Read the book: «Реввоенсовет»
I
Кругом было тихо и пусто. Раньше иногда здесь подымался дымок, когда к празднику мужики варили тайком самогонку, но теперь мужики уже перестали прятаться и производство самогонки перенесли прямо в деревню. Раньше сюда забегали ребятишки затем, чтобы побегать, погоняться друг за другом, попрятаться в изломах осевших, полуразрушенных кирпичных сараев.
Здесь было хорошо. Когда-то немцы, захватившие Украину, свозили сюда для чего-то сено и солому. Но немцев скоро прогнали красные, красных – гайдамаки, гайдамаков – петлюровцы, петлюровцев – еще кто-то, и осталось сено, наваленное огромными почерневшими копнами.
Но с тех пор, как атаман Криволоб, тот самый, у которого желто-голубая лента тянулась через папаху, расстрелял здесь четверых москалей и одного еврея, пропала почему-то у ребятишек всякая охота лазить и прятаться посреди заманчивых лабиринтов, и остались одинокими полусгнившие сараи – черные, пустые пятна.
Только Димка до сих пор еще забегал сюда часто, потому что здесь как-то особенно тепло грело солнце, приятно пахла горько-сладкая полынь, да спокойно жужжали мохнатые шмели по ярко-красным головкам широко раскинувшихся лопухов.
А убитые? Так их ведь давно уже и нет – мужики свалили их в общую яму и забросали землей. А старый нищий Авдей, тот самый, которого боялся Топ и прочие маленькие ребятишки, смастерил из двух палок прочный крест и поставил его тихонько над их могилой. Никто не видел, а Димка видел. Видел, но не сказал никому, потому что об этом попросил его старик.
– Не говори только, милай… серчать будут, а как же без креста?.. Как скотина… нехорошо… тоже люди были, милай…
Димка не сказал, но удивился: во-первых, если хорошие люди, то зачем же их убили, а во-вторых, он сам слышал, как Никифор-староста говорил:
– Туда им, собакам, и дорога…
– По злобе, милай… по злобе, – прошамкал, одевая сумку, старик. – А Никифор, сынок, так и должен был сказать… так и должен… Потому мужик он обстоятельный…
И ушел Авдей. А Димка долго думал и никак не мог понять, за что «по злобе» и почему «обстоятельный» Никифор должен был называть убитых собаками, а побирушка-старик – хорошими людьми?
И не понял все-таки Димка, как это убитые одни, а правды над ними две?
* * *
В укромном углу Димка остановился и внимательно осмотрелся вокруг. Не заметив ничего подозрительного, он порылся в соломе и извлек оттуда две обоймы патронов, шомпол и заржавленный австрийский штык без ножен.
Сначала Димка изображал разведчика, то есть ползал на коленях, а в критические минуты, когда имел основание предполагать, что неприятель близок, ложился на живот и продвигался с величайшей осторожностью, высматривая подробно расположение противника. По счастливой случайности или еще почему-либо, но только сегодня ему всегда отчаянно везло, он ухитрялся безнаказанно подползать вплотную к воображаемым вражьим постам и, преследуемый градом выстрелов из ружей и пулеметов, а иногда даже залпами батарей, возвращался в свой стан невредимым.
Потом, сообразуясь с результатами разведки, высылал в дело конницу и с визгом врубался в самую гущу репейников и чертополоха, которые геройски умирали, но даже под столь бурным натиском не обращались в бегство.
Димка ценит мужество, когда бы оно ни проявлялось, потому он забирает остатки в плен…
Подавши команду «строиться» и «стоять смирно», он обращается к захваченным с гневной речью:
– А, каиновы дети, продажные души! Против кого идете? Против своего брата рабочего и крестьянина… Генералы вам нужны да адмиралы!..
Или:
– Коммунию захотели, стервецы, свободы вам нужно, против законной власти хотите…
Это в зависимости от того, представителя какой армии изображал он в данном случае, так как для разнообразия командовал то одной, то другой по очереди…
Дальше здравый смысл и обычай тогдашней войны предписывали лучше одеть своих солдат за счет военнопленных, а потому Димка, условно обозначавший массу войск, облачался в широкие листья лопухов и победоносно шествовал домой.
Он так заигрался сегодня, что спохватился только тогда, когда зазвякали колокольчики возвращающегося стада.
«Елки-палки! – подумал огорошенный Димка. – Вот теперь мать задаст трепку… а то, пожалуй, еще и жрать не даст».
И, спрятав свое оружие, он стремительно и вприпрыжку пустился домой, раздумывая на бегу: «Что бы это такое получше соврать матери?»
Но, к величайшему своему удивлению, нагоняя он не получил и врать ему не пришлось.
Мать почти не обратила на него внимания, несмотря на то, что Димка чуть не столкнулся с ней у крыльца во дворе. Бабка звенела ключами, вынимая зачем-то старый пиджак и штаны из чулана, а Топ старательно копал щепкой ямку в куче глины.
Кто-то тихонько дернул сзади Димку за штанину.
Он обернулся – и увидел печально посматривающего мохнатого Шмеля.
– Ты что, дурак? – ласково спросил Димка и увидел вдруг, что у Шмеля здорово чем-то рассечена верхняя губа…
– Мам… Кто это? – вспыхнув, спросил Димка.
– Ах, отстань! – досадливо ответила та, отвертываясь. – Что я, присматривалась, что ли?
Но по тому, как мать быстро поняла, о чем он спрашивает, Димка почувствовал, что она говорила неправду.
– Это дядя сапогом дернул, – пояснил, оторвавшись, Топ.
– Какой еще дядя?
– Дядя, серый… он у нас в хате сидит.
– Чтобы он сдох, – с сердцем проговорил Димка, отворив дверь в избу.
На кровати валялся здоровенный детина. Рядом на лавке лежала казенная серая шинель.
– Головень! – присмотревшись, удивленно воскликнул Димка. – Ты откуда?
– Оттуда, – последовал короткий ответ.
– А ты зачем Шмеля ударил?
– Какого еще Шмеля?
– Собаку мою…
– Пусть не гавкает… А то я ей и вовсе башку сверну.
– Чтоб тебе самому кто-нибудь свернул! – сердито ответил Димка и шмыгнул поспешно за печку, потому что рука Головня потянулась к валявшемуся тяжелому сапогу.
* * *
Димка никак не мог понять, откуда взялся Головень. Совсем еще недавно забрали его красные в солдаты, а теперь он уже опять дома. Не может быть, чтобы служба у них была такая короткая.
За ужином он не вытерпел и спросил:
– Ты в отпуск приехал?
– В отпуск.
– Вот что! – отметил удовлетворенно Димка. – Надолго?
– Надолго.
– Ты врешь, Головень! – убежденно возразил Димка. – Ни у красных, ни у белых, ни у зеленых надолго сейчас не отпускают, потому что война. Ты дезертир, наверно?..
В следующую же секунду Димка получил здоровый удар по шее, так что едва не ткнулся головой о стол.
– Зачем ребенка бьешь? – вспыхнула на Головня Димкина мать. – Нашел с кем связываться.
Головень покраснел, его большая круглая голова с оттопыренными ушами, за которую он и получил в деревне кличку, закачалась насмешливо, и он ответил грубо:
– Помалкивайте-ка лучше… питерское отродье. Дождетесь вы, что я вас назад повыгоню…
Мать как-то сразу съежилась, осела и выругала глотающего слезы Димку:
– А ты не суйся, идол, куда не надо… а то еще и не так попадет…
После ужина Димка забился к себе в темные сени и улегся на груду сена за ящиком, укрывшись материной поддевкой. Он долго лежал, не засыпая.
Потом к нему пробрался Шмель и, положив голову на плечо возле шеи, взвизгнул тихонько…
– Что, брат, досталось сегодня, – проговорил сочувственно Димка, – не любит нас с тобой никто… Ни Димку, ни Шмельку… Да… – И он вздохнул огорченно.
Уже совсем засыпая, он почувствовал, как кто-то подошел к его постели.
– Димушка, ты не спишь?
– Нет еще, мам…
Мать помолчала немного, потом проговорила уже значительно мягче, чем днем:
– И чего ты суешься куда не надо? Знаешь ведь, какой он аспид… Все сегодня выгнать грозился.
– Уедем, мам, в Питер, к батьке.
– Господи, да я бы хоть сейчас… Да разве проедешь теперь, сынок. Ведь вокруг вон что делается…
– В Питере, мам, какие?
– Кто их знает. Говорят, что красные. А может, и врут. Разве теперь разберешь…
Димка согласился, что разобрать действительно трудно, потому что уж на что волостное село близко, а и то не поймешь, чье оно теперь. Говорили, что Козолуп его на днях занимал, а что за Козолуп, и какого он был цвета, неизвестно – зеленый, должно быть.
И он спросил у задумавшейся матери:
– Мам, а Козолуп зеленый?
– А пропади они все вместе взятые! – с сердцем ответила та. – Вот еще послал господь наказание. То все были люди как люди, а теперь поди-ка.
И она спросила у Димки, только что вспомнив:
– Слушай-ка, ты богу-то перед сном молишься?..
– Молюсь, молюсь, – поторопился он, натягивая поддевку на голову, испугавшись, как бы мать не вздумала расспрашивать дальше.
Так оно и выходит.
– Ой, врешь, – недоверчиво говорит мать. – А ну-ка, прочитай «Ангелу хранителю»…
Димке хочется спать. Димка боится, как бы мать не узнала, что он опять спит со Шмелем, кроме того, он никак не может вспомнить первого слова.
И Димка отвечает сердито:
– Не буду, чего без толку-то…
– Как без толку, дурак?.. – вспыхнула озадаченная мать.
Но Димка и сам видит, что сболтнул лишнее, и отвечает искренне и плаксивым голосом:
– И что это, право… днем сама ругалась, бабка по башке стукнула, Головень по шеям… Ляжешь спать, и тут никакого покоя.
В голосе его чувствуется неподдельная нотка обиды, и смущенная мать оставляет его одного…
В сенцах темно, сквозь распахнутую дверь виднеются густо пересыпанное звездами темное небо и краешек светлого месяца.
Димка зарывается глубже, приготавливаясь видеть продолжение интересного, недосмотренного вчера сна, и, засыпая, он чувствует, как приятно греет шею и дышит прикорнувший к нему верный Шмель.
* * *
Высоко в синем небе плывут облака, широко по полям играет желтыми хлебами теплый ветер. Лазурно спокоен летний день. Неспокойны только люди. Где-то за темным лесом протрещали раскатистые пулеметы, где-то за краем горизонта перекликнулись глухо орудия, и куда-то промчался через деревеньку легкий кавалерийский отряд.
– Мам, с кем это?
– Отстань!
Отстал Димка, пробежал тихонько к поскотине, взобрался на одну из жердей невысокой изгороди и долго смотрел вслед исчезающим всадникам.
– Вот где жисть-то!..
– Вырасту, тоже в солдаты пойду, – охваченный воинственным задором и ерзая молодцевато по забору, решил Марьин Федька.
– Справа… по три м-а-арш!..
– А к кому, к белым либо красным?..
– Нет, – отрицательно махнул головой Федька, – в кавалерию.
– Дурак ты, – презрительно выругался Димка…
И пустился объяснять неправильность такого подхода к вопросу. Потому что кавалерия тоже разная бывает.
Федька слушал, хлопая глазами, но, кажется, не особенно понял, потому что спросил под конец:
– А везде ли кавалерия на лошадях?
И когда получил ответ, что везде, то проговорил, успокоившись:
– Ну, тогда все равно, хоть в какую…
Головень ходил злой, как черт. Каждый раз, когда через деревеньку проходил красный отряд, он убирался из избы до тех пор, пока отряд не скрывался из глаз. И Димка решил окончательно, что Головень дезертир.
Сегодня бабка послала Димку отнести Головню на сеновал ломоть хлеба и кусок сала. Димка шмыгнул на задний двор и вместо того, чтобы забираться по лестнице, пробрался с другого конца, через выломанную доску возле курятника.
Подползая к укромному логову, он заметил, что Головень что-то мастерит, сидя к нему спиной.
«Винтовка! – удивился Димка, приглядевшись. – Вот так штука!.. Зачем она ему?»
Головень тщательно протер затвор, заткнул канал ствола тряпкой и запрятал винтовку под край крыши в сено.
Подождав с минуту, Димка присвистнул. Ему было видно, как Головень сразу вздрогнул и обернулся с испуганным, тревожным выражением лица.
– Ты что, собака, тут лазишь! – крикнул он, разглядев Димку. И пытливо окинул взглядом, как бы желая угадать: видел что-либо сейчас Димка или нет?
– Бабка прислала, – равнодушно ответил Димка, подавая узелок. И добавил обиженно: – Хлеба с салом. А ты чего еще ругаешься?
Успокоившийся Головень послал его к черту, а так как, по мнению Димки, худшего черта, чем Головень, быть не могло, то он поспешно шмыгнул вниз по лесенке.
* * *
Весь остаток вечера и весь следующий день Димку разбирало острое любопытство посмотреть, что за винтовку принес с собой Головень, – русскую или немецкую, или еще какую? А может, там у него есть наган? При этой мысли у Димки даже дух захватило, потому что к наганам и ко всем носящим наганы он проникался невольным уважением.
И Димка вспомнил, как однажды Яшка Федотов повстречал к ночи священника отца Перламутрия, возвращавшегося из села после свадьбы, и попросил у него одолжить один из свиных окороков. Но батя пришел в величайшее изумление от такой странной просьбы и, сказав Яшке что-то душеспасительное, собрался было ехать дальше. Тогда Яшка-вор сделал попытку овладеть окороком помимо всякого разрешения.
– А, яко тать в нощи на мя дерзаешь! – рассвирепев, взвопил отец Перламутрий. И будучи не обделен от господа дородством и силою, собирался хватить неразумного и заблудшего человека дрючком по голове. Но тут в темноте тихонько – щелк! В следующую же минуту отец Перламутрий, нахлестывая конягу, катил во весь дух, а Яшка-вор с окороком хохотал на дороге. Впоследствии он клялся и божился, что, кроме захлопывающейся медной табакерки, у него ничего не было.
Такова была сила и выразительность металлического нагановского языка в то время.
Неудивительно после этого, что с первой же минуты Димка почувствовал сильное и непреодолимое желание побывать на сеновале.
Как раз к тому времени утихло все кругом. Прогнали красные из волостного села Козолупа и ушли дальше на какой-то фронт. Тихо и безлюдно стало снова в глухой деревеньке, и Головень стал свободно покидать сеновал и исчезать где-то подолгу. И вот как-то под вечер, когда лягушиными песнями запевал порозовевший пруд, когда гибкие ласточки заскользили по воздуху, играя, и когда беспокойно зажужжала мошкара, танцуя кучками, заметив, что Головня дома нет, Димка пробрался на задний двор, твердо намереваясь проникнуть на сеновал. Дверка была заперта на замок, но у Димки был свой ход через курятник.
Громко скрипнула отодвигаемая доска, предательски заклокотали потревоженные куры, и, испугавшись произведенного шума, Димка быстро юркнул наверх. На сеновале было полутемно, душно и тихо. Он пробрался в самый конец за поворотом и принялся шарить по сену под крышей.
Через несколько минут тщательного поиска рука его наткнулась на что-то твердое.
«Винтовка, – решил Димка. И подумал с опаской: – Вытащить или нет?..»
Но кругом было спокойно, даже со двора не доносилось никакого шума. Он осторожно потянул за приклад и скоро вытащил всю. Пошарил рукой еще – нашел патронташ с блестящими обоймами. Нагана не нашел.
Винтовка была русская. Димка долго вертел ее, осторожно ощупывая и рассматривая.
«А что, если открыть затвор?» – мелькнула у него мысль.
Сам он никогда не открывал, но видел часто, как это делают солдаты. Тихонько потянул рукоятку вверх – подается, потом отодвинул ее осторожно на себя до отказа.
– Умно! – горделиво оценил Димка. Но тут же заметил под затвором желтоватый, вынырнувший откуда-то патрон.
«Ну, к черту, – подумал Димка, – закрою-ка я обратно». – И он стал толкать рукоятку вперед.
Теперь она пошла уже значительно туже, и, к своему величайшему ужасу, Димка заметил, что желтый патрон движется прямо в канал ствола.
Он остановился в нерешительности и отодвинул даже от себя винтовку: «И куда лезет, черт?»
Однако надо было торопиться. С большой осторожностью закрыв затвор, стал потихоньку толкать винтовку на место. Он затолкал ее почти что всю, как вдруг до его слуха донесся какой-то шум, как будто кто-то лязгнул ключом по замку и негромко кашлянул.
«Головень!» – в страхе подумал оцепеневший Димка.
Дверь скрипнула, распахнулась, и прямо перед ним показалось удивленное и рассерженное лицо Головня.
– Что ты, собака, здесь делаешь? – спросил, не отходя от двери, тот.
– Ничего! – побледнел от испуга Димка. – Я спал… – И незаметно ногой двинул предательски выглядывающий в сене приклад. В ту же минуту, точно тяжелый и внезапный удар по голове, грохнул глухой, но сильный выстрел.
Димка чуть не сшиб Головня с лестницы, бросился прямо сверху на землю и, преследуемый по пятам, пустился через огород, ничего не соображая и не различая.
Перескочив через плетень возле дороги, он оступился в канаву и здорово грохнулся, но, невзирая на боль, вскочил снова и сейчас же почувствовал, что настигнувший его рассвирепевший Головень крепко впился пальцами в рубаху.
