Вместо предисловия. О себе как художнике кисти, пера и мизансцены.
Вот зачем мне надо было начинать писать картины? Я в юности был художником, рисовал графику в детстве, участвовал в художественных выставках, потом писал абстрактные картины и делал деконструктивистские композиции в юности, в середине 1980-х. Первые искусствоведческие опусы я стал писать тогда же. Собственно, первой моей письменной работой, написанной не для университетских нужд, была статья о выставке “21 московский художник”, проходившей на Малой Грузинской, дом 28, в подвале дома, где жил Высоцкий. Эту группу не следует путать с “20 московскими художниками”, хотя это всё были птенцы советского андеграундного помёта.
Сам я в те годы занимался не очень понятной наукой, даже сейчас, спустя почти сорок лет, не могу сказать, чем именно. Моя базовая специальность – первобытная культура и искусство. Абсолютно бесполезная вещь, для больных на всю голову эстетов вроде меня или моей покойной уже однокашницы Кати Дэвлет, изучавшей мезолитические петроглифы. Соответственно, я болтался на Истфаке МГУ между кафедрой этнографии и истории первобытного общества (так она тогда называлась) и отделением истории искусств. Собственно, на моё становление как исследователя, оказали влияние три человека – это мой научный руководитель Алексей Никишенков, это искусствовед Иван Тучков и синолог Владимир Малявин, открывший для меня сокровищницу древнекитайского менталитета. Это были чрезвычайно умные, знающие, добросовестные люди, с большим чувством юмора. Жизнь повела меня по другой траектории, но базовая академическая подготовка давала о себе знать, и в 1990-е годы я наблюдал “новых русских” как этнограф наблюдал бы архаическое племя “в поле”, где нибудь в джунглях Амазонки или Андаманских островов, я чувствовал себя Миклухо-Маклаем.
Жизнь вынуждала меня заниматься вещами, лишь косвенно связанными с искусством, хотя душа всё время тянулась к горнему. В 1998 году я познакомился с галеристом Игорем Метелицыным, который был, я так полагаю, первым серьёзным арт-дилером на всём постсоветском пространстве, и он ввёл меня в понятийную систему современного искусства, а в дальнейшем лекции Бориса Гройса и Виктора Мизиано открыли для меня мир кураторства и системы производства искусства. В конце 1990-х меня крайне занимала теология, и для постижения оной я болтался в иудейском колеле “Торат Хаим”, потому что я еврей, и изучал я христианское богословие у евангельских христиан в библейской школе “Слово жизни”. В дальнейшем я сделал вывод, что люди, считающие себя верующими, в массе ничего не знают о первооснове своих взглядов, которые они принимают за глубокую религиозную веру. Как и в развитом первобытном обществе, в нынешнем обществе набор предрассудков, суеверий, ритуалов и обрядов полностью подменяют собой внутренний скелет веры, и на самом деле становятся экзоскелетом, то есть внешней оболочкой, хитиновым непрошибаемым панцирем, к которому внутренняя начинка крепится изнутри, как у насекомых и моллюсков. А не надевается на твёрдый внутренний скелет, как у людей.
Что я искал в исследованиях высшей религиозной деятельности? Я искал ключи к пониманию Божьей воли для человека. Меня крайне занимал вопрос: несёт ли Творец какую-либо ответственность перед своим творением? Это очень непростой вопрос. Потому что ставится под сомнение либо всемогущество, либо иные качества Богу, которые мы считаем имманентными, то есть внутренне присущими, определяющими Его качества как Самого Главного и За Всё Ответственного. То есть мы спрашиваем – может ли Бог ошибаться и быть неправым? В принципе, отец может быть неправ? Конечно, может, если в принципе, но на стороне отца сила, моральный авторитет и сама судьба ребёнка в отцовских руках, пока дите мало и не может самоопределяться.
Тема скользкая, подлючая, непочтительная к авторитетам, циничная до предела, но жизненно ключевая. Богословы тут же закатывают глазки, сначала делая их страшными, а потом уходя в себя, закатывая свои перепуганные зенки в подлобье, словно в куцых своих мозгах могут найти ответы на вопросы, которые страшно не то что задавать – думать об этом чуть ли не богоборчество. Немногие находили в истории человечества в себе достаточно ума и мужества, чтоб поднимать этот вопрос и выносить в публичный дискурс. Первым, насколько мне было известным, стал Лукиан, сочинивший диалог “Зевс уличаемый”. Там некий ритор Киниск, пользуясь методом Сократа, загоняет верховного начальника древнегреческого пантеона в тупик: ты подвластен мойрам, Року и Счастливому Случаю? Если да, то ты не всемогущ, если нет, то ты нарушаешь тобою же созданный порядок вещей.
Математик и философ Готфрид Лейбниц сочинил для каких-то скучающих царских тёток трактат “Теодицея”. Занудное чтиво, суть которого – Бог всегда прав. Господь Бог даёт человечеству и отдельным персонажам множество обещаний, даже клянётся Сам Собой. Он обещает Аврааму, он обещает еврейскому народу кучу всего через 28 главу Второзакония, он обещает царю Киру Великому через пророка Исаию в 45-48 главах Библии, он даже предлагает испытать себя в единственном вопросе – в вопросе десятин и пожертвований через пророка Малахию в главе 3. Согласно Евангелиям, Бог воплощается в шкуру земного человека, Сам становится человеком, собственным сыном, что искупить грехи человечества и чтоб каждый, верующий в этого сынка, не погиб, но имел жизнь вечную. Что за парнишка вышел из этой затеи? Родился царь царей в если не в свинарнике, то уж точно на скотном дворе, положили его в кормушку для крупного рогатого скота, ни коляски, ни колыбели. Пришли какие-то люди, принесли что-то, деньжат, наверно. Потом мальчик рос непослушным и непочтительным, сбегал от родителей, которые его, двенадцатилетнего подростка, три дня искали повсюду и нашли в синагоге, где он поучал седобородых мудрецов. Став постарше, он связался с плохой компанией, ему сетовали товарищи: зачем бухаешь с бандитами и проститутками (мытарями, то есть коллекторами, выколачивателями денег, и грешниками, то есть распутниками, Мф. 9:11). Самарянке у колодца он в деликатный выражениях пояснил, что она потаскуха (было пять мужей, и который сейчас с тобой, не муж он тебе, Ин. 4:18), хананеянке, молящей о помощи, он прилюдно сообщает, что она – сука, то есть псина (нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам, Я послан только к погибшим овцам дома Израилева Мф. 15:24, 26). Жил Он, если верить Писаниям, как альфонс (не жиголо, нет, без оказания интимных услуг, просто за счёт женщин – и многие женщины служили Ему имением своим Лк. 8:3). Хотя говорил Он, что принёс не мир, но меч (Мф. 10:23), и не нарушить Моисеев закон, но исполнить (Мф. 5:17), Он проявляет милость к женщине, пойманной при совокуплении вне брака (Ин. 8:1-12) и с миром отпускает её, вместо побивания камнями по закону. И с другой тётенькой, страдавшей от вагинального кровотечения 12 лет, обходится крайне милостиво, когда она, ритуально нечистая, схватила его за цицит, святое святых, за что не могла хвататься под страхом жестоких наказаний (Мф. 9:20, Левит 15:25-28). Иисус ловко предёргивает в спорах, как заправский греческий софист. Его спрашивают: позволительно ли платить подати кесарю? Он в ответ спрашивает: чьё изображение на денарии? Кесаря? Так отдавайте кесарю кесарево, а Богу – Божье” (Мф. 22:21). В чём здесь передёргивание? В подмене ловкой подмене смыслов, ибо учёные раввины спрашивали его по существу, в принципе надо ли нам, иудеям, иметь отношения и служить римской, языческой власти, и при чём тут изображения на монете, там могло быть отчеканено что угодно, так отдавать свои кровные любому, кто изображён на денежке? На долларах нарисованы покойники, на рублях всякие городские достопримечательности, на иных деньгах – зверюшки. Так отдайте зайчикам зайкино, пусть грызут купюрку? Иисуса спрашивают предметно, он отвечает метафорами, силлогизмами, аллюзиями. В главе 16 Евангелия от Матфея самый верный, но малообразованный рыбак Пётр, которому Иисус поведал о предстоящей смерти и воскресении, по-человечески жалеет Иисуса и спрашивает, может, оно и не надо? На что Иисус взвизгивает: отойди от меня, сатана, потому что думаешь не о том, что Божие, а что человеческое! (Мф. 16:23). Но сам потом в Гефсиманском саду молился три раза, чтоб чаша сия Его миновала, то есть подыхать в муках не особо-то и хотелось (Мф. 26:39-44). Интересно, кто слышал и записал беседу Иисуса с Богом, ибо ученики его дрыхли как сурки, за что Он им три раза выговаривал: бодрствуйте и молитесь, чтоб не впасть в искушение, дух бодр, но немощна плоть (Мф. 26:41). То, в чём наставляет Иисус своих учеников на Тайной вечере, вообще святотатство, ибо Он призывает их к людоедству – ешть плоть мою и пейте кровь мою (Мф. 26:26-28). Кровь была строжайше запрещена иудеям в пищу: ибо душа всякого тела есть кровь его, она душа его; потому Я сказал сынам Израилевым: “Не ешьте крови ни из какого тела, потому что душа всякого тела есть кровь его; всяк, кто будет есть ее, истребится” (Левит 17:14). В другом месте, в Бытие 9:14 – “Только плоти ее с душой ее, с кровью, не ешьте”. Иисус, пришедший исполнять закон, призывает к нарушению его, получается. И в самом деле, все участники этой прощальной вечеринки, были истреблены, плохо кончили, умерли не своей смертью, кроме юного мальчишки, апостола Иоанна, умершего в изгнании на греческом острове Патмос. Сам Иисус умирал чрезвычайно мучительно, и потом что-то произошло, Бог Его оставил, хотя это странно, как Бог может оставить Сам Себя: “Или! Или! лама савахфани?” (Марк 15:34), что очень странно слышать: “Боже! Боже! Для чего ты меня оставил” (в русском переводе с арамейского в Мф. 27:46). Чему Иисус удивлён? К кому и зачем Он взывает, разве Он и Отец – не одно, как Он сам утверждал (“Я и Отец есть одно” Ин. 10:30).
И потом ещё одно немаловажное замечание. Допустим, Иисус считал себя жертвенным агнцем, беспорочным, приносимым в жертву во искупление грехов Израиля и всего человечества, ибо так сказал Иоанн Креститель: “Вот Агнец Божий, который берёт на Себя грех мира” (Ин. 1:29). В принципе, есть мясо жертвенных животных можно, что там оставалось после жертвы всесожжения. Но ведь Иисус умер от удушья, а удавленину есть категорически запрещено, ибо в ней осталась кровь, и прокол копьём Лонгина в подреберье не сделал Иисуса ритуально чистым жертвенным животным.
Когда на все эти темы начинаешь разговаривать с людьми, считающими себя христианами, они начинают беситься и сходить с ума, кричать, что я – жидовская морда и ничего не понимаю. Мне это странно слышать, июо Иисус был верующим иудеем, как и все Его ученики, и это было сугубо еврейское течение, новая волна, еврейский New Age. Потом туда намешали митраизм, эллинистические культы и философские понятийные сетки из Аристотеля, потом туда намешались александрийские философы, то есть евреи, думающие и говорящие по-гречески, подмешался римский практицизм и византийская амбивалентность, появился концепт Троицы, появилось монашество, культ святых, угодников и мучеников, поклонения изображениям и предметам, и вот так из иудейского ствола выросло непонятно что за гибрид чего с чем. И люди в это верят, и даже вроде как этот нарратив им строить и жить помогает.
Иудеи, особенно ортодоксального толка, тоже на стенку лезут, если начинаешь говорить с ними о Торе, и о всяких интересных местах. Но если у христина есть убежище от скользких вопросов в Святоотеческих преданиях, то у иудеев таким убежищем служит Талмуд и книги Каббалы.
Ну как художнику пройти мимо мракобесия и невежества, и не пнуть ? Суть моей художественной парадигмы в том, что, по меткому выражению Климента Гринберга, “высокая культура – одно из наиболее неестественных порождений человека”. Но только я подхожу к демонстрации, экспозиции естественного, физиологического, как акта высшей духовности. Например, есть такое выражение – “семя авраамово”. Люди понимают это метафорически, как народ, пошедший от Авраама. Но ведь за этим стоит прежде всего физиология – и я выставляю в специальной раке священный предмет – презерватив, наполненный еврейским эякулятом. Это и есть семя авраамово. Чем не святые мощи? Почему нельзя их целовать, прикладываться, просить о заступничестве, как это делают десятки миллионов верующих по всему миру, прикладываясь к фрагментам тел давно усопших людей. Или я выставляю сушеный кусочек крайней плоти – это Священный Препуций, тоже можно целовать, ведь обрезание полового члена – это символ Завета между человеком и Богом, и Иисус был обрезан, и все апостолы, и ничто не мешает приобщаться к благодати как с препуцием, которые я со всем трепетом выставляю в раке, так и припадать устами со сладким поцелуем к самим мужским достоинствам, с которых препуции были срезаны. Именно обрезанный член есть символ завета, то есть вековечного договора о дружбе, сотрудничестве и любви между Богом и человеком. Одна из моих работ – это раввин Соловейчик, большой деятель иудейского миссионерства, рядом с ним стоят Ктулху, Чужой и Хищник, все они с перебинтованными пиписьками – они прошли гиюр, моэль сделал им обрезание, и теперь они полноценные евреи и тоже в завете с Господом Богом.
В священном сосуде я выставляю израильскую грязь, смешанную со слюнями и соплями – это Святое Брение, которое лечит не только от врожденной слепоты (Ин. 9:6-7), но и от любых других болезней, включая слабоумие и геморрой. Разве это как-то противоречит практикам разнесения освященных куличей, святой воды или специальных исцеляющих кусочков ткани, которые можно прикладывать к больным местам и они снова будут здоровы?
Является ли подобное моё творчество святотатством? Отнюдь! Я следую в точности духу и букве Священных Писаний, и, более того, сложившимся практикам богослужений и приобщения Святых Даров. Обрезание, елеопомазание, причастие, крещение, соборование, возжигание свечей или каждение благовониями, это всё суть таинства, и мы не понимаем, как работает Евхаристия или исповедь под епитрахилью с последующем отпущением грехов.
Многие обожают иконы, ибо они суть образы невидимого. А что нарисовано на иконе? Весьма условные лица, которых живьём никто никогда не видел, и таковыми ли были царь Давид, Иоанн Креститель, Иисус, дева Мария, Николай Угодник, какими они изображены на иконах? Ясное дело, нет. Мария – юная девочка, лет четырнадцати, по нынешним понятиям, малолетняя роженица, подросток несовершеннолетний. По нынешним временам, любого, кто осеменил бы такую юницу, законопатили бы в тюрягу как педофила на четыре года (статья 134 УК РФ), и там бы зэки его опустили. В те времена девчонок рано выдавали замуж. Может, ей вообще тринадцать лет, она только прошла бат-мицву в двенадцатилетнем возрасте, по закону она совершеннолетняя и уже вполне фертильная в свои годы, а внешностью похожа на юную Натали Портман в фильме “Леон”, совсем ещё доченька. А апостол Павел – не здоровый такой седой благообразный дядька, а рано полысевший чернявый маленький плюгаш, с огромный шнобелем, оттопыренными ушами, небритый, грязный, склочный, сварливый, психически неуравновешанных, неистовый в гневе и в вере, на тоненьких и кривеньких ножках понесший своё внезапное озарение по всей Ойкумене, со всей своей еврейской мессианской страстностью. То есть верующие поклоняются образу в виде иконы, а образ у нас произволен, и достаточно условен. Как далеко заходит условность? Если нарисовать смайлик – кружочек, две точки, скобку как рот,, и подписать I.N.R.I., будет ли это икона Спаса Вседержителя, Христа Пантократора? Что надо дорисовать? Усы метелками и бороду лопатой? Нимб над головой? Что делает икону иконой? Неизвестно кем установленный живописный канон? Окропление святой водой? Признание этого изображения священным предметом, как оберега или амулета? До этого Господь нас не слышал, мы молились в пустоту, теперь на доске нарисовали рожицу, и Господь тут же склонил Своё ухо к нам и благосклонно внимает нашей просьбе дать денег?
Лично я тонко чувствую присутствие Божье, шехину, и никогда не переступаю грань, чтоб обидеть Духа Божьего, а широта мысли в иудаизме никак не ограничивается. Более того, известен случай, возможно, это предание, но похоже на правду, что где-то в начале 20 века в белорусском местечке выросли цены на всё, и работающим иудеям перестало хватать денег на необходимое, на содержание семей. Тогда они обратились в Раввинский суд, и тот вынес решение, что Бог не прав. И тогда, неизвестно откуда, появились подводы с дешёвым хлебом.
В своих работах я стремлюсь выразить суть предметов, суть вещей, их тайный смысл сделать явным, постигаемым. Что толку в непостигаемом? Как можно приспособить непостигаемое? Только путём проб, ошибок, то есть экспериментов с непредсказуемым результатом. Во многих своих работах, через искусство, я веду диалог вовсе не со зрителем, ибо чтобы о чём-то полноценно говорить и обмениваться соображениями, надо быть на одной волне и говорить на одном языке. Я беседую с Господом Богом. Я Его вопрошаю: я правильно Тебя понял? Ты именно это имел в виду в Своём Слове? Если я ошибаюсь, то наказывать меня не за что. Ученик не подлежит наказанию за ошибки, это неизбежно, когда учишься что-то делать, а внятных инструкций и протоколов действий на все случаи нет.
Ясное дело, что моим стилем не может быть академизм и социалистический реализм. Тем задачам, которые я ставлю перед собой, как художник, должен соответствовать особый художественный стиль. А какие задачи я ставлю? Отделение зёрен от плевел, выявление здорового ядра, сути, смысла, обоснованности, возможности понять и пользоваться даже вещами невидимыми, неосязаемыми, такими как вера, как глубокая уверенность, что Творец видит нас, слышит нас, пребывает с нами, и мы Ему небезразличны, хотя порой у меня закрадываются подозрения, что не так уж мы дороги Ему, скорее, мы Его игрушки, Он через нас что-то постигает о Самом Себе, если Ему ещё не надоело за столько лет и с Его возможностями влиять на мир и с Его вычислительными и интеллектуальными возможностями.
Следовательно, мой стиль должен быть лаконичным, предельно при этом выразительным, содержательным, передавать смысл текста, суть текста, подтекст и контекст. Ясно, что это тогда формализм, структурализм, деконструктивизм, экспрессионизм. И это не может быть искусством, встраиваемым в какую-либо систему. Это не иконопись, это не салон, это не станковая живопись. То есть похоже на арт-брют, на арте-повера, на постмодернистские эссе, только средствами изобразительного искусства. По сути, это и есть арт-брют, только, в отличие от художников-аутсайдеров, я знаю, что такое композиция, перспектива, светотени, анатомия, цветопередача, что такое золотое сечение и числа Фибоначчи, что такое сфумато, сепия, ванитас или воздух в картине. А также я знаю, что такое семантика и семиотика, и что означают разные предметы в картине, потому что меня учили искусствознанию с младых ногтей.
Что получается на выходе? Такие произведения искусства, что выглядят как изощрённые издевательства над условностями со статусом святынь и хамскими чувствами филистеров, но на самом деле передают самую суть вещей. Люди ведь не знают сюжетов ни библейских, ни мифологических, и им что Мойры, что Тихе, что Аид, что воды Стикса, что аргонавты или похищение сабинянок – всё едино, ни о чём не говорит. Равно как и Иаиль и Сисара, Самсон и Далила, Давид и Вирсавия, Илия и Иезавель, тоже ни о чём не говорит. Им котики, мурзилки, сиськи, чтоб всё было красиво, дорого-богато, им милота люба. Это нормально.
И это понимали большие художники во все времена и стебались над вкусами и заказчиков, и публики. Я помню, когда Иван Тучков обратил моё внимание на Мазаччо. Я очень внимательно рассматривал картину “Мадонна с Младенцем и четырьмя ангелами” 1426 года, Мазаччо написал её, когда ему было 25 лет. Он прожил всего 27, умер мальчишкой. Так вот, он пишет младенца и стебётся: у младенца старческое выражение лица, он уже родился ветхим днями, как про себя сказал Бог в Ветхом завете. Одной рукой он теребит гроздь винограда, символ вина, символ лозы, к которой Ему предстоит привить человечество, и гроздь лежит в ладони его матери. Другая рука поднесена ко рту, и он сунул два пальца в рот, смотря при этом пристально в глаза зрителю – это означает, что Меня от вашего вида, дорогие зрители, тянет блевать, то есть человечество Меня совсем не радует, Меня от вас тошнит. Мазаччо намекает, что это не простая картина – синие одежды Девы Марии обрамлены золотой каймой, которая вовсе не орнамент, а письмена, которые как шифр, не похожи ни на что, но это мелко, филигранно выписанные буквы несуществующего алфавита, какого-то енохического, ангельского языка. У самой Марии овечье выражение лица – она ведь Агнца родила, то есть ягнёнка, маленького барана, которого убьют, а потом будут жрать каждое воскресенье. И сама она тогда овца, покорное существо, поставленное перед фактом Архангелом Гавриилом – хоть ты и девственна, но уже беременна, а то, что ты мужа не знала, разрулим – и приснился ангел Иосифу, сказав, не трожь девчонку. А ведь скандал уже был, Иосиф, законный муж, всё прознал, но как человек незлой, хотел с миром отпустить обрюхаченную посторонним жену (Лк. 1:26-31, Мф. 1:18-20). То есть девчушка натерпелась уже, ведь за такое по тем понятиям побивали камнями. Мазаччо это всё передал на холсте, дав ключ в виде невразуметительных письмен на хитоне Марии – указание, что там есть смысл, который зрителю надо распаковать и расшифровать. Это и есть высокое искусство, рассказать историю таким образом.
Я, как и Мазаччо, и Ян ван Эйк, и Вермеер, и Караваджо, и Эль Греко, и Веласкес, рассказываю истории. Но уже со всем тем багажом, нажитом и потерянным искусством по дороге своего развития от петроглифов и неолитических венер до Женевы Фиггис и Адриана Гени. Например, история грехопадения царя Давида, надругательства над Вирсавией и погубление её мужа Урии Хеттеянина мною рассказаны через отпечатки трёх пар босых ног и солдатский жетон (dog-tag) на большом пальце одной из ног, как вешают в морге на покойников. Или история Самсона и Далилы рассказана через два человеческих профиля, выбивающихся из грив волос, и пару сисек. Но это всё любопытно и интересно тем, кто отягощён грузом ненужных знаний, кто знает, что кричали палестинские дети пророку Елисею, перед тем как их разорвали медведицы, и что царь Ирод умер, будучи буквально загрызен вшами.
Из своих поделок я создавал сакральные пространства, хотя бы в замысле, в виде чертежей больших инсталляций, но никто не хотел в США это выставлять. Выставляли всякую фигню, чистую лажу, имитацию мысли и творчества. Сила хорошего образования в том, что сразу видишь, где настоящее искусство, где крепкое ремесло, а где лажа, халтура, имитация, симулякры. Ну и китч, соответственно.
Я в течение многих лет отслеживал, что происходит в сотне ведущих галерей мира, что выставляют в музеях, что пишет специализированная пресса. С мечтами зарабатывать своим концептуальным искусством я распрощался ещё в 2018 году в Америке, когда ни одна из 300 галерей в США и Европе не взяла мои работы. Возвращаясь в Россию, я оставил в США, в Техасе, около 200 единиц, созданных мною там с 2012 по 2017 годы. Вернувшись в Россию в 2019 году, я сделал около 50 работ до января 2021 года, когда открыл свою галерею, и закрыл её через несколько месяцев, потому что из-за ковидных ограничений никто никуда не ходил. С 2020 года я занимался писаниной, публицистикой и драматургией, результатом которой стало 10 книг, опубликованных с ноября 2022 года по январь 2024 года на электронных платформах, потому что это быстро не требует общения со слабоумием в редакциях и издательствах.
В галереях тоже в массе сидят слабоумные, и такие же слабоумные покупают. Не все, но многие. Я был в галерее у Ларри Гагосяна в Беверли Хиллс, ничего из того, что я там видел, я не взял бы и не повесил у себя. Я с глубокой симпатией отношусь ко всему, что не лажа. Это видно. Например, Сай Твомбли – это не лажа, а Оскар Мурилло (Мурийо) – лажа в чистом виде. Также лажей являются такие богатые художники как Дэмиен Хёрст или Джефф Кунс. Они производят массовый китч, который неплохо продаётся лошарам с баблишком. Но это система искусства, то есть система по производству искусства, от искусства как такового там ничего нет. Я пытался напроситься на арт-резиденцию во многие места. в том числе к семейству Рубелл в Майями, но тамошний куратор, какой-то кубинец, меня вежливо послал, хотя Мурилло у них харчевался и ошивался целый год, если не больше. Я пытался наладить отношения со Стефаном Симховицем, который вроде любит всё новое, но он ничегошеньки не понял в моих изысканиях, мы с ним разругались. Ханс Ульрих Обрист мне не отвечал, пёс с ним, невелика потеря. Я обменялся несколькими посланиями с арт-критиком Джерри Зальцем, он предложил мне написать несколько работ на тему моей жизни, решив, что я психически проблемный. Но и с ним мы поругались на политической почве, он, как и все деятели этого поприща, дикий либерал, оголтелый любитель гомосексуалистов и расовых меньшинств. Жена его, Роберта Смит, тоже хорошая еврейская тётка, вроде потише, но она служит в “Нью-Йорк Таймс” ведущим арт-критиком, а это известный гадюшник либерастов, больных на всю голову. Обменялся посланиями с Вальдемаром Янущаком, вроде пошло, написал ему, что он хороший еврейский парень, он обиделся, написал, что он поляк. Интересно, много ли он похож на Леха Валенсу или на Анджея Дуду, спросил я его, на что он тоже обиделся. Они все такие ранимые, просто припевочки какие-то! Переписывался немножко с Арне Глимчером, спросил, как попасть к нему в галерею, и как вообще туда попадают. Он ответил, что не знает. Ну и не надо, уже не узнает никогда. Лично мне не нравится, к какой невыразительной блевотине скатилась его галерея. Писал письма в тюрьму Мэри Бун, которая работала с Баскией, писал Аннине Носей. Пообщался в девушкой по имени Анна Зорина, тоже странная. В Сан-Франциско хотел поработать с Сержем Сорокко, тоже облом, уклонился он.
В Америке я жил как все нормальные художники – днём продавал автомобили, седельные тягачи дальнобойщикам, жилые трейлеры пролетариям, а вечерами и по выходным создавал искусство. И без конца всех торпедировал. Возможно, Хьюстон, где я жил, был не лучшим местом для концептуального искусства, хотя другие места были ещё гаже с точки зрения вкусов публики и покупателей. Я пытался местным миллиардерам нахлобучивать свои картины в качестве презентов, занёс офигительного “Кентавра с двумя пенисами – мужским и конским” трейдеру Джону Арнольду в его роскошный офис в “Уильямс тауэр”, отвез в самую задницу мира несколько своих картин Элис Уолтон, бабке с шестьюдесятью миллиардами долларов, всучил управляющему её ранчо, чтоб повесила в свой деревенский музей “Хрустальные мосты” в Арканзасе. А работы были отличные: “Самоубившийся стодолларовый Франклин” с пулевой дырой в виске, “Три Грайи с одним глазастым зубом” и икону “Почкующаяся Одигитрия”. На последней работе Иисус отделялся от Богоматери как бы почкованием, а не появлялся из причинного места, откуда обычно вытаскивают деток. Это символизировало как Непорочное зачатие, так и человеческую составляющую Богочеловека, обретшего плоть от земной женщины и, соответственно, эволюционно-животную природу, что все мы проиошли от амёбы и гидры. Почему-то никто не думает, что Иисусу надо было покушать и покакать, попить и пописать. Не зашло мисс Уолтон моё искусство, всё ж бабка дикая, несмотря на дикие бабки.
Как у всякого человека, у меня есть периоды, когда я страстно увлечён, работаю, делаю что-то, оно получается, не получается, или получается не то, потом наступает некторое отчуждение, оставываешь, и потом либо возвращаешься, либо не возвращаешься. Я создал больше, думаю, 300 арт-единиц, и на текущий момент скорее сосредоточен на кино- и театральной драматургии. Почитать мои тексты будет небезынтересно, потому что я и сам думаю не общими местами, и людей опрашиваю незаурядных, знатоков своего дела.
В настоящий сборник вошли всякие мои статьи, касающиеся всех искусств, до которых мне было дело: изобразительные искусства, архитектура, мода, драматургия, книги, кино. Это спин-офф к моему труду “Хроники турбулентности 2020-2023”. Все вещи, кроме настоящего вступления, написаны с 2020 по конец декабря 2023 года.
Январь 2024 года
ГЛАВА ОБ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫХ ИСКУССТВАХ
04.01.2021. Переосмысливая сакральное в мире профанов
Делюсь личным художественным опытом. Я вернулся к занятиям изобразительными искусствами в начале 2010-х годов, переехав из Москвы в Хьюстон и работая журналистом. О том, кто я такой, чем занимался и занимаюсь, можно почитать в моих книгах, в частности, в “Записках прохиндея”.
Я совсем не модный художник. Я стою особняком. Американские и британские арт-критики – Джерри Зальц, Роберта Смит, Вальдемар Янущак – знают, кто я такой, равно как и некоторые другие акторы системы американского искусства. Дело в том, что мои упражнения в искусствах не вписываются ни в систему американского искусства в целом, ни в одну из её подсистем. Я создавал сакральные пространства, опираясь не только на теоретическое и этнографическое знание, как это бывает устроено у народов мира, но и на всю историю мирового искусства.
Началось всё с того, что я мучительно думал – что нравится мне? Что из мирового искусства я бы хотел видеть у себя перед глазами каждый день? Египтян? Нет. Европейскую античность? Нет. Раннее средневековье? Нет. Ренессанс? Тоже нет. Равно как и модерн, и постмодерн, и ничего из современных художников я бы не хотел каждый день видеть перед собой, даже любимых Дюбюффе, Баскию и Бэкона. Этих лично я ценю больше всех, за их неистовость и независимость, за невписываемость ни в какие рамки и определения. Что мне в них ещё нравится – они не из системы воспроизводства искусства, они не ходили по арт-институциям и не канючили, чтоб их туда взяли. Они появились буквально из ниоткуда, не вписываясь ни в какие каноны и до сих пор не подлежат никакой классификации. Дюбюффе пытаются отнести к арт-брюту, Баскию к неоэкпрессионизму, а Бэкон до сих пор ни к чему не относится, так, условно, к никогда не существовавшей лондонской школе.
Консервативный Хьюстон моё искусство тоже озадачило. В Хьюстоне есть частное собрание искусств семейства Де Менил. Несколько лет назад я вёл переговоры с тогдашним куратором коллекции Тоби Кэмпсом о создании тотального сакрального пространства в принадлежащей Де Менилам византийской часовне. Дело в том, что в ультрасовременном здании хранились раннехристианские фрески, которые были возвращены Турции, и намоленное пространство опустело. Я предложил сделать храм памяти замученных за веру и без вины. У меня был личный опыт беспомощного и бессильного отчаяния, когда ничего не можешь сделать с предложенными обстоятельствами и можешь только обращаться к Богу с мольбой о милости и спасении. Из подручных как бы средств – на выброшенных в утиль картонных коробках – я создал весь иконописный ряд, как в византийских церквях, но при этом не в традиционном каноне, но как бы от имени отчаявшихся людей, хватающихся за ускользающую надежду, у которых под рукой только мусор и две краски – чёрная и красная. Я создал полностью сакральное пространство, и даже поместил туда мощи – но в виде сваренных брусков мыла из останков невинно убиенных нацистами детей. Была такая программа в 1940 году, называлась Aktion T4, когда всяких психически и физически ущербных детей умерщвляли по личному разрешению Гитлера. С этого и начался Холокост – не встретив общественного сопротивления, нацисты сначала потренировались на детках, потом к эвтаназии приговорили психически нездоровых взрослых, потом пошли в ход собственные безнадёжно изувеченные солдаты, а затем массово евреи. Изначально я хотел провести эту выставку в Хьюстонском музее Холокоста, но он закрывался на ремонт, пришлось искать другие площадки.