хотела их разлучить, – значит она должна с Валентином остаться. Валентин позвонил и приехал поговорить. Галина плакала, про умершую дочь она не вспоминала, даже просила прощения, говорила, что это в ней так горе бурлило, что не надо принимать её слова всерьёз. Она не хотела его обижать, он должен её понять, ей было слишком плохо, она не могла справится со свалившимся на неё несчастьем. Валя вновь воцарился в квартире, всё пошло по-прежнему, но где-то на периферии его сознания «жид пархатый» от собственной жены остался. Не то, чтобы он себя считал евреем. Тут всё было непросто.
Мать Вали была чистокровной еврейкой, её отец, дед Валентина, был раввином. Незадолго до войны разбитная, не слишком послушная девчонка сошлась с русским парнем, да ещё деревенским, Ваней. Отец узнал, бушевал, но был готов пойти на уступки, философски полагая, что «всё бывает». Папина любимица Лилах забеременела. Отец Лилах, ребе Исай, не мог настаивать на аборте. «Пусть ребёнок родится, на то была Его прямая воля и ни у кого нет права лишить дитя жизни». Лилах остаётся дома, и он воспитает ребёнка сам. Лилах же решила ехать за своим Иваном. Он привёл её в свой крестьянский дом к своей матери. Лилах стала Лидой, родила Валю, узнав при этом, что Иван женат, и у него есть дети. Началась война. Иван ушёл на фронт, босоногий чернявый Валя бегал с другими деревенскими детьми и его считали приблудным цыганёнком, евреев в деревне никогда не видели. Иван погиб, а Лида после войны устроила свою жизнь замужеством через синагогу с набожным бухарским евреем, старше себя. Они уехали жить во Фрунзе, где Лида стала активным членом тамошнего еврейского общества. У Вали родился брат. Хитрая, оборотистая, энергичная мама Лида учила Валю выживать. Документы, как водится, у неё потерялись, она сама стала Лидией Трофимовной, а сына записала Валентином Ивановичем, с русской фамилией. С этим паспортом он и поступил в МИФИ, еврей бы не поступил. Валя искренне считал себя интернационалистом, о еврействе бы совсем забыл, но в Москве жила большая семья родственников, с которыми он изредка виделся, а тут ещё и Галя напоминала ему, что он жид. Это было обидно, но Валя твёрдо решил на неё не обижаться. Он вообще ни на кого не обижался, «что же на глупых людей обижаться, с ними лучше просто не надо общаться». Простая пацифистская этика. Мама с братом потом уехали в Израиль, Лидия Трофимовна, которую в своё время проклял папа, ребе Исай, упала в зале прилёта на колени и целовала землю обетованную. Как бы ей хотелось повидаться со своим старшим сыном, но он в Израиль, конечно, не ехал. Ему это было ни к чему.
Началась перестройка, но бабушка Лида так сына к себе и не дождалась. Умерла. Только потом он съездил к брату. Это, кстати, Галя настояла. Она обожала новые туристические впечатления. Особенно, когда их привечают в гостях. Мама Людмила давно умерла, и Галин тлеющий застарелый антисемитизм ничем и никем не подпитывался. Люди были братья и врагов у неё не было. С мамой до самой её смерти у Гали были сложные отношения. Мама думала, что в трудные времена она дочь поддерживает, а Галя, оказывается, не простила ей нелюбви к Валюше. Не надо было матери вмешиваться, но она хотела как лучше. Мама умирала долго, болела, Галя ездила к ней в Измайлово, готовила, покупала еду, и очень себя жалела. Жалости к больной матери у неё не было, больная, беспомощная, болтливая, неопрятная женщина её раздражала. Хотелось скорее уйти, или хотя бы просто выйти на воздух от спёртого запаха закрытого помещения, где лежит пожилой человек. Мама изрядно мешала жить, и когда она умерла, Галина вздохнула с облегчением, хотя никогда в этом бы не призналась, даже самой себе.
Галина Борисовна улеглась в кровать и попробовала уснуть. Обычно она засыпала очень легко. Клала голову на подушку и проваливалась в сон, но сейчас она заметила, что нос её забился, нечем дышать, во всём теле чувствовалась ломота и усталость. Наверное, она простудилась. Надо отсюда уезжать. Пора. Она своё с Валей высидела. Вот только как выбираться? Такая проблема. Надо просить кого-нибудь с машиной. Лишь бы дожди не начались. Если постоит сухая погода, она зазовёт Свету с Юрой собирать грибы, а потом они все вместе уедут в Москву. А если не выйдет, то придётся просить Колю-соседа, чтобы он их на своей машине отвёз. Этому надо будет заплатить и водки дать. А сколько заплатить? Тысяч пять? Меньше нельзя, не поедет. Галина Борисовна всё-таки вскоре уснула, но успела подумать, что надо приурочить возвращение в Москву к приезду Оли из Германии. Оля – её старшая дочка. Олечка её спасла тогда в юности, заставила забыть все неприятности.
Галина очень быстро вновь забеременела, родила Олечку. Уж как она за неё боялась, отойти от кроватки боялась, но Олечка и не думала болеть, и тем более умирать. Самое главное – это правильно её воспитать. Это значило – очень здоровой и очень умной. Конечно, Галина понимала, что кроме здоровья и образования, а значит ума, в жизни есть и что-то другое, но это «другое» само приложится и делать по этому поводу ничего не надо. Она же не делала, Валюша ей встретился и это была судьба. В любом случае об этом рано было думать. Маленькую Олечку сажали в рюкзак и лезли с ней в гору, Олечка засыпала у костра в походе, и она относила её в палатку. Олечка ехала с ними на байдарке, а со временем они ей купили совсем маленькое весло, и она старательно гребла. В походах Оля никогда не капризничала, ей даже нравились физические трудности. Родители её хвалили за ловкость, силу, выносливость, она всегда была молодец. Совсем маленькой Олю отдали на гимнастику, где она делала успехи, часами растягивалась на шпагат, ловко кувыркалась, стояла на голове. В первый класс Оля пошла в обычную школу недалеко от дома. Ученицей она была очень добросовестной, ответственной, готова была часами сидеть за уроками. Получала одни пятёрки, и Галина в глубине души считала, что это нормально, что так и надо. Как ещё может учиться её дочь. В старших классах Оля начала учиться в специальной математической школе. 57-я школа в центре Москвы у метро Кропоткинская. Тогда это была самая престижная математическая школа, куда Оля проходила изнурительное собеседование. Поступила, и у неё началась другая жизнь. Во-первых, пришлось убедиться, что её математические способности, казавшиеся потрясающими в старой школе, присущи всем ученикам класса. Кто-то был похуже её, а многие гораздо лучше. Оля готовилась к контрольным, получала свою оценку, а потом подолгу обсуждала с товарищами варианты решений, её резкий, громкий, немного визгливый голос агрессивно выделялся в общем хоре. Ей было очень важно всем доказать свою правоту. Всё Олино время уходило на математику. Гимнастику она давно бросила, и только по утрам долго занималась зарядкой и выходила на пробежку. Ни единого раза Оля не позволила себе долго валяться в постели. В семье это считалось недопустимой ленью. Они – спортивная семья, все подтянутые, без лишнего веса, заряженные энергией, которая отдаётся интеллектуальной работе и ничему больше. Этот посыл шёл от мамы.
Самым страшным и неприличным был лишний жир. Толстых не только презирали за распущенность, но они ещё были физически противны. Ленивые, безобразные, глупые люди. Ни за что на свете Оля не согласилась бы быть такой. Ни за что. К тому же ей очень хотелось понравится и папе, и маме. Папе понравиться было трудно, он мало обращал на неё внимания, только когда они ходили на яхте, а Оля была матросом при папе-капитане. Она изо всех сил тянула верёвку, откидывалась над водой, и иногда папа доверял ей держать штурвал. Она играла роль бесшабашного ловкого неутомимого пацана, которым, как ей казалось, папа хотел бы её видеть. Если он смотрел на неё одобрительно, Оле ничего больше было не нужно. Лишь бы он ею гордился и любил! О маминой любви можно было не беспокоиться. Мама была полностью её.
Оля превратилась в некрасивого угловатого подростка, у неё торчали вперед редкие передние зубы, но маме и в голову не пришло что-то по этому поводу предпринять. Олины прямые волосы всегда были коротко подстрижены «под мальчика». Она никогда не носила ни юбок, ни платьев, ни каблуков. Олиной униформой стали джинсы и кроссовки. Сначала всё это было польским, и только уж потом удавалось купить джинсы получше. Оля коротко стригла ногти, потому что маникюр был чем-то совсем ей чуждым, ненужным в её мальчиковой сущности. Тем более, что мама тоже никогда не делала маникюр и не применяла косметику. Это тоже считалось ненужным и даже неприличным, «как у проституток». Нет, мама этого не говорила, но Оля знала, что папа твёрдо убеждён, что женщины применяют все эти ухищрения, чтобы привлечь мужчин, а им всем кого привлекать, т. е. зачем это надо. Привлекательность должна быть природной. Даже духи ни к чему. От человека должно пахнуть мылом, т. е. чистотой и больше ничем.
Видела ли Галина, что Оля не может и не хочет превращаться в девушку, готовую и желающую нравиться мальчикам? Вряд ли, она была слишком озабочена другими делами: родилось ещё двое детей, всё больше и больше мешали жить финансовые неурядицы, рутина с обедами, уборками, сборами в отпуск, особенно, когда семья стала ездить только в Пустошку. Оля была благополучной девочкой, послушной и правильной. А потом ни с того ни с сего Оля стала проблемой, проблемой номер один. Галине Борисовне всё пришлось бросить, чтобы эту проблему разрешить. Как ей тогда пришлось тяжело: совсем маленький грудной сын. Галине 40 лет, у неё родился долгожданный мальчик, наконец-то! А тут… Оля! Галина так и не поняла, почему это всё случилось, да и не до понимания ей было. Надо было спасать Олину жизнь, ни больше, ни меньше.
Оле было уже 15 лет, она по-прежнему выглядела худеньким мальчишкой, но всё-таки чуть поправилась, немного раздались бедра, начала расти грудь. Галина такие мелочи не то, чтобы не заметила, но не придала им особого значения: какая разница, что с Олиным телом, главное, чтобы она училась хорошо. В школе проблем не было. Оля с первой минуты появления в доме братика очень его полюбила, но с другой стороны её главная подруга мама уходила от неё всё дальше и дальше, была рассеяна, раздражена, сидела с голой, разбухшей, вынутой из лифчика грудью, кормила Олежку, прикрывая глаза. Конечно, мама уставала, недосыпала, папа ей совсем не помогал, но всё-таки… разве это было справедливо? А она, Оля? Когда мама с ней поговорит, когда обратит на неё внимание? Сестре Наташке всё было безразлично: есть мама – нет мамы. Ей и братик был почти безразличен. Наташка пребывала в своём особом мире, где ей никто был не нужен. Оля смотрела на себя в зеркало и ей казалось, что она некрасивая, слишком толстая. Стать толстой – это было самое страшное несчастье, бесчестье, позор. Она этого не допустит. Оля решила мало есть. Нет, не соблюдать диету, а просто мало есть. Вот будет она мало есть, и бедра похудеют, и щёки, и грудь совсем не будет выпирать. Зачем, чтобы она выпирала? Она же не дойная корова, и никогда ею не будет. В маминой груди, полной молока, было что-то неприятное, животное, Олю отвращающее. Когда все садились за стол, мамы часто с ними не было, она была занята с Олежкой. Оля или не садилась совсем, объясняя папе, что она не голодная, ела в школе, или, если садилась, почти ничего не ела. Папа на такие мелочи внимания не обращал. Первые три-четыре дня Оле хотелось есть, но она терпела, потом есть практически расхотелось. Наоборот, даже после совсем небольшого количества пищи, начинал болеть желудок. После первого месяца Оля, посмотрев на себя в зеркало в ванной, где нельзя было увидеть себя полностью, с удовлетворением заметила, что сильно похудела, но всё равно, надо ещё потерять вес, и тогда она себе понравится. С организмом происходили неприятные вещи, Оля мучилась запорами, проводила в туалете так много времени, что стала всех раздражать. «Что там с тобою? Выходи! Мам, что Олька там сидит? Мам, скажи ей…» – кричала Наташка. Мама кричала на Наташу, чтобы она оставила сестру в покое, что каждый сидит в туалете, сколько хочет. Потом, правда, она ей говорила, что «да, действительно, нехорошо столько времени там сидеть, у нас же соседи. Они недовольны, надо о других думать, Олечка». Ага, о других! А кто о ней думал? Она выходила из туалета усталая, голова кружилась, а сердце билось так часто, что Оле казалось, что ей не хватает воздуха. Но с другой стороны, Оля чувствовала, что становится сильнее, выносливее, чем больше она теряет вес, тем больше ей хочется бегать и заниматься гимнастикой. Права мама – много есть вредно.
У Оли начались месячные, которые её совсем не порадовали. Она вовсе не хотела чувствовать себя готовой к деторождению девушкой. Вовсе она не была к этому готова. Она испытала только дурнотную слабость, тупую боль внизу живота и ощутила себя кровоточащей самкой. Какая гадость эта течка. Пришлось сказать маме, мама улыбнулась, сказала, что она теперь большая, что надо то-то и то-то. От того, что она оказалась обычной большой взрослой девочкой Оле хотелось плакать. Она – яркий и способный математик, а тут течка. Как неприятно всё вдруг началось, кровь лилась обильно, не останавливалась, Оля испачкала не только трусы, но и джинсы. Мама должна была её предупредить, но мама слишком была полна своим Олежеком. Ей на остальных наплевать. Месячные пришли всего один раз, больше их никогда не было. Оля на глазах теряла вес, кожа её приобрела бледный сероватый оттенок, волосы стали ломкими и тусклыми. Оле часто было холодно. Она требовала закрыть окна, куталась в теплый свитер. Она даже перестала садиться со всеми за стол. Во время ужина она уходила на пробежку. Наконец мама её хватилась: «А где, Олечка?» Валя ответил, что она стала больше бегать, что это, мол, похвально. «А она ела?» – спросила она. «Я не видел. А что?» – Валя был в своём репертуаре. На этот раз Галина ждала Олю с улицы, ждала пока она сходит в душ. Потом специально ещё раз разогрела котлеты с картошкой и весело позвала Олю за стол: «Олечка, иди кушать. Я с тобой посижу». Когда Оля вышла в халате из ванной, Галина вдруг взглянула на неё внимательно. С дочерью творилось что-то неладное. Она невероятно похудела и выглядела нездоровой. «Как я раньше не замечала?» – Галина всполошилась.
– Олечка, что это с тобой? У тебя что, аппетита нет? У тебя ничего не болит?
– Ничего мам, просто я сильно поправилась, а теперь села не диету. Ты что не видишь, как я растолстела?
– Да, да. – Галина не стала спорить. – Мы с тобой это обсудим. А сейчас поешь супу. Очень хороший суп, нежирный. Тут мясо. Мясо обязательно надо кушать, и овощи, морковь, картошка.
– Я не ем мяса и картошки не ем. Мне это вредно.
– А что ты ешь?
– Фрукты.
– И всё?
– Всё.
– Олечка, так нельзя. Ты очень похудела, посмотри на себя в зеркало.
– Мам, не надо мне указывать, что есть. Я сама знаю. Занимайся своим Олежкой. Я сама о себе позабочусь.
У Галины как глаза раскрылись. С Олей что-то не то. В спальне, покормив и уложив в кроватку Олега, она спросила Валю, замечал ли он, что Оля страшно похудела. Нет, он ничего не замечал. Ну да, может слегка похудела, да что же тут удивительного, Оля же спортом как сумасшедшая занимается, да ещё учёба. Не надо делать из мухи слона. Вечно Галя панику устраивает. Она что с голоду у них в доме умрёт? Нет, не умрёт. Что беспокоиться? Несмотря на хронический недосып, Галина долго не могла уснуть в ту ночь. Её материнское сердце уже явственно чувствовало, что с Олей всё плохо, что надо немедленно везти её к врачу. К нужному врачу, однако, они попали не сразу. Районная поликлиника ничего не дала. Там Олю пожурили, велели не валять дурака, что она «и так нормальная», что худеть это глупости. Галине Борисовне наказали следить за дочерью. Потом они ездили в педиатрическую клинику 1-го МЕДа, там никто уже про «дурака валять» не говорил. Направили сразу в больницу, там было небольшое специальное отделение. Оле сказали, что она нуждается в помощи и ей помогут, всё будет хорошо. Оля почувствовала, что врачи серьёзны. Она сама хотела помощи, тем более, что увидела, что по отделению ходят такие же как она девочки. С Галиной врач говорил в кабинете с глазу на глаз без Оли. Она узнала о неслыханной болезни «анорексии», что этой болезнью болеют девочки-подростки, что надо быть очень осторожными, люди от этого умирают. «Она же в зеркало на себя смотрит. Разве она не видит, что происходит, что она похожа на скелет», – Галина правда не понимала, как такое может быть. «Нет, она не видит. В том-то и дело. Она глядит в зеркало и видит себя толстой», – врачи были терпеливы.
Они мягко давали ей понять, что у дочери психическое заболевание, у Оли это в голове. Переубедить – сложно, почти невозможно. Нет, у её дочери не может быть никакого психического заболевания. Она не сумасшедшая. Ещё чего! Но врачи назвали болезнь «анорексия невроза», т. е. невроз. Ну что ж, невроз – это ничего, временное явление. Просто Олечка переутомилась, всё пройдет. Лечебный план и не претендовал ни на какую психологическую реабилитацию, врачи ставили перед собой чисто физиологические задачи: поддерживать вес, отладить баланс электролитов, а главное максимально восстановить массу тела, не допустить развития дистрофии. Оля лежала в больнице больше месяца, выписалась, вес она терять перестала, но диету практически не изменила, упрямо отказываясь есть любые белки и жиры. Картошку она тоже не ела, зато пристрастилась к сладостям, могла в один присест съесть банку варенья. Хлеб Оля не ела, но почему-то в огромных количествах уничтожала несладкие сухарики, хрустящую кукурузу. Режим её питания совершенно поменялся: Оля отказывалась есть с другими людьми. Зато ночью, одна, она придавалась пищевым оргиям, которые никто, кроме матери не видел. Она сидела в своей комнате за закрытой дверью, работала и как мышь непрестанно хрустела какой-нибудь соломкой. Под утро, когда дом просыпался, Оля ложилась спать, оставляя на столе пустой пакет и грязную миску с салатом, который ей нарезала мать. Ещё она пила крепкий чай, пустой. Еду Оля никогда не запивала.
Вряд ли Галина Борисовна знала, что происходит у Оли в душе, когда она всё больше и больше времени отдает изнурительной гимнастике и бегу. Дочь жила не днём, а ночью, у неё начались значительные проблемы с социальным общением, трудно, если не невозможно заводить друзей, приспосабливаться к чужому нормальному режиму. Ей было стыдно есть, съев хоть что-то Оля принималась себя ненавидеть и наказывала бегом. Не побегав, она не имела права есть. Про анорексию она много прочла. Понимала, что она обязана себя заставлять есть, иначе умрёт, но процесс еды был для неё мучением. То, что остальные люди делали не задумываясь, Оля воспринимала как акт греховного наслаждения. Съесть в ночной тишине и полном одиночестве банку варенья или пакет сухофруктов было высшим блаженством, которое обычные люди не понимали. С другой стороны, она предавалась мерзостям, прощения которым не было. Для Оли не существовало застольев, она их избегала, чтобы избежать чьих-то неловких расспросов или непрошенных угощений. Любые поездки стали для Оли проблемой, надо было придумать, что и где есть. В поездках не было мамы, и Оле самой приходилось думать о своих зелёных салатах.
Если не считать анорексии, к которой все привыкли, приняв неизбежность как данность, с Олей было всё совершенно в порядке. После школы она поступила на мехмат МГУ и с успехом его закончила. Галина совершенно смирясь с Олиными пищевыми пристрастиями, перестав считать их чем-то важным, невероятно Олей гордилась. Всё-таки Олины математические успехи были плодами её строгого воспитания, строгого, но максимально развивающего личность.
Сон к Галине Борисовне почему-то не шёл. И зачем она только принялась думать об Оле? Она каждый день про неё думала, но не в этом ключе. К чему сейчас вспоминать её учёбу, анорексию? Да бог с ней с этой анорексией. Ну не ест Оля жиров и мяса, и что? С годами Галина тоже перестала есть мясо, это только им на пользу пошло. Она нарезала Оле большущую миску салата, и они играли с цветами: сегодня будет «зелёненькое», завтра «красненькое», а потом «жёлтенькое». Это Галина придумала, считая свои термины иронией и как обычно злоупотребляя уменьшительными суффиксами. Она вообще была мастерицей сочинять примитивные пафосные стишки, которыми сама очень гордилась. Её за придумки должны были все хвалить, если не хвалили, то приходилось самой спрашивать «ну, мама – молодец?» Всегда ожидаемый ответ был «молодец». Галина Борисовна гордо улыбалась, никогда даже и не задумываясь, насколько «мама – молодец» в устах членов её семьи было искренним. Ну конечно, они так считали.
Сейчас в который уже раз Галина Борисовна принялась размышлять, виновата ли она в том, что с Олей не всё хорошо в жизни? А что собственно у Оли, если разобраться, плохо? Прекрасное образование, даже два, успешная карьера, друзья, поездки по всему миру, уважение студентов, коллег, публикации… Ну да… личная жизнь. Не вышло ничего с личной жизнью. Был о Олечки молодой человек, её ровесник, с факультета. Они вместе ходили в парусный клуб МГУ, принимали участие в регатах. Мальчишка влюбился, Оля радостно ей рассказывала, что он покрасил заново свою яхту и написал на борту «Ольга». Романтично, какой молодец. Нравился ли паренек Оле? Наверное, да только могла ли Оля быть кому-то полноценной женой, хозяйкой, родить детей? Галина немного верила в чудеса, однако понимала, что вряд ли у Оли получится быть женщиной. И дело было не только в физиологии, Оля была психологически незрела, она не взрослела, её развитию не были присущи обычные этапы становления женщины. В чем-то Оля осталась капризным, эгоистичным, недобрым ребёнком, на уровне тех своих незрелых 15 лет. Сейчас Галина Борисовна отдавала себе в этом отчёт, но не тогда, давно. Тогда ей просто казалось, что мальчик с его ухаживаниями, которые ещё неизвестно во что переросли бы, Оле не нужен. Слишком ей было рано думать о таких вещах. О каких вещах было понятно, и Галина Борисовна хотела Олечку уберечь от неприятностей, чтобы она всю себя посвящала учёбе. Оля с мальчиком рассталась, он перестал звонить. Да и что там у них было? Совместные тренировки? Потом уже не до тренировок стало. В общем, молодой человек куда-то пропал. А потом ещё раз было у Оли увлечение мужчиной. Это вообще был кошмар: почти в два раза старше её, женатый со взрослыми детьми. Маститый учёный, но морально неустойчивый… Галина всё ещё пользовалась этим понятием из протоколов советских партсобраний по разбору персонального дела. Этот тип не скрывал своей любовницы, и ещё имел женщину в Чехословакии, и внебрачного ребёнка. И такому человеку отдать свою дочь? Чтобы она у него четвёртой стала? Правильно она тогда сделала, ещё как правильно. Да только Оля в минуты гнева, когда у неё было очень плохое настроение, кричала ей в истерике, что она загубила её личную жизнь. Она загубила? Она только хотела как лучше, Оля послушала её советов, но ведь могла бы не послушать!
Вот Наташа с Олегом её никогда не слушали! И очень плохо… или очень хорошо? Может она правда виновата перед Олей? Галина Борисовна ворочалась в постели, смотрела на часы и думала о том, что утром ей надо думать о возвращении в Москву, тем более, что Оля её будет ждать. Она не любит быть одна дома. Или в последнее время любит? Галина Борисовна уже ни в чём не была уверена. То ей казалось, что она всё делает правильно, то наоборот: что ни сделает – всё не так.
Олей она всегда гордилась и даже любовалась: худенькая, стройная, молодая, студенты её чуть побаиваются и уважают. Говоря о дочери, Галина Борисовна называла её «наш профессор в джинсиках». «Джинсики» её умиляли, а слово «профессор» вызывало благоговение.
С математикой у Оли как-то не пошло, она поступила на другой факультет, психологический. «Мама, ты не понимаешь. Мне с моим математическим багажом в психологии и карты в руки. Математическое обоснование психологических исследований у нас в зачаточном состоянии. Я буду в этом главный специалист. Я открою новое направление, я создам новые курсы, мои методики будут уникальны…» Оля так верила в своё блестящее будущее. Ну пусть, что плохого в новых знаниях. Валентин, узнав об Олиных планах, брезгливо сморщился. Для него было только две настоящих науки: физика и математика, ну может с натяжкой ещё химия. Точный расчёт, строгие выкладки, несокрушимые доказательства. А вот психология – это болтология, это даже и наукой нельзя было назвать. И вообще, кому это надо? Оля-математик, ладно, он бы посмотрел, что из неё выйдет, а Оля-психолог – это ему было неинтересно. Галина пыталась доказать ему Олину правоту, но в полемике по сравнению с ним она была ноль, она всегда сердцем чувствовала, что кто-то прав или неправ, а вот почему? Когда она разговаривала с Олей, она находилась под властью её рассуждений, а когда с Валентином, то у неё не находилось аргументов, зачем Оля, только недавно закончившая мехмат, хочет становиться психологом. Действительно, зачем?
Оля училась с увлечением, получила диплом и стала сразу работать над диссертацией. Галина Борисовна день Олиной защиты воспринимала как праздник. Она тоже там сидела и смотрела на Олечку. Какой они ей тогда симпатичный пиджак в клетку купили, так всё было внушительно, солидно. Галина ничего не поняла, но видела, что Оля легко ответила на все вопросы, люди улыбались, делали комплименты, руки пожимали. Валя не пришел, жаль, он бы тоже увидел, какая Оля молодец. Столько уж лет с того дня прошло. Оля теперь почти совсем не преподавала, у неё всегда были студенты аспиранты, они её так уважали, любую её просьбу выполняли, ну а как же… А ещё Оля стала ездить за границу, сначала на симпозиумы и конференции, а потом просто работать в рамках совместных проектов. Как она там без неё обходилась, что ела, как о себе заботилась… С одной стороны, Галине было немного обидно, т. е. получалась, что Оля могла прекрасно обходиться без неё, но с другой стороны, это было хорошо. Поездки сделали Олечку самостоятельной.
Сначала Оля только и говорила, что о докторской, она, дескать, начала над ней работать, что у неё уникальный материал, но потом всё как-то заглохло. В 55 лет Оля так и осталась кандидатом, и Галина Борисовна понимала, что теперь на докторскую её не хватит. Она поправилась, выглядела пожилой. Её жизнь проходила где-то вне дома. Заграничные проекты, семинары, где она буквально царила, её подпитывали, давали ей ощущение значимости и нужности. Дома Оле было особо нечего делать. Они жила от поездки до поездки. Заботиться об отце Оля не хотела, но принимала активное участие в остальных проблемах, которых было немало, и они все, так или иначе, были связаны с Наташей.
С усугубляющейся болезнью Вали, Галина всё острее ощущала своё одиночество. Рядом с ней был муж, но с другой стороны, его как бы и не было. Поначалу в стремлении затормозить его болезнь, Галина выводила мужа гулять, приглашала гостей, пыталась вовлечь Валю в разговор, но теперь она почти оставила эти старания. К Валентину у неё были странные смешанные чувства, в которых она сама не могла разобраться. Конечно, ей было его жалко: больной, беспомощный, жалкий. Но этим же самым он её злил. Ей казалось, что он поступил с ней несправедливо, то есть посмел оставить одну, нарушил баланс: дети выросли и живут своей жизнью, а она с мужем самодостаточна и благополучна. Так не получилось и он был в этом всё-таки виноват. Галине даже временами казалось, что он недостаточно упорно боролся с болезнью, не сопротивлялся, сдался, позволил себе деградировать.