Верхом на тигре. Дипломатический роман в диалогах и документах

Антифашистская риторика и пропаганда носили масштабный и наступательный характер, но не всегда прямо указывали на Германию как на главного и «естественного» противника. Зато это могли себе позволить авторы художественных произведений и популярных антифашистских фильмов («Профессор Мамлок», «Болотные солдаты» и «Борьба продолжается» и др.)^{69}, рассказывавших о жизни в Третьем рейхе, преследованиях инакомыслящих, евреев и т. д. Когда же режиссеры и сценаристы пытались воссоздать на экранах будущую войну, в которой, конечно, Красная армия сразу начинала громить врага, то этот враг изображался несколько условно. Германия не называлась, хотя легко угадывалось, какое именно государство совершило агрессию. Обмундирование и прочие приметы войск агрессора являлись плодом творчества костюмеров: оно было похоже на форму немецких военнослужащих и эсэсовцев, но только похоже.

В фильме «Танкисты»^{70} форма солдат и офицеров армий стран коалиции, атаковавших СССР, напоминала скорее польскую. И говорили эти солдаты и офицеры то по-немецки, то по-румынски, то по-польски.

В фильме «Если завтра война»^{71} на танках нарисовали свастику с лучами, загнутыми в «неправильную» сторону.

Отметим сборник речей, приказов и приветствий Климента Ворошилова, напечатанный «Воениздатом» в начале 1939 года. В «произведениях» маршала и наркома обороны найдется немало высказываний о «разнуздавшемся» и «озверелом» фашизме, который «развертывает мировую бойню»^{72}. Но ни разу фашизм или фашистский лагерь не отождествлялись с Германией. Конечно, советские люди прекрасно понимали, откуда исходит главная угроза миру. С другой стороны, кого только ни называли фашистами. Тех же поляков или румын…

Ну а германские журналисты нисколько не стеснялись и использовали любой повод для «подогрева страстей». Так, 6 июля, в годовщину убийства в 1918 году в Москве германского посла Вильгельма фон Мирбаха, в немецких газетах «появились личные оскорбления членов совпра»^{73}. На это, естественно, обратил внимание Астахов.

В отчете полпредства за 1939 год говорилось (имелись в виду первые месяцы года): «В германской прессе продолжалась с прежней силой антисоветская кампания, находившая свое выражение в распространении различного рода небылиц и слухов о положении в СССР»^{74}.

В октябре 1937 года лорд Уильям Бивербрук, влиятельный британский политический деятель и медиамагнат, спросил Гитлера о его отношении к СССР. Как передавало полпредство, «Гитлер сразу пришел в сильное волнение, произнес резкую речь против нас, усиленно подчеркивая, что только он спасает Европу, в частности, Англию, от большевизма». Бивербрук вынес убежденность, что глава рейха «не пойдет ни на какие соглашения, которые связали бы его свободу действий и гарантировали бы советские границы. Бивербрук вынес впечатление, что Гитлер готовится к войне»^{75}.

Полпредство исправно доносило до центра высказывания иностранных наблюдателей об агрессивных намерениях рейха в отношении СССР. Гнедин сообщал о своей беседе с одним из редакторов британской «Таймс», который высказался без обиняков: «Германия с неизбежностью идет к войне; взрыв неустраним»^{76}.

В распоряжении полпредства оказались «Тезисы лекций для политических руководителей», которые нацистские пропагандисты читали в Гамбурге в декабре 1937 года. В них говорилось: «Положение Германии улучшится тогда, когда Германия получит обратно те места в Европе, которые когда-то ей принадлежали и которыми русский крестьянин не в состоянии владеть. Занять эти земли можно будет только при помощи войны. На занятие этих земель имеется обещание Польши»^{77}.

Даже Шуленбург, обычно призывавший к улучшению двусторонних отношений и излучавший оптимизм, держался по-другому. Находясь в Берлине в мае 1938 года, он встретился с Астаховым и не счел нужным, как он это раньше делал в подобных случаях, «говорить о смягчении отношений как о новых веяниях»^{78}. Вернувшись в Москву, германский посол дипломатично воздерживался от каких-либо оценок, чтобы еще больше не накалять атмосферу. «Гитлера он не видел и, само собой разумеется, что не от Риббентропа можно было ожидать каких-либо указаний на улучшение отношений»^{79}.

С обеих сторон участились провокации против дипломатических представительств, отдельных граждан, всевозможные проявления враждебности. После аншлюса Австрии полпредства в Вене и в Берлине докладывали в центр о том, что немецкие военные и местные нацисты издеваются над советскими гражданами, в том числе работниками загранучреждений. Были арестованы австрийцы, работавшие в представительстве ТАСС.

11 мая 1938 года полпред Иван Лоренц покинул Вену (в Москве был репрессирован), и миссия в Австрии прекратила свою работу. Рассматривалась возможность ее перепрофилирования в генконсульство, но это произошло значительно позже. Какое-то время советские дипломатические и технические сотрудники оставались в австрийской столице, занимаясь ликвидацией представительства. Приходилось быть начеку. Фашисты устраивали антисоветские демонстрации, забрасывали камнями здания полпредства и торгпредства. В результате одного такого нападения в ноябре 1938 года в полпредстве было выбито «около 20 оконных стекол, повреждены мебель и печи, напуганы дети»^{80}.

Чинились препятствия советско-германской торговле. В сентябре 1938 года была сорвана поставка в СССР 20 дальномеров и одного перископа фирмы «Цейс»^{81}. Эти приборы сочли товарами двойного назначения.

Резко возросло количество случаев намеренно грубого обращения германских властей с советскими гражданами. Чаще всего это были сотрудники ведомств, направлявшиеся в командировку либо в Германию, либо через территорию Германии в другие европейские страны. Пересечение границы превращалось в мучительную процедуру.

Нарком оборонной промышленности Лазарь Каганович информировал об этом Литвинова и просил повлиять на ситуацию. Глава НКИД 19 января 1938 года направил письмо Астахову: «От советских учреждений, в частности, от Наркомата оборонной промышленности продолжают поступать жалобы на грубое обращение с советскими гражданами на германских пограничных пунктах, на применение физического насилия, не говоря уже о личных обысках, раздеваниях и т. п.». Отмечалось, что прежние заявления Астахова по этому поводу не возымели на немцев никакого действия, «а потому требуется более энергичное заявление»^{82}.

Германские пограничники и таможенники часто пользовались тем, что советские граждане не соблюдали определенные требования германской стороны. Литвинов был осведомлен на этот счет и аккуратно давал понять Кагановичу, что сотрудники его ведомства порой сами подставлялись, нарушая немецкие таможенные правила: пытаясь вывозить из страны незадекларированную валюту и ввозить некоторые запрещенные предметы, «как, например, дамские вещи»^{83}. Нарком уточнял: «Надо иметь в виду, что нередко недовольство у наших людей вызывает таможенный досмотр, а тем более личный обыск. Необходимо, однако, внушить командируемым Вами инженерам, что лишить права таможенного досмотра Германию или другое государство мы не можем…»^{84}

Примерно о том же шла речь в справке помощника заведующего Вторым Западным отделом НКИД Владимира Михельса. Он буквально повторял слова Литвинова, когда писал, что «значительная часть инцидентов могла бы быть устранена при условии, что наши командируемые товарищи будут достаточно проинструктированы о линии своего поведения за границей (валютные правила, таможенные правила, порядок следования транзитом и т. п.)»^{85}.

Михельс не преминул заметить, что к германским гражданам советские пограничники и таможенники относятся не лучше («все это заурядное явление и в отношении германских граждан»^{86}).

В то же время Литвинов прекрасно понимал, что в демарше германскому МИД акцент следует делать не на частичной правомерности немецких действий, а на ужесточении советских ответных мер. Нарком предлагал Астахову пригрозить Берлину и напомнить, что в этом случае Германия окажется в худшем положении, чем СССР. «Вам следует напомнить, что пассажирский транзит имеет большее значение для немцев, чем для нас, ибо мы и другие европейские страны можем находить другие довольно удобные пути, а немцы для проезда на Ближний и Дальний Восток таких путей, помимо СССР, не найдут». Астахов должен был сказать, что это последнее предупреждение, и если жалобы не прекратятся, то Москве придется «вступить на путь нам самим нежелательный и сулящий мало выгод немцам»^{87}.

С германскими гражданами в СССР и без того обходились весьма сурово. В том же письме Кагановичу Литвинов признавал: «…мы сами практикуем очень строгий таможенный досмотр в отношении немцев и других иностранцев. Практикуется нами иногда даже личный обыск с раздеванием, когда есть основания подозревать провоз контрабанды»^{88}.

Трудно сказать, кто кого опережал в стремлении досадить гражданам другой страны, унизить их, создать невыносимые условия для функционирования дипломатических и консульских представительств. В. В. Соколов пишет: «…внутриполитические процессы, происходившие в СССР и нередко затрагивавшие германские интересы (закрытие германских консульств во Владивостоке и Одессе, задержка выдачи выездных виз германским гражданам, неправомерные аресты советских служащих в германских учреждениях и многое другое) не способствовали нормализации отношений между двумя странами»^{89}.

Помимо обысков с раздеванием, немцев попросту сажали в тюрьмы и в лагеря. По имевшемуся с Германией соглашению советские власти были обязаны предоставлять возможность сотрудникам посольства и консульства встречи с заключенными, однако на практике соответствующие запросы не удовлетворялись. В апреле 1939 года Литвинов по этому поводу писал наркому внутренних дел Лаврентию Берии, что с начала 1938 года посольство «не может добиться ни одного свидания с арестованными, между тем как количество этих арестованных растет чуть ли не с каждым месяцем». Только в новосибирской тюрьме содержалось 65 немцев, включая бывшего сотрудника германского консульства в Новосибирске Павла Пауша^{90}.

Литвинов завершал свое письмо достаточно резко: «Прошу сообщить, имеются ли с Вашей стороны возражения, учитывая, что формальных оснований для отказа в удовлетворении просьбы посольства у нас нет. Можно еще иногда откладывать свидания с подследственными, но невозможно придумать какой-либо предлог для отказа в свиданиях с осужденными»^{91}.

Широко практиковались аресты жен германских граждан из числа советских гражданок. Cтатус мужей – дипломатов, консульских работников – не мог защитить жен, как и приобретенное женами германское гражданство. На них дипломатический иммунитет не распространялся. Тем же, кому посчастливилось остаться на свободе, власти запрещали выезд из страны.

В переписке между посольством и Вторым Западным отделом (ее, в частности, вели Михельс и исполнявший обязанности заведующего отделом Григорий Вайнштейн с советником посольства Типпельскирхом и вторым секретарем Вальтером) приводились разные случаи. Например, супруга бывшего австрийского посланника Пахера ходатайствовала за свою домработницу Плоткину, вышедшую замуж за австрийского гражданина Летингера^{92}. Ходатайство заключалось в том, чтобы девушке позволили сменить советское гражданство на австрийское. Но сталинским режимом смена гражданства рассматривалась как предательство. Количество жен, которых отняли у немецких мужей, составляло по различным сведениям от 35 до 70 человек, и к началу 1938 года удалось добиться разрешения на выезд только 19 из них^{93}.

По данным, которые НКИД предоставляли органы госбезопасности, в январе 1938 года в заключении находились порядка 100 германских граждан обоих полов, разного возраста, служебного и социального положения. Цифра эта была явно заниженной, но точными данными, судя по всему, не располагали ни НКИД, ни Аусамт. Германское посольство на тот же момент собрало сведения о 800 своих гражданах, которых отправили в «места не столь отдаленные»^{94}. Очевидно, речь шла о заключенных и ссыльных. В тюрьмах и лагерях, по всей видимости, содержались 400 немецких граждан. Во всяком случае, в январе 1939 года такую цифру называл референт МИД Германии по вопросам СССР Мейер Хайденхаген^{95}.

Немецкие дипломаты прилагали немалые усилия для их освобождения, но советские власти уступали неохотно и только в отдельных случаях. При этом действовали изощренно. Нередко, отпуская в Германию мать или отца, препятствовали выезду детей. 24 мальчиков и девочек отобрали у родителей и поместили в детские дома^{96}.

Некоторые арестованные бесследно исчезали (на это обращал внимание Шуленбург^{97}), и в этом отношении судьба немцев ничем не отличалась от судьбы советских граждан. Этим методы НКВД не ограничивались. Тех, кого все-таки освобождали и отправляли на родину, лишали всякого имущества, в том числе личных вещей.

Здесь, однако, нужно обратить внимание на определенный нюанс. Германская сторона соглашалась принять далеко не всех своих граждан, подлежащих высылке. Случалось, что советские власти предлагали передать немецких граждан, выдачу которых посольство не запрашивало. Срабатывали опасения, что среди них могли быть лица, завербованные с разведывательными целями, в том числе члены германской коммунистической партии. В германском посольстве и консульствах их паспорта либо аннулировались, либо снабжались специальной пометкой, означавшей, что они действительны только в СССР, но не в Германии и других странах. Излишне говорить, что подобная практика вызывала недовольство в НКИД^{98}.

Дипломатический иммунитет сотрудников германского посольства и консульств не позволял применять против них крайние меры, но многое делалось для того, чтобы сделать их жизнь в Советском Союзе невыносимой. Не скрывали своего враждебного отношения к ним работники госбезопасности, которые неотступно следовали за своими «подопечными». Формально – чтобы обеспечивать их безопасность, на деле – для психологического прессинга и предотвращения несанкционированных контактов с местным населениям.

Как-то второй секретарь Вальтер пожаловался Михельсу на оскорбление со стороны «охранителей», которые «не всегда остаются на высоте своего служебного призвания». Немец прибегнул к такой осторожной дипломатичной формулировке, хотя, вероятно, предпочел бы высказаться жестче. Происшедшее того заслуживало. Вот что случилось:

…Было уже два случая, когда он и жена секретаря германского посла Шуленбурга – Гарвардт – подверглись личным оскорблениям со стороны его охранителей, причем последние обозвали В[альтера] и его спутницу сволочью, хулиганами и пр. При этом Вальтер заявил, что не возражает против того, чтобы за ним следовала машина НКВД. Однако он просит, чтобы его охранители следовали вслед за машиной, в которой он едет, а не становились поперек дороги, как это недавно имело место. В последнем случае случайные прохожие обратили внимание шофера машины НКВД на то, что он действительно совершенно неправ, став поперек дороги. Однако пассажиры этой машины НКВД подняли шум, стали свистком вызывать милицию и ругаться. В[альтер] просил принять меры к ограждению его от оскорблений со стороны сотрудников НКВД, охраняющих его^{99}.

Разумеется, Михельс выразил сомнение в том, «что такие случаи могли иметь место», но пообещал передать заявление Вальтера «надлежащим органам»^{100}.

Досаждали немецким дипломатам и более невинными способами. Например, не выдавали виз для приезда в СССР специалистам-упаковщикам из Германии. Их услуги были необходимы дипломатам, отбывавшим домой, для упаковки вещей надлежащим образом. Если это делалось не официально, то есть не уполномоченной компанией, то нельзя было застраховать транспортировку вещей^{101}.

Иногда германские представители сами нарывались на неприятности вследствие своего, скажем так, непринужденного поведения. Так, 17 января 1938 года находившийся в Ленинграде секретарь посольства Гейниц был «обнаружен в квартире, где скрыта была контрабанда, в компании пьяных полуголых женщин и, желая скрыть свое действительное имя, назвался “членом Коминтерна Свенсоном”». Информируя об этом случае Типпельскирха, Вайнштейн идеологически правильно расставил акценты: «…Я отметил, что меня мало интересует участие секретаря германского посольства и врио германского консула в Ленинграде Гейница в оргии контрабандистов – “всяк забавляется на свой манер”, – но что я считаю совершенно недопустимым самозванство со стороны официального представителя иного государства, который к тому же еще сделал попытку свалить ответственность и позор за свое отвратительное поведение на вымышленного им “члена Коминтерна”»^{102}.

Свидетельством дальнейшего роста напряженности стало решение советского правительства сначала сократить количество немецких консульств в Советском Союзе, а затем полностью их ликвидировать (на паритетных, разумеется, началах). Эти учреждения рассматривались как шпионские центры, которые вели активную агентурную и подрывную деятельность против СССР. Аналогичные меры предпринимались против консульств Японии, Польши, Великобритании, Швеции, Эстонии, Литвы и ряда других стран. Однако в этом ряду германские консульства рассматривались как наиболее «вредоносные».

Ясно, что в аналогичном ключе работали и советские консульства в рейхе, но во-первых, их было меньше (три против семи), а во-вторых, немецкие разведчики находились в особо благоприятных условиях, принимая во внимание большое количество этнических немцев, проживавших в различных районах СССР.

Органы госбезопасности сумели создать соответствующие условия для германских консульских сотрудников, вынуждая Берлин пойти навстречу советским требованиям. Чиновники из МИД Германии жаловались Астахову на трудности, с которыми сталкивались работники консульств в Новосибирске, Киеве и других городах. На новогоднем приеме, который уже упоминался, Макензен посетовал: «…Ему не хотелось бы касаться в парадной обстановке неприятных тем, но раз уж мы сидим рядом, он не может умолчать о невыносимом положении германского консульства в Киеве. Консульству препятствуют буквально во всем. Оно не имеет возможности купить бензин для автомобиля. Прислугу систематически арестовывают, визы для нового персонала задерживаются месяцами. Консулу приходиться питаться консервами»^{103}.

Когда Макензен и другие представители германского МИД замечали, что действия советских властей могут привести к закрытию всех советских консульских учреждений, поверенный в делах отвечал без экивоков, по инструкции из центра: «…мы не слишком заинтересованы в сохранении наших консульств в Германии»^{104}.

К началу 1938 года у Германии в СССР остались только генеральное консульство в Киеве и консульство в Новосибирске (у СССР – в Гамбурге и Кёнигсберге), но такое положение сохранялось недолго. Советское правительство готово было пожертвовать всеми своими консульскими учреждениями, лишь бы избавиться от всех немецких и добиться этого как можно скорее. 11 марта 1938 года Литвинов писал Астахову: «Хотя мы и договорились с немцами о ликвидации консульств к 15 мая, я считал бы возможным закрыть наши консульства в Гамбурге и Кенигсберге раньше. Это могло бы побудить немцев ускорить закрытие своих консульств и избавить нас от их ежедневных жалоб»^{105}.

Аналогичным образом торопил поверенного в делах Потемкин: «Договоренность с немцами, однако, не должна помешать закрытию консульств ранее указанного срока, если к этому имеется возможность. Нам поэтому и хотелось бы узнать Ваше мнение, к какому более или менее твердому сроку, между 1 апреля и 15 мая, наши консульства в Гамбурге и Кенигсберге могли бы, без ущерба для дела, закончить свою работу по ликвидации консульского имущества, пересылке архивов, передаче текущих дел полпредству и пр.»^{106}

Все это не могло не сказываться на работе советских дипломатов в Германии. Однако, как принято в дипломатической службе, они и немецкие коллеги продолжали заверять друг друга в желании восстановить нормальные связи. Это следовало отнести не только к дежурному обмену любезностями, то есть к соблюдению определенных правил, принятых в дипломатической практике, но и к стремлению не закрывать полностью двери для возвращения к былым временам, когда Берлин и Москва тесно общались и дружили.

Всякий раз под Новый год сотрудниками полпредства осуществлялась «Операция “Икра”», которой придавалось большое значение. Из Москвы присылали большое количество этого продукта, который в Европе считался дорогим и редким деликатесом.

Банки с икрой направлялись сотрудникам германского министерства иностранных дел, высокопоставленным чиновникам других ведомств, ведущим журналистам, политическим деятелям – словом, всем важным персонам. Однако в декабре 1937 года в эту операцию пришлось внести коррективы, учитывая опыт прошлого года. Тогда икру доставляли по месту работы «фигурантов» и они, не желая рисковать своим положением, передавали деликатес в больницы. Теперь было решено разносить икру по домашним адресам, что обеспечило желаемый результат. Нацисты, не опасаясь нагоняя на службе, без помех полакомились русским деликатесом^{107}.

Астахову присылали приглашения на официальные приемы, которые он посещал по согласованию с Москвой. Из его отчета в конце августа 1938 года: «В 8.30 я с женой на обеде у Гитлера. Присутствуют все главы миссий (кроме греков, которые в трауре). Румынский посланник отсутствует ввиду срочного отъезда – присутствуют его жена и поверенный в делах с женой. С немецкой стороны кроме Гитлера присутствует вся верхушка: Гесс, Геринг с женой, Геббельс с женой, Функ, Риббентроп, Нейрат, Гиммлер, Розенберг, Мейснер, ген[ерал] Браухич и большое число прочих чиновников, военных и пр. Общее количество гостей около 190 человек. На месте главной хозяйки – жена Геринга»^{108}.

Астахова приглашали и в более непринужденные компании, где местная публика веселилась, не стесняясь «русского большевика». Однажды он наблюдал, как на одном из таких сборищ напился до бесчувствия имперский министр экономики Вальтер Функ «танцевал на столе, ходил по столу с раскрытым зонтиком на ладони. Пикантность ситуации усиливалась тем, что он был украшен лентой с итальянским орденом, полученным от Муссолини»^{109}.

Не нужно объяснять, что все это не означало потепления межгосударственных отношений. Враждебность в поведении немцев присутствовала и проявлялась по-разному.

На приеме 30 января 1938 года по случаю прихода Гитлера к власти (в этот день в 1933 году его назначили рейхсканцлером) Астахов почувствовал возросшую неприязнь со стороны хозяев. Хотя среди руководителей дипломатических представительств он считался одним из старожилов, его допустили к фюреру одним из последних. Астахов об этом докладывал: «Когда шеф протокола… говорит рейхсканцлеру, что следующим является советский поверенный в делах, Гитлер делает едва уловимое внутреннее усилие, но моментально овладевает собой, производя ту же церемонию, что и с другими. Рукопожатие и какая-то нечленораздельная фраза»^{110}.

Чтобы компенсировать нелюбезность рейхсканцлера, стоявший рядом с ним министр иностранных дел фон Нейрат приветствовал Астахова гораздо радушнее^{111}. Министр был кадровым дипломатом и знал, как держаться на официальных приемах.

Со своей стороны, Астахов, следуя указаниям центра, также не демонстрировал особого дружелюбия. Например, не принял приглашение того же фон Нейрата посетить оперу^{112}.

Приведем эпизод, запечатленный в донесении советника полпредства Михаила Николаева. 20 апреля 1938 года вместе с другими сотрудниками он наблюдал из окна представительства за парадом по случаю дня рождения Гитлера. Полпредство располагалось на одной из центральных улиц Берлина, по которой маршировали воинские части, принимавшие участие в параде, шла военная техника. В телеграмме Николаев изложил свои впечатления следующим образом: «Большинство сидящих в автомашинах, проезжая мимо нашего дома, задирали головы на наше здание. Ехавший в машине Геббельса один из его сопровождавших, поравнявшись с нашим зданием, сделал на лице гримасу, кивнул в сторону наших окон, в которые смотрели. Что означал этот знак – определить трудно, но во всяком случае было похоже на проявление хулиганского бравурства. “Мол: эй вы, там”»^{113}.

Возможно, это было некоторым преувеличением, но даже в этом случае приведенная деталь достаточно характерна, поскольку отражает восприятие двусторонних отношений советскими дипломатами. Допустим, нацистские бонзы не так уж сильно «задирали головы на наше здание», но хотелось, чтобы задирали. Это позволило украсить сухую депешу колоритным пассажем и лишний раз подчеркнуть взаимную враждебность.

В дипломатии традиционно принято демонстрировать свое критическое или неприязненное отношение к партнеру затягиванием выдачи виз новым сотрудникам посольства, агремана главе миссии и процедуры вручения верительных грамот. Новый советский полпред Мерекалов ждал агремана больше месяца, и Астахову приходилось не раз посещать по этому поводу с демаршами германское министерство иностранных дел. Прибытие полпреда произошло в мае 1938 года, и только 12 июля он смог вручить верительные грамоты Гитлеру. Это произошло в баварской резиденции рейхсканцлера в Берхтесгадене. Полпред и фюрер обменялись короткими приветствиями, а затем последовал официальный обед. Однако эта церемония не свидетельствовала о готовности сторон развивать отношения.

К осени 1938 года отношения достигли низшей точки. На фоне продолжавшегося конфликта в Испании и резко обострившегося чехословацкого кризиса СССР демонстрировал свою антифашистскую позицию.

Сталин и участники Мюнхенской конференции. «Что, меня не позвали?» Карикатура в британской газете Evening Standard. 1938. 30 сентября.