Read the book: «Частицы случайности», page 3
Игра продолжалась.
В отражении лифта он видел мужчину, который выходил на поле битвы не тем, кем был прошлый раз.
#3
Не открывая глаз, она нехотя начала водить ладонями по простыням. Назойливая как сверло дантиста мелодия настойчиво разрывала тишину её спальни. Сознание, затуманенное остатками седативного, медленно выплывало из тяжелого забытья. Каждое движение давалось с трудом, будто все тело сопротивлялось самой идее возвращения в реальность. Во рту – металлический привкус, на языке – пленка от вчерашнего чая. Кончики пальцев онемели и покалывали. «Боже, который час! Кто в такую рань может звонить?!» – мысль возникла медленно, прорываясь сквозь вязкое марево сна. Нащупав холодными пальцами телефон, она с усилием приподняла отяжелевшую голову и открыла глаза.
Код местный. Номер – незнакомый. «Наверное, спам», – подумала она с привычной апатией, но какой-то слабый импульс любопытства заставил все-таки ответить.
– Да, слушаю вас, – почти шепотом медленно сказала она. Голос прозвучал как у человека с простудой. Горло пересохло, каждое слово царапало. Она едва разжимала губы.
– Привет! Это Альбина! Помнишь меня? Мы встречались на выставке несколько лет назад.
Альбина… Имя отозвалось глухим эхом где-то в затуманенной памяти. Она попыталась сосредоточиться, но мысли путались.
– Альбина? На выставке? – повторила механически, надеясь, что время сыграет за нее, и собеседница сама все объяснит. В её голосе не было эмоций, чистая вежливость, отработанная годами профессионального общения.
– Да. Ну ты должна помнить. Там ещё файер-шоу было и файерщики работу повредили. Помнишь?
Файер-шоу? В голове мелькнули обрывки: искры, дым, чей-то крик. Или это приснилось?
– Если честно, то нет… – призналась она с облегчением. Притворяться дальше было выше её сил. – Ладно, не важно. Альбина, у тебя какой-то вопрос?
«Пожалуйста, пусть это будет быстро. Пусть она не станет расспрашивать, как дела, что нового. Пусть просто скажет, что нужно» – быстро промелькнуло в голове
– Уверена, когда мы увидимся ты вспомнишь, но не суть. Слушай, мне нужна помощь. Никто кроме тебя не справится, потому что в этом ты лучшая. Выручай.
Лучшая. Слово одним точным ударом раскроило черепную коробку, из которой хлынул селевой поток обрывков из воспоминаний. Когда-то она действительно была хороша в своем деле. Могла за час составить концепцию выставки, за день найти спонсоров, за неделю организовать мероприятие, которое потом обсуждали месяцами. Теперь ей было сложно выбрать, какую футболку надеть.
Она попыталась сесть, но головокружение накрыло волной. Тело отказывалось подчиняться, суставы ныли, словно перед дождем.
– Что конкретно нужно, – выговорила по слогам, цепляясь за остатки профессионализма.
– Моя подружка хочет сделать персоналку своих фоторабот. Нужно организовать выставку. Хотим сделать здесь, а потом по всей стране. Ну или хотя бы по крупным городам каким-то… Для начала… Если… Если получится… Ну как, поможешь? – спросила она неуверенно, но с надеждой в голосе.
Фотовыставка. В прошлой жизни она бы уже прикидывала площадки, составляла списки контактов, оценивала бюджет. Сейчас мысль о том, что придется выходить из дома, общаться с людьми, принимать решения, вызывала тошноту.
– Подружка? Фотовыставка? – переспросила она, выигрывая время. В голосе слышалась едва заметная растерянность, которую она пыталась скрыть за показным равнодушием.
– Ну да! Слушай, там такие работы, закачаешься!
«Закачаешься». Альбина говорила таким восторженным тоном, каким она сама когда-то говорила об искусстве. Этот энтузиазм сейчас звучал как язык с другой планеты. Планеты, где люди все ещё способны чувствовать восторг, где они не боятся лишний раз выйти из дома.
– А от меня что нужно?
– Полная организация и курирование всего проекта. Хотя бы на первом этапе.
Она представила бесконечные звонки, встречи, презентации, людей, которые будут ждать от нее решений, энергии, блеска. Всего того, что она оставила в прошлом.
– Мне надо подумать… – начала она осторожно, нащупывая слова, как слепая. – Ты же знаешь, что я фотопроектами не занималась.
Она знала, что это неправда. Занималась. Несколько лет назад курировала выставку молодых фотографов. Помнила каждый кадр, каждый угол освещения. Тогда ещё могла чувствовать искусство, а не просто анализировать его.
– Без тебя никак. Ну пожалуйста, – взмолилась Альбина.
Во всей этой фразе была такая искренность, от которой что-то дрогнуло в груди. Когда в последний раз её о чем-то просили? Дети просили каждый день – поиграть, почитать, включить мультики. Но это были её дети, хотя иногда их просьбы и отскакивали от нее, как мячики от стены. Муж перестал просить ещё до того, как решил пожить отдельно. Когда её профессиональное мнение было кому-то нужно?
– Хорошо… – слово вырвалось неожиданно для нее самой. – Но я все равно подумаю. Мне надо посмотреть работы. Прикинуть масштаб трагедии, – добавила она с тенью старой иронии, которая прорезалась сквозь туман. – Мне нужно понимать с чем я буду иметь дело.
– Да, конечно. Сейчас все подготовлю и отправлю. Тебе на этот номер?
– Да. Буду ждать, – ответила она и завершила звонок.
Буду ждать. Единственное, что она научилась делать за эти месяцы. Ждать, когда подействуют таблетки. Ждать, когда нужно будет забирать детей. Ждать, когда что-то изменится само собой и жизнь станет другой. Или хотя бы такой, как раньше.
Она снова рухнула на подушку, и знакомая тяжесть накрыла ее, как одеяло.
Она лежала на большой двуспальной кровати. Они заказали её вместе с мужем, когда переезжали в новую квартиру и заканчивали ремонт. Она из последних сил цеплялась за остатки счастья, пока обустраивала их новое жилище и с любовью подбирала каждую деталь интерьера.
Теперь она смотрела сквозь черноту комнаты на темный матовый потолок. В потолке она едва различала контуры своего отражения. Он было смазанное, нечеткое, размытое, такое же, какое оставляли таблетки в её жизни – полустертый набросок когда-то яркой картины. Женщина-призрак в собственной постели.
Комната тонула в искусственных сумерках. Свет практически не проникал в её спальню сквозь плотно задернутые темные шторы. Солнце стало врагом. Его лучи казались слишком яркими, слишком настойчивыми, требующими энергии, которой у нее не было. Здесь, в этом коконе из темной ткани, можно было притвориться, что мира снаружи не существует. Что нет детского сада, куда нужно отводить младшую. Что нет школы, где старший получает замечания за невыполненные домашние задания.
Из соседней комнаты доносился едва слышный звук. Дети тихонько смотрели телевизор. Сидели спокойно, даже не ссорились. Они привыкли к тишине дома, к маминым долгим снам, к тому, что папа теперь забирает их иногда и только по выходным. Сын учился быть осторожным с маминым сном. «Мама устала», – объяснял им папа, когда ещё жил с ними. «Маме нужно отдыхать». Дети приняли это как данность, как другие семьи принимают аллергию кота или бабушкины проблемы с сердцем. Двое маленьких свидетелей предстоящих перемен. Они ещё не понимали, что происходит, но уже чувствовали тревогу в воздухе, как животные перед землетрясением.
Она снова посмотрела на экран телефона. Белые цифры на экране показывали 11.11. Заставка на фоне с земным шаром и желтая точка геолокации казались горькой иронией. Они вместе с ней словно застыли во времени и пространстве, как будто находясь в черной дыре, где время течет иначе и где настоящее и прошлое перемешалось в вязкой массе разочарований и несбывшихся надежд, шатко балансируя на грани между жизнью и существованием.
Она уже несколько лет жила в таком состоянии. Её резиновые дни тянулись бесконечной цепочкой одинаковых событий, действий, мыслей, переживаний – каждый день был точной копией предыдущего.
«Почему это происходит со мной? Что я сделала? Что я не сделала?» – эти вопросы преследовали ее, как назойливые призраки.
На тумбочке рядом с постелью стоял её арсенал выживания: пластиковый контейнер с таблетками, помеченный днями недели, широкая керамическая кружка с остатками ромашкового чая, тюбик витаминов группы «B» и магний, которые посоветовал психотерапевт.
Она начала пить таблетки через месяц после того, как муж в первый раз остался ночевать у друзей. «Временно», – сказал он тогда. «Пока ты не придешь в себя». Прийти в себя… Словно она где-то потерялась и нужно просто найти дорогу домой.
Доктор, выписывая рецепт, с дрожью в голосе спросила: «Почему вы пришли так… так поздно?» В этом вопросе читалось профессиональное сочувствие, смешанное с упреком. «Так поздно…» – когда уже простые разговоры с психологом не помогали.
На полке в шкафу пылились книги – разноцветные свидетели её прежней жизни. Толстые альбомы по истории искусства на английском, тонкие каталоги выставок на испанском, несколько монографий об архитектуре на немецком. Тогда каждая страница была исчерчена её аккуратными заметками, каждое изображение изучено под увеличительным стеклом. Гауди, Хадид, Кандинский, Ротко, Поллок – имена звучали как заклинания, открывающие двери в параллельные миры. Теперь эти двери захлопнулись, а книги превратились в памятники утраченного интереса к жизни.
Барселона… Это воспоминание ещё могло вызвать что-то похожее на эмоцию. Не радость. На радость, у нее уже не хватало нейромедиаторов, но теплое покалывание где-то в районе солнечного сплетения. Она вспомнила свой первый день в городе: как стояла на площади перед Собором Святого Семейства, задрав голову, пытаясь охватить взглядом немыслимые шпили Гауди. Воздух тогда пах жареным миндалем и морской солью, в ушах звенел незнакомый каталанский язык, а в груди распирало от предчувствия открытий.
А ещё через три года – первая встреча с работами Захи Хадид в Музее дизайна. Эти изогнутые линии, которые казались невозможными, пока не видишь их воплощенными в металле и стекле. Архитектура будущего, которая заставляла пересмотреть все представления о пространстве. Тогда она могла часами стоять перед макетами, пытаясь понять логику этих форм, рождающихся будто из компьютерного алгоритма, но при этом органичных, как рост кристаллов.
Эти воспоминания были как старые фотографии девушки, которая когда-то носила её имя. Амбициозная, любопытная, влюбленная в искусство. Она начинала карьеру как ассистент куратора в небольшой галерее, таскала кофе знаменитым критикам и составляла каталоги. Потом был первый самостоятельный проект – выставка молодых фотографов, которую посетили три тысячи человек за месяц. Потом консультации для частных коллекционеров, работа с аукционными домами, престижные назначения, учеба и стажировки за границей.
Она помнила острое чувство профессиональной гордости, когда впервые увидела свое имя на табличке рядом с входом в галерею: «Куратор выставки». Тогда казалось, что вся жизнь впереди, что каждый новый проект откроет новые горизонты, что искусство способно изменить мир. И она, маленькая частица в этом безбрежном океане культуры, тоже способна на изменения.
Теперь же её мир сузился до размеров темной спальни.
«Что со мной?» – звучал вопрос откуда-то с далеких границ сознания.
Сейчас девочка из воспоминаний казалась ей какой-то чужой, словно это было не с ней, словно это был персонаж из чужой биографии.
Этот звонок. Он прозвучал диссонансом в реквиеме апатии и буквально вытолкнул в другую реальность. Деньги? Нет, они были ни при чем. Муж молча обеспечивал все материальные потребности. Её согласие было импульсивным, необъяснимым. Оно было похоже на слабый голос той прежней себя, жаждущей общения, вызова самой себе. Крошечный акт неповиновения укутавшей вязкой депрессии.
Она взяла телефон. Её пальцы дрожали. Написала короткое сообщение: «Я согласна. Жду материалы на этот номер».
Нет, это был не страх. Чувство было больше похоже на прыжок с парашютом: когда, сделав шаг, тебе ещё страшно, но ты уже не можешь остановиться. Отправив сообщение, она почувствовала, легкое головокружение, словно сделала шаг в пропасть. Это было первое самостоятельное решение за долгое время, не продиктованное рутиной или необходимостью.
Выбор, сделанный той частью её личности, которую она считала окончательно погребенной под завалами разрушенного брака и химического дисбаланса в мозгу.
Где-то в глубине сознания, там, где ещё теплились остатки прежней себя, шевельнулось что-то знакомое. Предвкушение? Любопытство? Или просто животный инстинкт выживания, который заставляет сделать шаг вперед, даже когда не знаешь, куда ведет дорога.
Она снова опустилась на подушку, но сон уже не приходил. Что-то изменилось в привычном ритме дня. Обычно после утренней дозы лекарств она проваливалась обратно в забытье до полудня, когда детские голоса за стеной становились слишком настойчивыми, чтобы их игнорировать. Сегодня же в теле появилось незнакомое напряжение – не тревога, к которой она привыкла, а что-то другое. Будто механизм, который месяцами работал на холостом ходу, неожиданно зацепился за шестеренку реальности.
Она подняла руку и посмотрела на ладонь в сером свете, просачивающемся сквозь щель в шторах. Пальцы дрожали. Побочный эффект препаратов, с которым она так и не научилась справляться. Но сейчас это дрожание казалось другим. Не нервозность, а предчувствие. Как дрожь перед выходом на сцену.
Сцена. Когда она в последний раз была в центре внимания? На последней выставке, которую курировала пять лет назад – «Новая геометрия пространства». Четырнадцать художников, полгода подготовки, открытие с фуршетом на двести человек. Она тогда надела черное платье от Cos, которое теперь висело в шкафу с отрезанными бирками – купленное для тех случаев, которые больше не наступали.
В гостиной послышались осторожные шаги. Голос сына: «Мама ещё спит, тихо». Маленький диспетчер чужой жизни.
Она знала, что должна встать, проверить, завтракали ли они. Старший кормил младшую, следил, чтобы та поела. Ребенок, который невольно становился маленьким взрослым по необходимости.
«Какая я мать?» – вопрос всплыл из глубины сознания, как пузырь болотного газа. Она знала ответ, но не хотела его формулировать. Знала, что дети адаптировались к её болезни лучше, чем она сама. Что они изобрели собственные ритуалы выживания в доме с неработающей матерью. Что младшая уже почти не просила почитать на ночь, а старший перестал рассказывать о школьных событиях.
Телефон вибрировал. Сообщение от неизвестного номера.
«Привет! Это Альбина. Высылаю работы Николь. Посмотри и скажи, что думаешь. Она очень ждет твоего мнения».
Сдержанно. Без эмодзи и восклицательных знаков. Это уже обнадеживало.
Следующее сообщение содержало ссылку на облачное хранилище. Она кликнула, не особо надеясь увидеть что-то стоящее.
Фотографии загружались медленно, строчка за строчкой. Первый кадр – женское лицо крупным планом, половина в тени, половина освещена мягким светом из окна. Не гламур, не красота для журналов. Что-то другое. Но что? Правда?
Следующий кадр – руки на фоне старой кирпичной стены. Не маникюрные руки модели, а обычные, с венами, с мелкими шрамами, с историей. Но сняты так, что эти несовершенства стали поэзией.
Она листала дальше, и что-то в груди начало оттаивать. Женские тела в городской среде – но не как объекты, а как субъекты. Женщина на фоне конструктивистского здания, где геометрия архитектуры вступала в диалог с изгибами человеческого силуэта. Ню, снятое с такой деликатностью, что обнаженность казалась естественной, как дыхание.
Она понимала! Автор понимала женское тело не как декорацию, а как территорию переживаний. Каждый кадр говорил о том, что значит быть женщиной в этом городе, в этом времени, в этой коже. Никакой пошлости, никакого мужского взгляда. Взгляд изнутри.
Профессиональные рефлексы, которые она считала погребенными под завалами депрессии, заработали с неожиданной четкостью. Композиция – смелая, но продуманная. Свет – мягкий, естественный, создающий объем без драматизма. Смысл – вот он, главное открытие. У этих фотографий была душа.
«Я все ещё умею видеть красоту. Просто разучилась её чувствовать», – мысль пришла не как откровение, а как тихое узнавание. Депрессия отняла всё, кроме профессионального зрения. Оказалось, умение видеть красоту устойчивее к химии мозга, чем способность любить или радоваться. Депрессия – это не отсутствие чувств. Это их переизбыток, заморозка от перегрева.
Она села на кровати, впервые за утро не чувствуя головокружения. Достала с тумбочки блокнот, в котором раньше записывала идеи для выставок. Нашла ручку.
Написала: «Николь. Фотопроект. Сильные стороны: понимание женской природы, деликатность, работа со светом. Архитектура как контрапункт к телу. Потенциал – высокий».
Остановилась. Рука не дрожала. Почерк был таким же четким, как раньше.
Продолжила: «Концепция: женщина и город. Диалог тела и пространства. Интимность в публичном. Название: «Территории»? Или «Женщина. Город. Время»?
Она писала и чувствовала, как в голове выстраивается структура будущей выставки. Большие принты на белых стенах. Группировка по темам: портреты, городские ню, архитектурные сюжеты. Открытие вечером, когда искусственный мягкий свет подчеркнет настроение работ.
Она закрыла блокнот и посмотрела на свое отражение в черном экране телефона. Та же размытая женщина-призрак, но в глазах появилось что-то новое. Не надежда – до надежды было ещё далеко. Но любопытство. Профессиональный интерес.
Желание понять, как лучше показать эти работы. Как создать пространство, где каждая фотография зазвучит в полную силу.
Это было не просто начало. Это было возвращение. Не к прежней жизни – она понимала, что той жизни больше не существует. Но к себе. К той части личности, которая могла видеть красоту в несовершенстве, находить смысл в хаосе, создавать порядок из разрозненных произведений искусства.
Она встала с кровати.
***
Дневной свет едва проникал сквозь прикрытые жалюзи. За окном простирался внутренний двор, отгороженный от города бетонными стенами. Он предпочитал работать в тишине. Полумрак кабинета нарушал лишь свет мониторов. Он сидел, откинувшись в кресле и положив ногу на ногу. Правая рука опиралась о стол. График на экране упрямо стремился вверх. Каждый тик уводил его от цели. Каждый тик означал потерю прибыли и «оборотки». Завтра нужно было платить арабам за оборудование. Пока ещё в долларах…
Средств на счетах хватит на два года безбедной жизни, хорошая подушка безопасности для компании, которую он так успешно оптимизировал, но вот дальше… Он нашел новых поставщиков, но валютная логистики и обменный курс – это новый налог на бизнес. Он склонил голову и посмотрел в сторону окна. Кто бы только знал, как он мечтал о том, чтобы все стало как раньше! Но как раньше уже не станет. Он это тоже знал. Прошлый год сломал все планы на выход из операционки. Ему придется снова работать. От этой мысли было не по себе. Она раздражала его. Раздражала больше, чем этот самонадеянный выскочка Кир, больше, чем этот вечно заглядывающий в рот питекантроп-переросток Константинов.
В дверь постучали. В открывшейся двери возник силуэт Виктора. «Легок на помине!» – он оторвал взгляд от графиков.
– Игорь Викторович, можно? – по-детски робко спросил Константинов.
– Да, Виктор, заходи, садись, – директор снисходительно посмотрел на него.
Константинов пересек кабинет, сел на стул и огляделся по сторонам. Его всегда пугал этот кабинет.
Темные стены давили, словно сжимая пространство до размеров исповедальни. Стеклянный стол, испещренный почти невидимыми отпечатками чужих желаний и амбиций, отражал приглушенный свет мониторов. Здесь слова застывали в воздухе, как насекомые в янтаре, становясь вечными свидетелями принятых решений.
Виктор ерзал на кресле. Он чувствовал, как потеют ладони. Ему было не по себе. Ворот футболки давил шею как удавка. Он нервничал и почти жалел о том, что пришел. В сущности, он пришел с простой просьбой, но в этом кабинете она вдруг показалась ему постыдно мелкой. Где-то в глубине души шевельнулось смутное беспокойство – как у человека, который, спасаясь от дождя, забежал в подворотню и вдруг осознал, что в темноте его окружают неясные тени.
– Что у тебя? – директор посмотрел на него равнодушно, как будто делая одолжение.
– Игорь Викторович, – промямлил Константинов неуверенно, – у меня есть просьба. Точнее не просьба, а это… Мне помощь нужна… Это, ну короче, я тут это…
– Виктор, ты так и будешь тянуть или все-таки скажешь что-то членораздельное?
– Это, короче, я денег хочу занять у вас. Мне на ипотеку на первый взнос надо, – собравшись с силами выпалил он, буквально зажмурив глаза.
Директор смотрел на него молча. Как будто изучал. Виктор заерзал на стуле и ещё сильнее покраснел. Прошло больше минуты, прежде чем директор спросил:
– О чем ты мечтаешь? – голос директора был тих и вкрадчив, как звук купюр в счетной машинке. В нем слышалась интонация психоаналитика, готового вскрыть самые потаенные желания пациента.
Виктор вздрогнул и растерялся. Ему был знаком этот тихий шелестящий голос, который обычно ничем хорошим не заканчивался, но на этот раз это был голос директора. От этой мысли его лицо искривилось и передернуло. Игорь Викторович посмотрел на него удивленно.
– Мечтаю…? – он остановился, чувствуя, как в голове проносятся все его амбициозные планы. – «Гелик», – слово вырвалось помимо воли, словно кто-то другой произнес его.
– Гелик? – морщины на лбу директора стали похожими на школьные прописи.
– Чисто мужская пацанская тачка. Мощь, брутальность… – он говорил и сам не узнавал свой голос, будто озвучивал чужой сценарий, в который сам не до конца верил. – Она мне подходит. Ну и ипотека, конечно. Это в первую очередь.
Директор слушал с легкой полуулыбкой, как ученый, наблюдающий за подопытным животным, выбирающим между двумя дорожками в лабиринте. Его рука скользнула к ящику стола – размеренно, словно в замедленной съемке. Виктор почувствовал, как учащается пульс, как предательски сжимается желудок.
На стекле тускло блеснули ключи от Porsche Panamera – словно чешуя змея-искусителя. Виктор почувствовал, как внутри что-то надломилось. Все мечты и мысли растворились в холодном блеске металла. Мозг начал рисовать новые картины: взгляды коллег, полные зависти, шепот за спиной, восторженные взгляды на дорогах, уважение в глазах тех, кто раньше едва замечал его существование и девочки, делающие селфи рядом с машиной. Его машиной.
– Всё возможно, если усердно работать, – произнес директор с интонацией опытного каталы, показывающего новичку простой карточный фокус. – И быть лояльным не только к компании. Ты понимаешь, о чем я, – в его голосе не было ни обещания, ни одобрения – только констатация неизбежного.
Виктор сглотнул. Во рту пересохло, словно он несколько дней блуждал по пустыне. Ключи лежали так близко, что он мог различить каждую царапину на брелоке. Сердце колотилось где-то в горле, заглушая голос разума, шептавший о слишком серьезной ставке.
Рука дернулась вперед – едва уловимый жест, который он не смог подавить. Но что-то остановило его – может быть, последний барьер совести, а может, страх перед той пропастью, что открывалась за этим простым движением.
– Я… – он поднял глаза на директора, чувствуя себя человеком, продающим душу за призрачное обещание счастья. – Буду работать. Буду работать ещё усерднее.
Директор кивнул с удовлетворением кукловода, чья марионетка послушно исполнила особенно сложное па. Ключи исчезли в ящике так же медленно, как появились – словно приманка, которую прячут до следующего раза.
– Хорошо. Тогда всё у тебя будет, – эти слова прозвучали как констатация факта.
Виктор улыбался. В глубине души он был очень горд и доволен собой. Ещё вчера, все, о чем он только мечтал, было похожим на маленькую проселочную дорогу, но сегодня… Сегодня у него появилась не просто надежда, а практически прямая магистраль в шесть полос ко всему, чего он захочет.
Директор наблюдал за ним с легким наклоном головы, как наблюдают за бабочкой, неизбежно летящей на огонь. Ему не нужно было ничего говорить – эта сцена разыгрывалась в его кабинете сотни раз, и финал всегда был одним и тем же.
– Что-то ещё? – директор прервал мечты Константинова.
– Ну это, я пошел работать, – ответил Константинов.
– Подождите минуточку, – директор взял в руки смартфон и набрал номер. – Кирилл Александрович, зайдите ко мне.
Виктор поморщился. Улыбка слезла с его лица.
Директор посмотрел на него с сожалением.
– Виктор, – медленно начал директор, – вот именно об этом я хотел с тобой поговорить. Твоя дисциплина. Такое поведение как сегодня – недопустимо. Я сейчас не про планерку, а про твое опоздание.
– Ну я же объяснял, что были…
– Виктор, мне это не надо знать. Надо исправиться. Я надеюсь мотивации у тебя теперь достаточно. И ещё, нам приходится работать с разными людьми. Мне тоже многие не нравятся. Я бы с удовольствием некоторых уволил, но заменить их пока некем. Поэтому, раз уж мы все в одной лодке, хочешь или нет – надо грести и присматривать за коллегами, чтобы не расслаблялись. У тебя сейчас есть все шансы сплотить коллектив. Я в тебя верю. Не все же тебе начальником отдела быть. Может быть, станешь директором филиала. А теперь иди работай.
Глаза Константинова вспыхнули. Его лицо расплылось в широкой расслабленной улыбке.
Он встал, пожал руку директору и направился к двери.
В приемной, он столкнулся с Кириллом.
– Привет, спортсмен! – Кир протянул руку. – Сколько жмешь от груди сейчас?
– Сто сорок. На подходе к полтиннику, – с гордостью ответил тот.
– Круто. А зарплату когда последний раз жал вверх? Или так и будешь протеиновыми батончиками на «авито» спекулировать?
– Это другое…, – загадочно протянул Виктор, как будто что-то не договаривая.
– Точно. Железо честнее, – Кир едва заметно улыбнулся, – но честнее всего крипта…
Константинов удивленно посмотрел на него и почесал затылок.
– Ладно, потом как ни будь расскажу. Надо же помогать коллегам повышать их благосостояние, раз премии не светят…
– Премии не светят только тем, кто не работает, – в голосе Константинова сквозила уверенность, – вот мне, например, светят!
– Кстати, главбух просила передать – документы по твоим клиентам готовы.
– Какие документы? – Виктор непонимающе смотрел на Кира.
– Не знаю. Что-то про расхождения. Сказала, ты поймешь.
Виктор напрягся.
– Я ничего не знаю про расхождения, – сказал он и сглотнул.
– Странно. Она говорила очень уверенно. Ну да ладно, наверное, ошиблась… Ладно Витя, я бы с тобой поболтал, но босс ждет, вызвал обсудить премию, – Кир засмеялся, – но, если будут вопросы по крипте, ты заходи, буду рад помочь. Вдруг однажды ты проснёшься миллиардером? Настоящие деньги делаются пока ты спишь, подумай над этим…
Кир постучал и открыл дверь кабинета.
***
– Лера, нужно забронировать авиабилеты и гостиницу на конец месяца, – сказал Кирилл секретарше, зайдя в её кабинет. В его голосе звучала усталость человека, привыкшего к тому, что даже самые простые и элементарные задачи превращаются в сложные из-за чужой некомпетентности.
Кондиционер работал на полную мощность, жалюзи были наглухо задернуты, но в кабинете все равно висел воздух, в котором задыхались инициативы и как бактерии в чашке петри множились оправдания.
– А вы можете написать какую гостиницу, точные даты и на кого билеты? – начала Лера свою привычную арию избегания ответственности, попутно поправляя и без того идеально лежащую перед ней папку. Она исполняла этот ритуал так же охотно, как девушки поправляют волосы в баре при виде симпатичного парня.
– Ты сама гостиницу можешь выбрать? – спросил Кирилл, улыбаясь так, словно предлагал ей прыгнуть с крыши во имя компании или науки. – Предел – до четырех тысяч. Игорь Викторович дал добро, произнося каждое слово как эпитафию: «Времена сейчас не простые… Надо контролировать расходы… и по возможности экономить…» Многоточия звучали громче самих слов.
– Ну я так не могу, – её голос звучал так, будто она оказывает всему офису невероятную милость самим фактом своего присутствия. – Я сейчас забронирую, а потом кому-то что-то не понравится.
«Ах, священная мантра современного работника, – подумал Кирилл, – «А вдруг не понравится». Боязнь ответственности возведена в ранг искусства».
– Понимаю. Помню прошлый раз Игорь Викторович был очень… выразителен…
– Это не я выбирала! – прокудахтала Лера.
– Знаю. Просто констатирую. Кстати, он так и не рассказал, почему вернулся на день раньше…
Лера побледнела.
– Ладно, я сам выберу гостиницу и напишу тебе подробный план операции: кто, куда, когда и в каком настроении летит, – сказал он, чувствуя, как внутри поднимается волна раздражения. Не злости, а именно раздражения. Злость была бы слишком простым чувством для этой ситуации.
– Хорошо, спасибо, а я тогда все забронирую.
«Революционное решение», – мысленно отметил Кирилл, но вслух произнес:
– Только сделай сегодня, пожалуйста. Сегодня пятница, дальше бронь можем не поймать. Я не хочу, чтобы нам снова достались номера с видом на помойку и звукоизоляцией из картона?
– Ну, сегодня я не обещаю, – протянула Лера с интонацией капризного ребенка.
– Нет, Лера. Надо сделать именно сегодня. Это не просьба, это третий закон Ньютона офисного пространства, – сказал Кирилл тихо, почти шепотом, но голос его обрел плотность, от которой хрупкие оправдания начинают трескаться по швам.
Вернувшись в свой кабинет, он принялся составлять таблицу рейсов с методичностью налогового инспектора и фантазией архитектора.
Через два часа у Леры на почте лежала таблица, достойная кандидатской диссертации по логистике.
Ещё через час Лера появилась в его кабинете с лицом, предвещающим очередную порцию радостных новостей.
– С командировкой в Сибирь все хорошо, – начала она бодро, – а вот с западом… как бы это помягче… катастрофа. Во всех, вы написали, места закончились…
– Ещё в прошлом веке? – спросил он, мысленно считая до десяти на трех языках. – Что ты предлагаешь?
– Ну… я не знаю, ну поищите ещё что-нибудь сами, – предложила она голосом человека, рекомендующего другу заняться банджи-джампингом без веревки.
– А ты поискать не можешь? – он перешел на шепот, который обычно используют для объявлений войны.
– Нет, я не могу, там везде все занято, – таким же флегматичным голосом ответила секретарша.
Кирилл глубоко вздохнул. Где-то на краю сознания мелькнула знакомая картина: именно так начинал и Игорь Викторович – с тихого, вкрадчивого тона, за которым следовал ядерный взрыв. Нет, он не станет повторять этот сценарий. Он сделал глубокий выдох, словно готовился к сложной асане.
