Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2

– Ну а ты, ты-то любила его? – невольно вырвалось у Бориса.

– Нет, – твёрдо ответила Катя. – Но мама мне внушала, что девушка, потерявшая свою честь, – уже пропащий человек и должна всякими путями стараться удержать около себя того, кто лишил её этой чести. Я так и поступала. Я стала считать себя женой Красавина и даже сказала об этом своим подругам. Некоторые отнеслись ко мне сочувственно, другие посмеялись, говоря: «Ох, дурёха! У Красавина таких жён, наверно, с десяток будет». Я не обращала ни на кого внимания и относилась к Красавину со всей лаской и вниманием, на которые была способна: ухаживала за ним, стирала его бельё, подшивала воротнички, одним словом, вела себя как примерная жена. Во время голода, бегая к нему на передовую, носила ему кусочки сухарей, которые экономила. Мне даже приятно было заботиться о нём. Но близость с ним, которой он иногда добивался, пугала меня, была мне неприятна, а иногда даже просто противна. Я разговаривала об этом с Елизаветой Васильевной и другими пожилыми сёстрами, но они только посмеивались и говорили, что у женщин сперва всегда так бывает. Я и мирилась. Но вот я заметила, что Красавину стали надоедать мои заботы, и он всё чаще старался меня избегать. Затем его ранило, он был эвакуирован в тыл. Я ему писала в госпиталь, он мне отвечал. После выздоровления его послали на курсы младших лейтенантов, которые он окончил, и был направлен в какую-то часть на другом фронте. Вначале переписка у нас продолжалась, затем вдруг оборвалась, и вот уже почти три месяца писем нет.

– Так, может быть, он погиб?

– Нет, он жив и, кажется, здоров. Через него я письменно познакомилась с одним его товарищем, тоже лейтенантом. Недавно от него получила письмо. Он советует больше Красавину не писать, так как у того появилась другая девушка, а меня он больше знать не хочет. Больше всего меня обидело то, что Красавин ничего не написал мне сам, и, значит, для него я была только игрушкой. Получив это известие, я долго плакала, а затем решила: а пусть будет, что будет.

Они помолчали.

– Так-таки не любила? И сейчас никого не любишь? – невзначай спросил Борис.

– Нет, почему? Мне кажется, что люблю… Вот, не знаю, полюбит ли он меня, – ответила Катя. – Ну, мне пора на дежурство. Спите хорошенько, сейчас Люба придёт, завтра увидимся. И не дай вам Бог напомнить о моей сегодняшней исповеди, – почти шёпотом проговорила она.

Ловко выдернула свою руку, встала с табуретки, на которой сидела, оправила халат и шапочку, быстро нагнулась, и Борис ощутил на губах прикосновение чуть влажных, горячих и упругих губ. Через секунду Катя уже была в дверях и, откидывая плащ-палатку, теперь уже громко сказала:

– До завтра, товарищ комбат.

Ошеломлённый рассказом Шуйской, а затем и её неожиданным поцелуем, Борис ещё долго не мог заснуть. Отправив пришедшую Любу обратно в госпитальную палатку, выкуривая папиросу за папиросой, он думал: «Так вот она какая, моя операционная сестра! Эта наивная и простенькая девчушка, которую я всегда воспринимал, как некую принадлежность операционной, не обращая внимания ни на её внешность, ни на её настроение. Только с удовольствием и благодарной радостью отмечал я её старательность и аккуратность, быстроту реакции на всякую сложность, возникавшую в процессе операции. А она, оказывается, женщина с довольно сложной и не совсем удачной жизнью. И между прочим, кажется, довольно хорошенькая женщина».

И тут Борис невольно усмехнулся: «Ведь только подумать, больше года с этой девушкой я вижусь ежедневно, иногда она стоит рядом по многу часов, а я даже как следует и лица-то её не рассмотрел. Да ведь и немудрено: почти всё время я видел поверх маски только её внимательные и серьёзные глаза, да и те больше следили за моими руками, за раной, в которой в это время шла работа».

Правда, иногда они встречались взглядами и, пожалуй, только сейчас Борис вспомнил, что и раньше, особенно в последнее время, её взгляд как-то теплел, и, помимо своего обычного сосредоточенного выражения, в глазах Кати вспыхивали какие-то быстрые искорки.

Невольно вспомнил он и другое, и даже слегка покраснел. Ведь когда после взрыва бомбы Катя лежала у него в домике и её осматривала Прокофьева, он оказался невольным свидетелем, увидел её полуобнажённое тело. И, кроме того, ведь Борис всё-таки её всю ощупывал в попытке выяснить, нет ли какого-нибудь повреждения костей. Правда, тогда он никаких особых чувств по отношению к этой молодой, миниатюрной, пропорционально сложенной девушке не испытывал, и лишь сейчас представил себе её тело, как тело женщины.

Алёшкину до этого уже не один раз приходилось осматривать многих медсестёр, дружинниц и врачей – раненых или получивших какие-нибудь повреждения во время хозяйственных работ, которые им приходилось выполнять при передислокации наравне с мужчинами. Ни разу у него не возникали по отношению к ним непристойные мысли. Больная, раненая женщина для него как бы не имела пола. Между прочим, как мы уже говорили, так он тогда отнёсся и к Шуйской. И только теперь у него вдруг возникло к её телу другое отношение.

«Чёрт знает что я выдумываю, – обругал себя Борис. – Что может означать её поцелуй? Зачем она меня поцеловала? Неужели она и вправду может что-то почувствовать к такому старику, как я? – опять задавался он вопросами. – Ведь я старше её почти на четырнадцать лет, она мне в дочки годится! Неужели я могу принять эту любовь? И как на это посмотрят все окружающие? Определённо скажут, что я совратил неопытную девушку, про её связь с Красавиным ведь немногие знают. А потом, я-то её не люблю! Она мне нравится как отличная помощница, теперь, пожалуй, и как женщина, но ведь это не повод для того, чтобы сойтись с ней. А, впрочем, о чём это я? – замелькали мысли у Бориса, – при чём здесь «сойтись», с чего это я взял? Ну, пожалела тебя молодая женщина, ведь почти из могилы тебя вытащили, ну, в порыве откровенности рассказала свою грустную историю, ну, поцеловала тебя, да как – чуть губами прикоснулась, а ты уже и вбил в свою дурацкую башку чёрт знает что! Дурак ты, Борис…»

Заснул Алёшкин лишь под утро.

Глава четвертая

В течение следующих четырёх дней фашистские самолёты с восхода и до захода солнца продолжали летать над тылами дивизии и соседних с ней соединений, попадая под атаки наших истребителей или огонь зениток, рассеивались и бросали бомбы где попало. Над медсанбатом они пролетали 8–10 раз в сутки. К воздушным тревогам все настолько привыкли, что даже не всегда по команде с наблюдательного поста убегали в щели. Скуратову приходилось чуть ли не силой гнать из палаток и домиков всех свободных от работы, а также ходячих раненых, и контролировать, чтобы всё время, пока длилась воздушная тревога, люди находились в щелях. Кстати сказать, он же заботился и о том, чтобы все палатки ежедневно к утру были всегда замаскированы свежими ветками.

Конечно, ни тем, кто в это время обслуживал тяжёлых лежачих раненых в госпитальных палатках, ни тем, кто работал в операционной, аптеке или на кухне, прерывать свою работу было нельзя. Естественно, что медсёстры и врачи госпитального взвода, хотя в период воздушной тревоги и тряслись от страха, должны были не только сами находиться в палатке, то есть, по существу, быть совершенно беззащитными, но при этом ещё и успокаивать раненых. В операционных после сигнала тревоги всех раненых, лежавших на столах, снимали на пол палатки, туда же опускался и весь персонал, причём врачи и операционные сёстры ложились с поднятыми вверх «чистыми» руками, чтобы не запачкать их и сразу после отбоя тревоги продолжить операцию.

Впрочем, так было только один день. Потом, не сговариваясь, все хирурги как-то сразу от этого отказались. Иногда получалось так, что невозможно было прервать операцию. Кроме того, эти бесконечные «ложись» и «вставай» так изматывали и раненых, и персонал, и, в конце концов, давали так мало шансов на спасение, что несмотря на тревогу, весь хирургический персонал продолжал своё дело. Из малой операционной выгоняли в щели всех ходячих раненых, ожидавших обработки, свободных от дела санитаров и перевязочных сестёр.

Конечно, нельзя сказать, чтобы Борис и другие санбатовцы оставались спокойными, когда во время тревоги слышался свист падающих бомб и близкие разрывы, от которых колыхались стенки палаток, а иногда падали со столика плохо стоявшие банки. Конечно, вздрагивали, испуганно переглядывались и врачи, и медсёстры, и санитары, и раненые. Однако, несмотря ни на что, одни продолжали свою работу, другие терпеливо ожидали конца операции.

После памятного для Алёшкина вечера он не встречался с медсестрой Шуйской наедине, видел её только в операционной, где стал работать спустя несколько дней после своей контузии. Во время бомбёжки Катя с испугом поглядывала на Бориса, и тот, встречаясь с ней взглядом, замечал в её больших карих глазах и страх, и боль, и немой вопрос. Однако ни он, ни она на темы, не относящиеся к работе, не обмолвились ни словом. Шуйская была так же внимательна и аккуратна в своей работе, Борису было так же легко оперировать с толковой и понятливой помощницей.

Через несколько дней после контузии Алёшкин поехал на предполагаемое место дислокации, где находились Прохоров и Сковорода. Там уже развернули две палатки ДПМ, они предназначались под сортировку и малую операционную, и одну ППМ – жильё для людей, готовящих новое место батальону и прокладывающих лежневую дорогу. Так как среди них имелось человек пятнадцать выздоравливающих, нуждавшихся в перевязках, то вместе с ними находилась и медсестра из госпитального взвода.

Алёшкин осмотрел этих раненых и убедился, что они почти все выздоровели и, по существу, их можно было отправлять в свои части. Но на этой территории и, главное, на строительстве лежневой дороги было ещё так много работы, что, отпустив их, подготовку к передислокации пришлось бы растянуть дней на десять, а требовалось, наоборот, ускориться. Вернувшись «домой», Борис с первой же машиной, выехавшей на передовую, послал докладную записку начсандиву Пронину, в которой просил ускорить решение вопроса о передислокации батальона.

Когда вечером в этот день он вернулся из операционной в свой домик, то Игнатьич рассказал ему за ужином, что утром, как только он уехал, приходила Шуйская, сделала в домике генеральную уборку, вымыла полы и окошки и забрала всё грязное бельё. Причём она делала это, не обращая внимания на тревоги, во время которых Игнатьич и Джек не вылезали из щели.

Осмотревшись в своём домике, Борис, конечно, заметил непривычную для него чистоту и порядок, и это ему понравилось. Он только поругал Игнатьича за грязное бельё: до сих пор они его сдавали на склад, откуда оно отправлялось в общую прачечную, а взамен получали чистое из обменного фонда. Но Игнатьич развёл руками:

– Это всё она! Заявила, что теперь получит всё новое и будет за ним следить. Не хочу, говорит, чтобы наш комбат неухожен был, так она сказала.

– А ты и рад, что с тебя часть забот о командире сняли? – заметил Борис, решив на следующий день поговорить с Шуйской, поблагодарить её и попросить больше таких забот о нём не проявлять.

Но утром в батальоне произошло новое событие, изменившее намеченные им планы.

Как всегда, с рассветом начали свою надоедливую песню моторы немецких бомбардировщиков, пролетавших на большой высоте куда-то в тыл армии. Вскоре разгорелся воздушный бой, стали доноситься разрывы бомб, сбрасываемых где-то в районе Войбокало и Жихарева, а также дороги, соединявшей тылы с передовой. Разогнанные истребителями фашистские самолёты возвращались поодиночке назад, раскидывая остаток бомб где попало. Обратно они летели на малой высоте.

Это происходило как раз в тот момент, когда Борис сел завтракать. Едва он закончил, как раздались сигналы воздушной тревоги, и с востока появилось несколько вражеских самолётов из рассеянной нашими истребителями эскадрильи. Они пролетали с включенными сиренами на высоте 200–250 метров и, очевидно, уже израсходовав весь имевшийся запас бомб и патронов, торопились на заправку.

Алёшкин выскочил из своего домика и вместе с Игнатьичем и Джеком на всякий случай бросился в щель. В этот момент он заметил, как от одного из последних «юнкерсов» вдруг отделились три чёрные капли и со свистом стали приближаться к земле. К этому времени все, в том числе, конечно, и Борис, уже достаточно насмотрелись на падающие бомбы и могли с большой точностью рассчитать место их падения. Алёшкин с ужасом понял, что, по крайней мере, две из этих бомб обязательно упадут на территорию батальона. Но куда? Вдруг на госпитальный взвод? А ведь там сейчас больше двухсот раненых!

Пока он думал об этом, секунды шли, и бомбы неотвратимо падали. По сигналу тревоги кто мог, уже сидел в щелях, больше сделать ничего было нельзя. Раздался оглушительный взрыв, за ним такой же сильный другой и чуть спустя где-то дальше третий. Уже после первого взрыва, увидев подымавшийся из гущи палаток чёрный дым, Борис выскочил из щели и бросился к месту взрыва. Почти одновременно с ним из щелей повыскакивали Картавцев, Дурков, некоторые медсёстры и санитары. До места взрыва первой бомбы было немногим более ста метров.

Бомба попала в шоковую палатку, там находился всего один человек, который, конечно, был убит. Палатка загорелась от взрыва, и поэтому первым делом всех подбегавших было как можно скорее свалить оставшуюся её часть, продолжавшую гореть, чтобы не дать возможность переметнуться огню на присоединённые к ней соседние палатки.

Когда комбат убедился, что с этим справятся и без него, он забежал в операционную. Стенки этой палатки были изрешечены осколками той же бомбы, на полу лежала без движения одна из молоденьких женщин-врачей, поступившая в медсанбат с последним пополнением. Около неё на коленях стоял Соломон Вениаминович Бегинсон и, разорвав гимнастёрку, пытался огромной марлевой салфеткой закрыть большую рану на её груди, из которой уже почти не шла кровь.

Алёшкин сразу понял, что девушка убита. Осколок, очевидно, пробил аорту, и кровопотеря была смертельной. Вокруг тела разлилась огромная лужа крови, в ней на коленях и стоял Бегинсон. Он, очевидно, был оглушён взрывом и ещё не вполне сознавал, что делает.

Вместе с Борисом в операционную палатку вбежали Картавцев, Шуйская и ещё две сестры. Картавцев бросился к опрокинутому операционному столу и убедился, что раненый с вскрытой брюшной полостью тоже мёртв. Операционная медсестра Наумова лежала рядом со своим столиком, чудом оставшимся на месте и лишь пробитом осколками. Над ней склонилась Шуйская. Схватив подошедшего Бориса за руку, она крикнула:

– Она жива, жива!

Алёшкин нащупал пульс Елизаветы Васильевны и, убедившись, что он, хоть и очень слабый, но всё же есть, приказал:

– Осмотри её всю, нет ли где ран.

И пока та занялась этим делом, он шагнул в угол палатки, где сидел скорчившийся человек. Подойдя к нему, Борис увидел, что это пожилой санитар Петров, работавший в операционной с самого начала войны. Он руками зажимал живот, а из-под его пальцев на земляной пол палатки струйкой стекала кровь.

Увидев подходившего комбата, он поднял как-то сразу глубоко запавшие глаза, повернул осунувшееся бледное лицо и тихо сказал:

– Товарищ комбат, меня в живот ранило, наверно, надо скорее оперировать.

Алёшкин и сам видел, что операция необходима, и как можно быстрее. Решение пришло мгновенно.

– Катя, мойся и становись к столу. Быстро, я сейчас тоже помоюсь, будем оперировать Петрова.

В это время в палатку вбежали Прокофьева и Сангородский. Увидев Бегинсона, всё ещё стоявшего на коленях в луже крови у тела бедной Ниночки (так все в батальоне звали молоденькую женщину-врача), тщетно пытавшегося затампонировать её рану, которая уже перестала и кровоточить, они вначале подумали, что ранен и Бегинсон. Подняв и осмотрев его, Сангородский убедился, что, кроме глухоты и какого-то состояния отупения, с ним ничего не произошло, взял его под руку, вывел из палатки на свежий воздух и усадил под большой сосной прямо на кучу старых, слежавшихся веток ели.

Прибежавшие санитары уже успели поставить опрокинутый операционный стол, унести тела раненого и врача, уложить на стол Петрова, предварительно сняв с него сапоги и разрезав гимнастёрку и рубаху. Подбежали две перевязочные сестры, они под руки вывели пришедшую в себя Наумову. Она не получила ни одной царапины, была только оглушена. Защитил её операционный столик (ведь мы помним, что эти столики состояли из ящиков специальных укладок; они делались из толстых досок, да ещё внутри обивались оцинкованным железом). Видимо, как только взорвалась бомба, Наумова упала, и прилетевшие через одну-две секунды осколки частью врезались в ящик операционного стола, а частью пролетели над ней. Другая группа осколков влетела после того, как волной был опрокинут стол с раненым, сбила с ног Бегинсона, ударилась в металлический операционный стол. Один из них попал в грудь Ниночке, а другой в санитара Петрова, которые оказались ничем не защищены.

Естественно, что все эти рассуждения появились у Алёшкина, Сангородского и других медсанбатовцев значительно позже. В тот момент Борис мыл руки, готовясь к сложной операции. Шуйская уже вынула из стерилизатора, стоявшего в предоперационной, запасной набор инструментов и раскладывала его на разостланной стерильной простыне.

Около Алёшкина стояла Зинаида Николаевна и рассказывала ему о том, что натворила вторая бомба. К ним подошла медсестра, протянула Борису стерильный халат и завязала на нём маску.

Прокофьева сообщила, что вторая бомба упала между аптечными палатками, что обе палатки от взрыва свалились, но, к счастью, не загорелись. Взрывной волной раскидало ящики с медикаментами и мешки с перевязочным материалом. Фармацевт Наталья Васильевна, находившаяся в одной из палаток, сейчас уже из-под завала извлечена. У неё лёгкое ранение руки, и её сейчас обрабатывает Картавцев. Начмедснабжения находился в своём домике и не пострадал. Сейчас он вместе с группой санитаров, выделенных ему Скуратовым, собирал своё имущество и устанавливал обрушившиеся палатки. Самое страшное из того, что там произошло, это пробитый осколком перегонный куб.

– А ведь мы без дистиллированной воды жить не можем, у нас добрая четверть госпитальных больных лежит на капельницах. Тут надо что-то срочно придумывать. Между прочим, – добавила Зинаида Николаевна, – долго нас будут так под расстрелом держать? Ведь это только две пятидесятикилограммовки упали, да и то случайно. Лётчики, наверно, заметили начавшийся пожар, и завтра, а может быть, даже и сегодня, они опять могут сюда прилететь. Наверняка сообразили, что на этом участке леса что-то есть.

Алёшкин промолчал. Он и сам понимал, что положение медсанбата катастрофично, но переехать без приказа в тыл он тоже не мог. Поэтому, заканчивая мыть руки и облачаясь в халат, он только буркнул:

– Наверно, недолго… Ну, я пошёл оперировать.

Прокофьева, понимая, что сейчас не время для дальнейших расспросов, вышла, чтобы осмотреть контуженных Бегинсона и Наумову.

В операционной под руководством Шуйской Петров уже был подготовлен. С него стянули разрезанную рубаху и гимнастёрку, спустили вниз брюки, и Катя уже успела обработать бензином и йодной настойкой весь его довольно-таки тощий и уже дрябловатый живот ( ему было за пятьдесят). Немного выше пупка, почти на самой белой линии живота темнела ранка размером с трёхкопеечную монету с рваными, неровными краями. Из неё медленно текла струйка тёмной крови. Петров хорошо реагировал на окружающее и отвечал на вопросы Алёшкина довольно бойко. «Даже слишком бойко, – подумал Борис. – Наверно, начинается первая стадия шока – эйфория».

В это время в палатку вошла подруга Ниночки, прибывшая с ней врач Елена Сергеевна, или Леночка, часто помогавшая Алёшкину и Картавцеву в малой операционной.

– Меня прислал Николай Васильевич, – сквозь слёзы сказала она.

– Вот и хорошо, по-моему, у нас ещё есть кровь первой группы. Быстренько раздобудьте её у Павла Николаевича и начните переливание, а я приступаю к операции. Ждать больше нельзя.

– Ну, Катюша, будешь мне ассистировать? Готова?

Катя промолчала, лишь понимающе опустила веки, и тут Борис, кажется, впервые обратил внимание на то, какие у неё длинные, густые и загнутые кверху ресницы.

«О чём это я? Разве сейчас об этом думать нужно?» Борис молча взял из её рук уже приготовленный шприц с раствором новокаина. Операция началась.

Ревизуя расширенную рану, Алёшкин обнаружил, что осколок повредил стенку желудка, вильнул в сторону (как это почти всегда бывало в брюшной полости), пробил касательным разрезом петлю тонкой кишки и, врезавшись в левый край печени, застрял в ней. Очевидно, осколок, пробив две брезентовые стенки шоковой и операционной палаток, ватные утепления и белый полог, значительно ослабил свою убойную силу, и поэтому повреждения в брюшной полости Петрова были не слишком велики.

Первое, что надо было сделать, это остановить кровотечение в печени. Извлечь осколок удалось без труда. Он был небольшим, длиной примерно два на два с половиной сантиметра и толщиной около одного сантиметра. Затем матрасным хирургическим швом на печени была ушита рана. Кроме того, Борис затампонировал её сальником, затем взялся за рану на желудке, до этого зафиксированную зажимом. Она тоже кровоточила – был повреждён один из сосудов стенки желудка, его перевязали, а рану ушили. К счастью, ранение желудка было не проникающим, а касательным.

После ревизии кишечника и ушивания имевшихся в нём ран (их оказалось две) брюшную полость промыли физиологическим стерильным раствором, им же обмыли и извлечённые петли кишок, осушили, присыпали полость вместе с находящимися в ней органами порошком белого стрептоцида. Раны на брюшине, мышцах и коже брюшной стенки после иссечения размозжённых частей зашили наглухо. На наружные швы наложили асептическую повязку.

Одновременно с ушиванием печени было начато переливание крови. Шока у раненого так и не развилось. В сравнительно хорошем состоянии его перевели в госпитальную палатку. Вся операция продолжалась около полутора часов. Закончив её, Борис обошёл медсанбат, осмотрел место взрыва второй бомбы. Палатки медснабжения уже перенесли на новое место, а оставшиеся на их местах светлые четырёхугольники, довольно хорошо видимые сверху, о чём сообщил наблюдатель ВНОС, по приказу Скуратова завалили старой маскировкой – ветками и увядшими деревцами, изображавшими кучу валежника.

На месте бывшей шоковой палатки из остатков её брезентовых полов и утеплений санитары под руководством Картавцева и окончательно пришедшей в себя Наумовой сооружали новую шоковую. Алёшкин невольно подумал: «А всё-таки за этот год мы кое-чему научились! Ну-ка, если попасть нам под бомбёжку в прошлом году, мы её последствия и за сутки бы не ликвидировали, а тут всего полтора-два часа прошло, и почти следов не осталось. Вот только жаль, людей хороших потеряли». С этими мыслями Борис направился к малой операционной. Там его помощь не потребовалась. Обошлось всё и с Бегинсоном, к вечеру он уже был в рабочем состоянии.

Похоронами хирурга Ниночки руководил комиссар Кузьмин. Несмотря на строгий запрет лечившей его Прокофьевой, он поднялся с постели, сам выбрал место для захоронения и организовал похороны со всеми подобающими воинскими почестями. Одновременно в братской могиле были погребены погибшие от бомбёжки и умершие в госпитальной палатке красноармейцы.

В период летних боёв, проводившихся дивизией, когда под Ленинградом стояла довольно жаркая и сухая погода, умерших в медсанбате хоронили без предварительного вскрытия. Армейский патологоанатом находилась в расположении госпитальной базы армии, там у неё было тоже достаточно работы. Хранить тела покойников до её приезда из-за жары было невозможно, и начсанарм дал разрешение. Их было довольно много, едва ли не половина всех раненых в живот умирала в медсанбате. Значительная часть – до операции, ещё в сортировке или шоковой палатке. Хотя смертность в медсанбате № 24 была намного ниже, чем в других подобных учреждениях, однако, процент её и после операций был немаленьким. Очень часто раненые в живот доставлялись с задержкой, у них развивался перитонит. Имелись случаи смерти и от других тяжёлых ранений.

Кладбище в этом районе дислокации батальона стало большим, но чуть ли не впервые достаточно хорошо ухоженным. Большая заслуга в этом была комиссара Кузьмина, который заботился, чтобы могилы выглядели достаточно аккуратно, чтобы на каждой из них устанавливалась пирамидка с железной красной звёздочкой на верхушке, с перечнем фамилий всех похороненных в этой могиле бойцов. Рядовой и сержантский состав погребали по три, четыре и даже больше человек в одной братской могиле, средние и старшие командиры – индивидуально.

Конечно, и хирург медсанбата Нина Васильевна Первенцова была похоронена в индивидуальной могиле, а на боку пирамидки сделали не только надпись, но и прикрепили фотокарточку погибшей.

После похорон стараниями Зинаиды Николаевны Кузьмин был вновь уложен в постель. Перенесённое физическое напряжение и волнение отнюдь не улучшили состояние его здоровья.

Прокофьева, Сангородский, Бегинсон, Картавцев и вернувшийся с нового места Сковорода собрались в домике Алёшкина и долго обсуждали происшедшее событие, а также достоинства погибших. Смерть совсем ещё молодой женщины произвела тяжёлое впечатление на всех врачей потому, что она произошла прямо на глазах у всех, застав Ниночку на рабочем месте. В батальоне уже не досчитывались многих врачей и медсестёр, но они погибали где-то там, в районе Невской Дубровки, в первом эшелоне батальона, около Невы, вдали от медсанбата, или в госпиталях, куда попадали после голода под Ленинградом и после ранений, полученных опять-таки на передовой в ППМ или в пути следования. Смерть врача в самом батальоне, прямо в операционной, произошла впервые, и поэтому воспринялась всеми врачами тяжело.

Особенно переживал Соломон Веньяминович Бегинсон. Он прекрасно понимал, как, впрочем, и остальные, что гибель Ниночки явилась чистой случайностью и что её осколок, если бы она хоть на полшага отошла в сторону, влетел бы в него.

Не было никакой гарантии, что завтра же не повторится то же самое, может быть, с ещё худшими последствиями, в другой палатке. Весь этот день до самой темноты, как и предыдущий, немецкие самолёты продолжали кружиться над этим лесным массивом и прилегавшими к нему дорогами, бомбить их и следующий по ним транспорт.

Правда, большого урона эти бомбёжки не наносили, и даже моральное воздействие их было невелико. В медсанбате уже привыкли к ним, и все продолжали свои дела даже после сигнала воздушной тревоги. В щели прыгали лишь тогда, когда замечали чёрные капли летящих бомб и слышали свист их так близко, что ожидали падения на территорию медсанбата. К счастью, ни в этот день, ни в последующие на территорию батальона бомбы не упали.

Во время собрания основных столпов батальона, как шутя Сангородский называл вышеперечисленных врачей, продолжали обсуждать порядок передислокации на новое место, хотя до сих пор ни приказа, ни разрешения на это не было.

Вернувшийся из поездки в штаб дивизии шофёр Бубнов привёз записку от Вензы (писаря начсандива) с известием о том, что командир и комиссар дивизии вызваны в штаб армии, вместе с ними выехал и начсандив Пронин – пока разрешения на передислокацию санбата получить не у кого.

Тем не менее на свой страх и риск Алёшкин не отменил приказа о перевозке в течение ближайших ночей на новое место большей части медикаментов, продовольствия, вещевого имущества и пищеблока с обслуживающим персоналом. Кроме того, он поручил Наумовой отобрать несколько медсестёр и хирургический инструментарий, чтобы уже на следующий день развернуть на новом месте в одной из поставленных палаток операционную. Поток раненых резко сократился, и Борис был уверен, что с их обработкой справится остающийся персонал.

Беседа Алёшкина с его помощниками закончилась довольно поздно, и когда все они вышли из домика, на улице было совсем темно. Ночи, хотя и ясные, были безлунными, и потому, выйдя из освещённой комнатки на небольшую полянку, окружённую высокими елями, Борис не сразу заметил маленькую фигурку, сидевшую на краю щели, в которой обычно днём обретались Игнатьич и Джек. И если бы не пёс, вскочивший при появлении хозяина и бросившийся к нему со своим обычным повизгиванием, то Алёшкин и не заметил бы человека рядом.

Вслед за Джеком поднялась и она, Борис узнал Катю Шуйскую. Она была одета в шинель, но на голове вместо пилотки был накинут тёплый шерстяной платок. Такое нарушение формы нисколько не портило вида девушки, а делало её ещё более привлекательной и женственной. Под мышкой девушка держала свёрток.

– Товарищ комбат, вот ваше бельё, уберите. Хотела его передать Игнатьичу, но его дома не оказалось. Наверно, опять у своих дружков из хозвзвода сидит.

Борис взял Катю за руку и потянул её к домику. Она сразу же подалась к нему всем телом, и несколько мгновений они стояли, тесно прижавшись друг к другу.

– Пойдём ко мне, я уберу бельё, посидим поговорим…

– Ну что вы, товарищ комбат, поздно уже. Увидят, что подумают?

– Да ты на минутку зайди… Не бойся, не съем, – говорил Борис, чувствуя, как дрожит в его большой ладони её маленькая рука. Он всё более волновался от близости этой маленькой и, кажется, ставшей желанной, женщины.

– Пойдём, я тебе долг отдам, – чуть сдавленным голосом произнёс он.

– Какой долг? – изумилась Катя, слегка сопротивляясь, но всё же продолжая идти за влекущим её Алёшкиным.

Через минуту они уже были в домике. Только зашли, пользуясь не «парадной» дверью, а маленькой дверцей, ведущей в каморку Игнатьича, и перешли в комнатку, служившую спальней, как Борис, бросив узелок с бельём на кровать, обхватил Катю и попытался её поцеловать. По лёгкому трепету Катиных губ он почувствовал, что девушка ему отвечает, но тут же она ловко выскользнула из его объятий и в один прыжок очутилась у входной двери:

– Мы так не уговаривались, товарищ комбат! Уж больно вы торопливы! – лукаво крикнула Катя и скрылась за дверью.

Борис сел на кровать и схватился руками за голову: «Чёрт меня побери, что же я делаю?! Ведь она, хотя и женщина, но моложе меня почти на 14 лет, да и подчинённая мне к тому же. Уже не говоря о том, что это новая измена моей Кате и вообще-то свинство… Ведь не люблю я эту девчонку, просто мужская блажь! Надо это прекратить, а как? Ведь как только я её увижу, почувствую её прикосновение, я голову теряю!.. А ей как будто этого и хочется. Вот говорят, что мы, мужчины, всегда выбираем себе женщин, – ничего подобного, всё это делают они! Видно, этой Кате я теперь нужен, ведь когда я её обнял, так она не сопротивлялась, не вырывалась, дала себя поцеловать. А как только сочла, что на сегодня достаточно, моментально вывернулась, как змейка какая-нибудь, а я так и остался стоять». И Борис невольно улыбнулся, представив себе, какой глупый вид у него при этом был. Хорошо хоть, что кроме Джека, свидетелей не было. Борис разделся, укрылся с головой одеялом и вскоре заснул.