Я, следователь…

– Спасибо, Евдокия Романовна, мне, вообще-то, рассиживаться некогда. У меня еще сегодня дел много.

– А мы и не станем рассиживаться, мы на бегу чего-нибудь перекусим…

Я открыл калитку, по кирпичной дорожке обошел дом и увидел Надю, сидящую с книжкой в шезлонге. На столике перед ней лежала стопка тетрадей. Надя приветливо замахала мне рукой и встала навстречу.

– Устраивайтесь, вам здесь будет удобно, – показала она мне на шезлонг. – Новостей у вас нет?

– Да кое-какие соображения появились, хочу с вами обсудить…

Из боковой пристройки вышла Дуся и на протянутых ко мне ладонях показала два огромных овально-круглых, белоснежных, тяжелых даже на вид яйца – каждое размером с хороший кулак.

– Вы такое давно пробовали? – гордо спросила Дуся.

– Что это?

Она засмеялась:

– И неудивительно! Это гусиные яйца. Сейчас гусей-то почти не стало, а уж яиц их никто и не видит в городах. У нас-то здесь редкость…

– Я действительно не видел таких, – честно признался я.

Дуся с сожалением покачала головой:

– Я, наверное, последняя, кто гусей держит. Помру – забудут, как гусыня выглядела. Птица, ей-богу, замечательная, а благодарной памяти ей нет. Людям, конечно, сказка нужна. Правда – она ведь так не тешит. Гусь-то ведь любит свою гусыню и заботливей, и вернее, чем лебедь, а все песни про любовь только о лебедях сложены…

Надя засмеялась:

– Гусю для легенды длины шеи не хватило…

Справедливости ради я заметил:

– Гусь все-таки почаще встречается, чем лебедь. А в легенду попадает то, что реже видим да о чем чаще мечтаем.

– Ну да, – согласилась Надя. – Поэтому легенды о лебедях написаны гусиными перьями…

Помолчала и усмехнулась грустно:

– Боюсь, что скоро гуси тоже станут редкими, как лебеди. Когда-то Россия занимала первое место по вывозу гусей. Из наших мест гуси на экспорт пешком отправлялись. Знаете, как это делали?

– Нет, никогда не слышал…

Надя засмеялась:

– Гуся осеннего, откормленного брали под крылья и опускали ногами в бочку с расплавленным варом. Окунут и пустят по песку, по пыли бегать. На вар пыль налипнет, засохнет, тут ему снова ноги окунают в бочку. И так несколько раз, пока не нарастут у него толстые черные сапоги. После этого собирают тысячное стадо и пешим ходом – в Германию. Пока дойдут до Пруссии, обколотят смоляные сапоги, их фермеры по мешкам на откорм рассадят и к Рождеству на всю Европу продают неслыханного вкуса и жирности гусей. Так и хвастались ими – мол, «прусские гуси».

– А вы это откуда знаете? – удивился я.

– А мне Николай Иванович рассказывал. Ему ведь до всего было дело, он написал статью в «Известия» о том, что гусями надо заниматься – скоро попадут в Красную книгу. Собрал массу литературы, выступал с лекциями, местным жителям объяснял, какое это дело выгодное, всем полезное и приятное.

Да, удивительно жил Кольяныч. Странный, непонятный человек. Ну что может быть общего у преподавания литературы с разведением гусей в Рузаеве? Какое ему дело до гусей? Как просто и незаметно он перемешал в своей жизни обыденность и мечту. А может быть, он целую жизнь писал лебедиными перьями легенду о красоте гусей? Да нет, это и звучит как-то смешно.

Надя задумчиво смотрела на меня, будто хотела угадать, о чем я думаю, потом спросила:

– Вы мечтать умеете?

Я засмеялся:

– Да, вообще-то говоря, времени для этого не остается. Но иногда пытаюсь…

– А о чем вы мечтаете? – настойчиво спросила она.

Мне не хотелось говорить об этом, и я усмехнулся:

– У меня всегда одна мечта – ложиться спать не позднее десяти…

– Боюсь, что сегодня вашей мечте не суждено осуществиться, – сказала Надя.

– Я в этом просто уверен, – подтвердил я. – Я хочу с вами поделиться своими соображениями. А вы как сторонний слушатель будете оценивать – в чем я прав, а что – от лукавого…

Надя охотно включилась в игру.

– Я запросил через Москву Мамоново, откуда пришла телеграмма Коростылеву. Никто из опрошенных местных отправителя телеграммы не знает. Он наверняка чужак. У меня есть два предположения: или он проезжал мимо, направляясь на юг, или он где-то живет не очень далеко. А в Мамоново приехал, чтобы отправить телеграмму. Вопрос – где он может жить?

Надя растерянно развела руками:

– Ну как это можно определить?

– Я думаю, что отправитель телеграммы имел связь с заказчиком этой депеши в Рузаеве. И уверен, что договаривались они по междугородному телефону. Письмами такое дело не организуешь – долго, да и заказчик телеграммы наверняка не рискнул бы оставлять такое вещественное доказательство…

– И что? Что вам дает это предположение?

– Надо попробовать вычислить, где может жить отправитель телеграммы. Откуда он говорил по телефону с рузаевским заказчиком…

Надя растерянно посмотрела на меня:

– Я, кажется, догадываюсь… Вы хотите сказать, что в Рузаеве, кроме московского, нет междугородного автомата?

– Вот именно! Телефонные переговоры осуществлялись по предварительному заказу…

– Да, но если мамоновский отправитель телеграммы звонил сюда, в Рузаево, вы не сможете это проверить, – сказала Надя.

– Конечно! Выходящие звонки на местной междугородке не регистрируются. Но я уверен, что звонили из Рузаева…

– Почему?

– Ну это же ясно! Отправитель телеграммы ждал сигнала, команды из Рузаева: «Можно! Телеграфируй!» Я в этом просто уверен.

– А отчего вы так уверены в этом? – настойчиво допрашивала меня Надя.

Я усмехнулся:

– Потому что иначе вся придуманная мной логическая конструкция рассыпается…

– А вы уже придумали конструкцию?

– Да так – набросок, эскиз, предположение… – И деловито спросил: – А вы географию не забыли еще?

– Более-менее помню. И представляю, что Мамоново находится в Воронежской области…

– А какие области граничат с Воронежем, помните?

Надя напряглась, стала по памяти перечислять:

– Липецкая, Курская, Белгородская, Тамбовская и, кажется, Волгоградская… Но лучше по карте посмотреть.

– Вот этим мы сейчас с вами и займемся, – пообещал я.

– Принести карту? – готовно спросила Надя.

– Да. Если найдется – Европейской части СССР. И у меня будет к вам просьба.

Надя сказала:

– Охотно.

– Если хотите, давайте вместе сходим на междугородную. Попробуем разузнать, кто звонил в населенные пункты одной из этих областей…

Людей, дожидающихся в Доме связи телефонных переговоров, в это время было совсем мало, и телефонистка Рая Гаврилова, оказавшаяся бывшей Надиной одноклассницей, охотно помогала нам разобраться с бланками заказов. Я объяснил ей, что нам нужны вызовы, сделанные из Рузаева в середине мая в сопредельные с Воронежем области. И четверти часа не прошло – просматривая пачку талонов, Рая сказала:

– Надь, глянь – вызов в Волгоградскую область, город Урюпино. Звонили четырнадцатого мая.

От почтения ко мне она разговаривала только с Надей, адресуясь ко мне через нее.

– А можно узнать, с какого звонили телефона? – спросил я.

– Конечно! – сказала Рая. – У нас здесь в книге обратных заказов обязательно указывается…

Она полистала журнал, снова взяла в руки отобранный талон, что-то сверила и твердо сообщила:

– Урюпино вызывали в двадцать один час пятнадцать минут с номера двадцать два восемнадцать.

Надя стала быстро перебирать своими гибкими тонкими пальцами оставшуюся пачку отрывных талонов, я видел, что она сильно нервничает, и через минуту Надя вытащила листок:

– Вот еще один вызов в Урюпино. От девятнадцатого мая, двадцать часов десять минут…

– А номер? – быстро спросил я.

– Тот же абонент – двадцать два восемнадцать.

– Вы не можете узнать, кому принадлежит номер двадцать два восемнадцать? – спросил я телефонистку.

– Минуточку. – Она стала набирать справочную, но Надя махнула ей рукой:

– Не надо узнавать. Я и так знаю. Телефон двадцать два восемнадцать установлен у нас в школе. В канцелярии…

Не спеша возвращались мы домой. Пахло жимолостью, ночной свежестью. Не хотелось ни о чем говорить. Да и сил не было. Все-таки круг замкнулся, и телефонный вызов сделали из школы. Из школы позвонили и дали команду на смертельный выстрел в Кольяныча. Такие вот дела…

Совсем стемнело. С неба сорвалась и, косо чертя синий купол, полетела к земле звезда. И, вспыхнув сиреневой серебристой искрой над лесом, погасла.

Надя сказала:

– Загадайте желание…

– Не верю я в приметы.

– А я верю, – упрямо покачала она головой.

– Я тоже верил когда-то… – сообщил я доверительно. – Пока был молодой…

– Вы и сейчас молодой! А почему верить перестали?

– В самом начале службы, чуть не с первого дежурства, выехал я на происшествие – самоубийца. Повесился в кладовой на ремне. А существует поверье, будто кусок веревки или ремня, на котором повесился самоубийца, приносит удачу. Ну, оформили протокол как полагается, выполнили все процедуры, труп увезли в морг, а я потихоньку отрезал кусок ремешка и спрятал. Как талисман…

Надя спросила:

– И что, не принес он вам счастья?

– В тот же вечер стоял в магазине за колбасой, и у меня карманник вытащил всю получку…

Надя засмеялась. Мы уже подошли к дому, она взглянула на часы:

– Сегодня исполнение вашей мечты задержалось всего на два часа. Сможете лечь в полночь…

– Боюсь, что нет. Раз моя конструкция не развалилась, надо кое-что написать – завтра наверняка понадобится…

Ночью пал туман. Городок будто по пояс провалился в фиолетово-серое марево, подсвеченное розовыми всполохами утреннего солнца. Размытые, нерезкие белые кубики домов, плывущие в перламутрово-дымчатых клубах тумана, вдруг вспыхивали нестерпимо алым светом, когда в стекла попадали прямые солнечные лучи.

Около дверцы «жигуля» уже сидел в напряженно-выжидательной позе Барс, совершенно мокрый от росы, встрепанный, похожий на размокший валенок. Увидел меня, забил хвостом, закрутил головой, толкнул плечом, уперся крутым лбом мне в колени, а потом, не в силах сдержать радости, встал на дыбы, а передние лапы положил мне на плечи и в упор уставился своими близорукими собачьими глазами. И я вдруг понял, что Барс – еще одна нерешенная проблема. Здесь ему не с кем оставаться. А Владилен вряд ли готов спуститься по трапу самолета в столице Уругвая, роскошном Монтевидео, с этой лохматой дворнягой.

Тебе, Барс, не повезло. Если бы ты родился не дворнягой, а длинношерстным пучеглазым мопсом ши-пу с тысячелетней родословной, может быть, взял бы тебя Владилен под мышку и объехал ты с ним мир, увидел заокеанские города и страны.

Но тебе это не суждено, поскольку ты по рождению был бы маленький, злой и жадный и наверняка Кольяныч не подружился бы с тобой и не взял к себе на весь остаток дней с честным уговором: неведомо, кто кого переживет…

Открыл дверцу, запустил в кабину Барса и поехал в милицию.

– А я вас ждал, честно говоря, – сказал мне вместо приветствия капитан Зацаренный.

Он встал мне навстречу в сиянии своих значков, звездочек и петлиц, голубоглазый, утренне-ясный, но у него было выражение лица человека, приготовившегося сделать важное заявление.

– Для начала – здравствуйте, – заметил я сухо, сбив его с заготовленной позиции.

– Здравствуйте, конечно… – растерялся он немного.

– Вы меня ждали, поскольку у вас наверняка полным-полно новостей? – спросил я.

– Нет, с новостями у меня негусто, но поговорить с вами хотел бы, – задумчиво-многозначительно сообщил Зацаренный, и от утробного рокотания его голос звучал угрожающе. – Дело в том, что я получаю сигналы, будто вы ведете некое самостийное расследование…

– А вы возражаете? – поинтересовался я.

– Что значит – возражаю? – гулко удивился Зацаренный. – Существует порядок. Вы разве не понимаете, что закон не предусматривает никакой самодеятельности? Если компетентные органы считают нужным какие-то действия, то надлежащим лицам даются указания и все осуществляется в надлежащем порядке. У нас ведь частного сыска, слава богу, нет.

Я уселся против него и тихо начал объясняться:

– Не знаю, можно ли расценивать мои действия как работу частного сыщика. Но хочу вас заверить, что формально никакого следствия я не веду. Я просто разговариваю с людьми, хорошо знавшими Николая Ивановича Коростылева. Во время разговоров они отвечают или спрашивают меня не как должностное лицо, а просто как старого друга и ученика покойного.

Зацаренный сердито воскликнул:

– Но это неправильно! И вы знаете, что вам так вести себя не полагается. Вы не просто знакомый Коростылева, но и офицер милиции…

Я пожал плечами:

– Я вынужден так поступать, поскольку не нашел с вами общего языка. А разговоры мои не противоречат ни букве, ни смыслу закона.

– А вам не приходит в голову, что это смахивает на злоупотребление служебным положением? – осведомился официальным басом Зацаренный.

Меня пугал его раскатистый, нутряной голос, слова его удручающе впечатляли. Я откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу и покачал головой:

– Ну-ну-ну! Не стращайте меня, пожалуйста, такими категорическими формулировками. Вам как юристу надлежит не путать понятия «использование должностного положения» и «злоупотребление» оным. Это вещи весьма разные…

– А мне кажется, что это софистические игры, – сердито сказал Зацаренный. – Смысл не меняется…

– Еще как меняется! Если бы я был не сыщиком – химиком и в этой ситуации проанализировал состав клея с телеграммы – было бы это злоупотреблением служебным положением научного сотрудника?

– Но вам никто ничего не поручал анализировать! – пер на меня грохочущим танком Зацаренный. – Вам никто не поручал расследовать это дело!

Я на него не сердился. По-своему мне даже стали интересны причины его такого служебного энтузиазма. И ссориться с ним я не хотел. И по возможности мирно сказал:

– Я еще раз повторяю вам: я не веду служебного расследования. А запретить мне интересоваться этой историей нельзя. Вспомните, как сказано в словаре Владимира Ивановича Даля: расследовать – значит «исследовать, разыскать, обследовать, разузнать хорошо, обстоятельно, верно… разобрать следы зверя, распутать их и выследить его». Согласитесь, что если я, не нарушая этических и законных норм, очень интересуюсь обстоятельствами смерти моего друга, никто не может помешать мне в моем занятии…

– Ваш человеческий интерес к этой истории может быть неправильно понят и истолкован другими людьми, – быстро ответил Зацаренный. – Они могут быть недовольны бестактными вопросами, которые вы задаете как частное лицо…

– Ага! Вот это понятно. Я бы только хотел узнать – а кто же вам жалуется на меня? Кому мои вопросы кажутся бестактными? Кого они оскорбляют? И как их понимают и толкуют? Не можете мне сказать?

Зацаренный сердито уселся за стол, сухо кинул мне:

– Это не имеет никакого отношения к нашему спору о разнице между злоупотреблением и использованием вашего положения.

– Господи, да о каком злоупотреблении вы говорите? Если я использую что-либо, то не свое положение, а использую свое профессиональное умение. Я профессионал в расследовании человеческих горестей. И не только у меня – у вас у всех случилось большое горе – умер хороший человек! И мне непонятно: что дурного вы находите в моих хождениях и разговорах с людьми? Какой вред от этого? Разве я подрываю ваш авторитет? Разве я о ком-нибудь сказал хоть одно дурное слово?

Глядя в сторону, Зацаренный обронил:

– Необязательно говорить о нас плохо, но уже сам факт… Не дело это! Сейчас люди грамотные пошли, все знают, что вы сыщик и что вопросы задаете не частные, а сыщицкие, а следовательно, подменяете нас в повседневной деятельности.

– Ну и что из этого-то? – спросил я.

– Значит, вы автоматически подрываете веру населения в наши возможности. Вы хотите показать, что мы не способны решить наши задачи.

– Да не хочу я ничего показывать, – сказал я досадливо. – Не бездействуйте, тогда и разговоров не будет! Беда не в моих вопросах, а в том, что я не могу поколебать вашей убежденности в бесполезности моих действий…

В этот момент распахнулась дверь, и в кабинет вошел коренастый смуглый подполковник. И по тому, как вскочил Зацаренный, как упружисто-хозяйски шагал подполковник, я понял, что это вернулся из отъезда начальник управления. Я видел, что Зацаренный действительно рад, во всем его порыве навстречу начальнику был вздох огромного облегчения, нескрываемое удовольствие оттого, что всю эту неприятную и не очень понятную ситуацию со мной будет решать уже не он.

– Здравствуйте, Павел Лукьянович! Заждался вас, – выкрикнул он как мальчишка.

– Здравствуйте, Зацаренный, – поздоровался подполковник и тепло похлопал его по плечу. Потом повернулся ко мне, протянул мосластую широкую ладонь. – Воробьев.

– Тихонов, – представился я. – Старший оперуполномоченный МУРа.

Воробьев удивленно поднял брови:

– По службе, проездом или в гости?

– Да и то, и другое, и третье. Я, к сожалению, здесь по печальному поводу – приехал на похороны Николая Ивановича Коростылева.

– А! Знаю уже, – сказал Воробьев, – я ночью приехал, мне жена все рассказала. Ну, это, конечно, из тех разговоров, что по городу ходят. А что, Зацаренный, у вас здесь происходит? – повернулся он к заместителю.

Зацаренный поморгал своими выпуклыми голубыми глазами, и голос его стал на две октавы выше:

– Да вот дебатируем этот вопрос с Тихоновым. Он ведь ученик и друг Коростылева и развел здесь работу – ну прямо инспектор Мегрэ…

Воробьев внимательно посмотрел на него и медленно спросил:

– А ты вроде бы недоволен этим?

– Да почему недоволен? – взвился Зацаренный. – Это дело само по себе достаточно туманное и бесперспективное…

Я счел необходимым вмешаться:

– Павел Лукьянович, я не хочу вас вовлекать в наш спор, а подготовил вам как начальнику территориального органа внутренних дел справку. Прочтите, пожалуйста. – Достал из кармана пиджака сложенные листы и протянул Воробьеву.

Он уселся сбоку от командирского стола Зацаренного, закурил сигарету и углубился в чтение.

Зацаренный сильно нервничал, потому что вынырнувшая из моего кармана стопка листов была для него совершенной неожиданностью. Воробьев, не отрывая глаз от листов, взял из стоящего на столе стакана красный карандаш и по ходу чтения стал отчеркивать какие-то строчки. Читал он быстро, перелистывал страницы, иногда возвращался назад и отмечал на полях вопросы, ставил галочки. Он читал тем особым профессиональным чтением, которым обладают опытные сыскные работники, умеющие лущить зерно интересного из всей описательной шелухи жизни. Я еще не докурил свою сигарету, когда Воробьев спросил:

– Значит, телефон двадцать два восемнадцать установлен в школе?

– Да. Это спаренный аппарат. Один стоит у директора школы Бутова, а второй – в канцелярии. Туда имеют широкий доступ все сотрудники школы, – сказал я.

– Интересно, – покачал головой Воробьев, потом повернулся ко мне. – Какие просьбы, предложения, нужды?

– Я уже подключил дежурную часть Московского уголовного розыска. Мне нужно для быстроты, чтоб вы служебными каналами через МУР запросили Урюпино: кто хозяин телефона три тринадцать двадцать шесть. Этот номер по талонам дважды вызывали из школы…

Воробьев кивнул, бросил стопку листов на стол Зацаренному:

– Незамедлительно займись этим вопросом, – пожевал губами и сказал ему вроде бы доброжелательно, но со льдом и кислотой в голосе: – Я тебя люблю, ценю и уважаю. Ты у нас человек умный, образованный и очень энергичный, только уж больно ты, сынок, не любишь портить отношения ни с кем. Ты это брось, не к лицу это тебе, ты молодой. Я ведь понимаю, чего ты крутишь.

И махнул рукой, а Зацаренный обиженно задудел:

– Это вы не правы, Павел Лукьянович! Ничего я не кручу, не в этом дело. Я подхожу с точки зрения закона. Даже если найдем виновника, не сможем мы доказать в суде ничего…

Воробьев засмеялся и сказал:

– Конечно, ты у нас парень университетский, но и я кое-что в этом смекаю. Позволю себе напомнить тебе, что есть две формы умысла: прямой и эвентуальный.

Зацаренный оскорбленно пожал плечами:

– Почему же это я не помню? И как мы можем доказывать эвентуальность умысла?

– Сможем! Преступник, отправляя подобную телеграмму старому человеку с больным сердцем, с двумя инфарктами, инвалиду войны, мог и обязан был предвидеть возможные тяжкие последствия… Он надеялся и хотел сокрушить его этой телеграммой. И если поймаем его и докажем, то будем выходить с этим делом в суд.

– Павел Лукьянович, вы здесь нарисовали законченную картину умышленного убийства, – насмешливо ухмыльнулся Зацаренный.

– Это и есть убийство, – не обратил внимания на его иронию Воробьев. – Хотя, пока мы его не поймали, мы не знаем, чего он достигал, что ему нужно было. Ладно, давайте получим сообщение из Урюпина, тогда будем решать, что делать…

За дверью со стеклянной табличкой «Заведующая учебной частью Екатерина Степановна Вихоть» раздавались шумные возбужденные голоса. Тонкие деревянные филенки вибрировали, впадая постепенно в истерический резонанс назревающему скандалу.

Я задумался – стучать или лучше подождать, но дверь неожиданно распахнулась, и из кабинета пулей вылетели две молоденькие учительницы, красные, сердито-обиженные и несчастные. Одна из них торопливо смахивала слезу. Я посмотрел им вслед и подумал, что напрасно так глубоко раздумывала географичка Маргарита Петровна – в этой школе власть завуча безусловно велика.

Переступил порог и без всяких околичностей сообщил:

– Я пришел к вам, Екатерина Степановна, для обстоятельного и серьезного разговора…

– А вы уверены, конечно, что сейчас, перед экзаменами, у меня как раз полно времени для обстоятельных разговоров? – спросила она саркастично и всем своим видом демонстрируя безусловную несерьезность моих намерений.

– Да, я уверен, что вы найдете время для этого разговора. Несмотря ни на какую занятость…

– Забавно, что вы уже распоряжаетесь моим временем, – ядовито отметила она.

– Я не распоряжаюсь вашим временем, – сказал я кротко, – но я убежден, что предмет нашего разговора заставит вас охотно отложить любые ваши дела.

– Интересно, что мы с вами становимся неразлучной парой, – сказала она, нервно перекладывая на столе какие-то книги, журналы, тетради. – Мы вместе гуляем по вечерам, встречаемся на работе, а во все остальное время вы говорите обо мне с массой людей в городе…

– Да-да-да! – согласно закивал я. – Я надеюсь, что нас объединяет с вами скорбь о смерти вашего сотрудника и моего учителя…

Она не приняла мой тон и сказала напряженно-легко:

– Ну конечно, горько, что Николай Иванович умер, но когда-то мы все умрем. Да и в вашем горе слишком много позы. Бесконечно горевать о смерти других может только бессмертный. Все там будем…

– Но пока мы с вами еще не дошли до этого философического рубежа, я бы хотел задать вам ряд вопросов. И обязательно получить правдивые ответы, которые помогут нам узнать: кто именно отправил Коростылева задолго до нас туда, где мы все будем…

– Во-первых, у вас нет оснований сомневаться в моей правдивости. А во-вторых, чем же это, интересно, я могу вам помочь?

– Передо мной стоит ряд вопросов, которые не дают мне покоя. Я попробую логически рассуждать, а вы – в случае несогласия со мной – будете меня поправлять. Хорошо?

– Хорошо, я попробую.

– Кто-то отправил Коростылеву лживую телеграмму со страшной вестью, от которой он умер. Отправитель этой телеграммы мог иметь несколько целей, из которых я предвижу по крайней мере две. Первая – хулиганская шутка с локальной задачей – как можно сильнее «достать», наказать Коростылева, причинить жуткую боль. В этом случае шутка исчерпала свое назначение, замысел реализован, сверхзадача выполнена, поскольку достигнут результат по максимуму. Как вы считаете, я правильно рассуждаю?

– Ну, наверное. Не знаю, – осторожно сказала Вихоть.

– Ладно. Пойдем дальше, второй вариант. Это телеграмма была инспирирована, заказана из Рузаева вовсе без всякого умысла убить или наказать Коростылева.

– А зачем же тогда ее посылали? – спросила напряженно Вихоть.

– А для того, чтобы Коростылева вывести из каких-то предстоящих событий. В телеграмме предлагают Коростылеву срочно вы-е-хать! Значит, цель была в том, чтобы Коростылева срочно удалить из Рузаева! Ему надо было помешать совершить какие-то действия. Давайте подумаем вместе – какие предстояли в Рузаеве события, в которые мог вмешаться Коростылев?

Вихоть привстала из-за стола и злобно сказала:

– Что вы с умным видом ставите передо мной дурацкие вопросы! Откуда я знаю, какие могли быть у Коростылева дела? Откуда мне знать, кому он мог помешать? Он сто раз на дню вмешивался в дела, которые его совершенно не касались!

Я наклонил голову и сказал:

– Нет, Екатерина Степановна, вы знаете, какие события должны были произойти. Например, годовой педагогический совет, который должен был состояться через день после получения Коростылевым телеграммы…

– При чем здесь педсовет? – спросила враз обмякшая Вихоть.

– Как это – при чем? Давайте вспомним, что там должно было решаться…

– Итоговый годовой педсовет решает очень много вопросов, – развела руками завуч.

– Да, я об этом догадываюсь, но в ряду многочисленных обычных вопросов был один конфликтный. Помните? Нет? Вопрос об аттестации Насти Салтыковой…

– Ну и что? Каждый год возникают такие спорные вопросы.

– Такие, как с Настей, – не возникают. Вам была известна заранее позиция Коростылева в этом вопросе.

– Что вы хотите этим сказать? – набычилась, побагровела, выкатила на меня глаза Вихоть.

– Я хочу сказать, что если бы не позиция Коростылева, то вопрос об аттестации Салтыковой решался бы почти автоматически. А вот присутствие Коростылева, наоборот, почти наверняка гарантировало девочке итоговую двойку и – мимо института…

– Вы намекаете на мою заинтересованность? – спросила Вихоть.

– Я не намекаю, я прямо говорю о том, что вашей приятельнице Клавдии Салтыковой было бы лучше всего, если б Коростылев отсутствовал на этом педсовете…

– Я отказываюсь с вами разговаривать, – почти закричала Вихоть и стукнула кулаком по столу. – Это наглость…

– Нет, – спокойно ответил я. – Это не наглость. Это факт. И очень прошу вас не вздыматься так грозно над столом, не выкатывать на меня глаза и не ломать мебель кулаками. Я ведь не выбегу отсюда в слезах, как давеча молоденькая учительница…

– Я буду на вас жаловаться вашему руководству, – сказала она.

– И это я уже слышал. Но когда вы будете жаловаться моему руководству, не забудьте указать в жалобе, что с телефонного аппарата в соседней комнате дважды, четырнадцатого и девятнадцатого мая, говорили по междугородке с городом Урюпино, а он находится недалеко от Мамонова, откуда впоследствии послали телеграмму Коростылеву о смерти его семьи.

Вихоть тяжело осела на стуле. Ее грозная решимость иссякла на глазах. Она медленно угасала, будто из нее реостатом выводили ток жизни.

Я сказал ей:

– Екатерина Степановна, пока не расставлены все точки над «и», я прошу вас подумать и сообщить мне все, что вы знаете об этой истории. Лично я не верю, что вы непосредственно участвовали в организации этой телеграммы. Но вы знаете – как, при каких обстоятельствах она возникла. Пока не поздно, прошу вас рассказать мне все…

– Я не желаю с вами разговаривать, – закричала она, выскочила из-за стола и своей тяжелой ломовой рысью выбежала из кабинета.

В коридоре постепенно стихал дробный стук тяжелой походки удаляющейся Вихоть. А я сидел в задумчивости и нерешительности, не понимая, что сейчас мне надо предпринять. То есть я знал, что мне надо делать, но не мог решить – в какой последовательности.

Я уже встал и направился к двери, когда в отгороженной канцелярскими шкафами половине кабинета вдруг раздался негромкий жестяной стук. Я подошел к шкафу и увидел, что за его фанерной спиной на стуле сидит посреди комнаты Дуся Воронцова в своем синем сатиновом халате уборщицы. У ног ее – пустое ведро, в руках она судорожно сжимала швабру. У Дуси было напуганное и растерянное лицо – еще больше, чем обычно.

– Евдокия Романовна, вы чего так перепугались?

Молящим голосом, сгорая от смущения, она ответила:

– Честное слово, Станислав Павлович, я не подслушивала! Я не хотела, я просто здесь прибиралась, когда вы вошли! И я услыхала весь ваш разговор с Екатериной Степановной. А я не хотела подслушивать, клянусь чем хотите…

– Да нечего извиняться, – улыбнулся я. – Никаких особых секретов у нас с Вихоть нет. Во всяком случае, у меня точно секретов нет…

– Я… я… я… слышала, о чем вы говорили, – заикаясь от волнения, сказала Дуся.

– Ну и что? Ничего страшного.

– Дело в том, что девятнадцатого, суббота это была, я здесь задержалась с приборкой – консультации перед экзаменами, учителя поздно работали, а здесь ребята делали стенгазету, и я задержалась…

– И что? Я не понимаю, почему вы так волнуетесь?

– Так видела я! В субботу, девятнадцатого, вечером Петька Есаков из канцелярии звонил! Я слышала – он набирал номер, я его еще спросила, чего он тут делает. А он говорит – звонка дожидаюсь, мол, с товарищем договорился. И потом позвонили, мне еще показалось, что чудной звонок, долгий такой. Мне ведь не пришло в голову, что это междугородка. Петька звонил в субботу, это я сама своими глазами видела, – повторяла испуганная Дуся.

Выцветшее бело-голубое небо, как эмалированный таз, висело над городком. На площади было пустовато. Из телефонной будки против Дома связи я набрал номер Нади. Не дожидаясь моих вопросов, она быстро сказала:

– Я позвонила ему… Он скоро приедет…

– Вы не сказали, о чем хотите с ним говорить?

– Конечно нет. – В голосе ее звенела тревога и напряжение.

– Да не волнуйтесь вы так, Надя, – постарался я ее успокоить. – Вам бояться его нечего…

– Я и не боюсь его нисколько. Я ведь его давно знаю, этакий странный гибрид – помесь ласковой свиньи с наглой собакой. А не волноваться не могу…

– Я минут через десять буду у вас…

И все равно я опоздал. Когда я притормозил у голубой изгороди возле Надиного дома, там уже стоял знакомый «запорожец», а Петр Есаков разговаривал с Надей у калитки. На ее лице было написано затруднение – пускать его во двор или задержать до моего приезда на дальних подступах.

Я подошел и окликнул его:

– Здравствуйте, Есаков…

Он обернулся, удивленно приподнял брови, вежливенько усмехнулся:

– Чего-то не припоминаю я вас…

– Ладно дурака валять, – махнул я на него рукой. – Вы эти гримасы, ужимки и прыжки приберегите до другого раза – может, понадобятся. А меня вы хорошо помните и прекрасно знаете, кто я такой и что я тут делаю…

– А-а! – обрадовался Есаков. – Никак вы тот самый Тихонов, что по всем домам шастает, из всех душу вытрясает – как так случилось, что дедушка наш Коростылев хвост откинул? Такой был бравый боевой дедуган, здоровяк, молодец и спортсмен – ему бы сто лет жить, а он вдруг погиб в расцвете лет от предательского обреза затаившегося кулака! Не ошибся я? Вы и есть он?