Из воспоминаний старого эриванца. 1832-1839 гг.

Направляясь далее к станции, мы заметили какую-то необычайную тишину и уж потом разглядели, что Терек, наполнявший все Дарьяльское ущелье своим шумом, теперь стих и начал на наших глазах мелеть, а затем обнажилось дно, показались камни, и вода осталась только в лужицах. Очень было любопытно бегать по руслу, где только что кипел с сокрушительной силой поток, но было трудно удержаться на камнях, покрытых еще влажным зеленоватым налетом ила. Подвигаясь далее, мы увидели нескольких осетин, бегавших босиком с засученными выше колен штанами вдоль русла и ловивших что-то. Оказалось туземцы, ловили форель и усачей, забившихся под каменья. Какова же была плавательная сила этой рыбы, если она могла удержаться в стремительном потоке Терека?..

На станции мы узнали подробности. Это был не земляной, а ледяной обвал. Выпадающий на склонах Казбека снег образует ледники, которые текут по определенным направлениям, но таяние льда и снега меньше, чем их прибыль, и годами, десятками лет там накопляются такие массы, что их не могут вместить ледники; они срываются со склонов, перелетают с разбега через кряж, отделяющий ледники от Дарьяльского ущелья, и обрушиваются вниз. Такие обвалы, по словам жителей, повторяются через промежутки в тридцать-сорок лет, но вот уже прошло после этого более пятидесяти лет и я не слышал, чтобы там произошло что-нибудь подобное (По мнению некоторых кавказских инженеров пут. сооб., хорошо знающих геологическое строение Военно-Грузинской дороги (Статковского, Загю и др.), подобные грандиозные обвалы возможны и предупредить их никак нельзя. Они даже желательны, так как разгружают скопляющиеся массы снега. Прекращение подобных обвалов грозит возможностью сдвига целого кряжа или даже опрокидыванием его в Дарьяльское ущелье. – прим. М. Р.)

Под этим Ларсом мы простояли дней десять в ожидании расчистки; наши войска, да и мы сами от скуки принимали в этих работах участие. В первое время все высказывали опасение, как бы запруженный Терек не образовал с той стороны озера, которое, прорвавшись через ледяную плотину, не затопило бы все ущелье; но, по счастью, воды Терека пробуравили себе туннель по старому руслу и скоро потекли обычным путем.

Но что это был за грандиозный обвал!.. Вообразите себе ущелье, шириною от ста до двухсот сажен, заваленное снегом, глыбами льда и оторванными скалами на высоту сажен пятидесяти и протяжением более семи верст!.. Сколько это составляло миллиардов пудов?.. Страшно подумать, что эта масса могла, обрушиться на нас, выступи мы из Владикавказа днем раньше.

Все это время я состоял неотступным кавалером m-lle Ernestine, за которой, впрочем, ухаживали и другие, но я имел большее преимущество перед другими в некотором знании французского языка. Конечно, через несколько дней я не преминул объясниться в страстной любви, но француженка, несмотря на свою молодость, выказала большую жизненную опытность.

– Потом, потом, мой мальчик… Ты мне нравишься, но я хочу сначала faire fortune, а затем уже думать об удовольствиях. Ведь мы с тобой, конечно, встретимся, и ты тогда будешь моим маленьким другом… Bien?..

А я молодой, еще далеко неиспорченный, ничего в сущности не желал, как только маленького кокетства, самое большое поцелуя. Подобный же откровенный цинизм меня сильно охладил.

Недели через полторы мы перешли завал по разработанной поверху дороге и затем уже двигались беспрепятственно. Кажется, в Цалканах некоторые пассажиры отделились от оказии и поехали вперед. Тут же я расстался со своими французами. Много лет спустя, когда я достиг некоторого положения, в жене одного из подчиненных мне офицеров я с некоторой грустью узнал мою бывшую спутницу m-lle Эрнестин. Но увы, вместо некогда грациозной девушки, порхавшей по скалам и весело щебетавшей, я увидел разжиревшую, судя по красному носу, сильно выпивавшую тетеху, на которую штаб-квартирная жизнь, очевидно, наложила свою тяжелую печать… Она меня не узнала, а я не имел духу напомнить ей ее обещание относительно дружбы…

Вид Тифлиса. Картина М.Ю.Лермонтова

Насколько мне помнится, числа 29-го августа, в пыльный, душный вечер подошли мы к Тифлису, некрасиво, неприветно раскинувшемуся по склонам гор, местами лишь покрытых порыжевшими от солнца деревьями. Мы остановились за городом на Вере, в каких-то глинобитных казармах. В ожидании смотра нас не отпускали в город, и мы от нечего делать толклись по окрестностям, заходя в сады, где радушные грузины нас закармливали до отвалу персиками, виноградом, инжиром. Многие из нас, набросившиеся на невиданные фрукты, жестоко поплатились за свою жадность дизентерией.

Через несколько дней нас всех повели в штаб округа, построили во дворе, и здесь какой-то суровый на вид генерал вышел к нам, поздоровался и начал обходить ряды, пытливо осматривая каждого, при этом мы должны были говорить наши фамилии. Ходивший за генералом адъютант записывал что-то в книжечку. Потом нас распределили по полкам, и мы разбрелись в разные стороны.

По какой-то особой милости меня назначили в Эриванский карабинерный полк, теперь именующийся 13-м лейб-Эриванским гренадерским полком.

Он стоял, как и теперь, на Манглисе, в шестидесяти верстах от Тифлиса.

Солдат Эриванского полка

Оглянувшись на то далекое прошлое, я могу только сказать, что мне выпало на долю особое счастье начать службу и провести большую ее часть в этом исключительно хорошем полку. Пришел я юношей, чуть что не ребенком, очутился в совершенно новой среде, осужденный тянуть неопределенное число лет солдатскую лямку, в то время очень тяжелую… Одинокий, без всяких средств, я тем не менее не чувствовал тоскливого одиночества и отчуждения, потому что как в солдатской, так и в офицерской среде не встретил гнета, не видел пренебрежения, а, напротив, повсюду встречал сердечное участие… Чужие люди приютили меня, согрели меня, облегчили разлуку с родными, даже заменили их, и я приобрел вторую родину… С Эриванским полком у меня связаны лучшие моменты жизни, память о лучших друзьях, о первых служебных успехах, достигнутых не протекцией, а добытых потом походов и кровью боев…

Привет же тебе, мой дорогой Эриванский полк, от старого твоего питомца, хранящего в сердце своем благодарную память о прожитых с тобою годах и дорожащего теми славными традициями, которые связывали нас всех, от солдата до командира включительно, в одну крепкую, дружную семью! Храните же и вы, молодые эриванцы, эти заветы, обязывавшие нас, стариков, служить не из корысти, не за страх, а за совесть…

II

Быт солдат 30-х годов. – Штаб-квартиры. – Приход на Манглис. – Первая охота. – Возвращение полка из гимринского похода. – Начало строевых занятий. – Дядька Турчанинов. – Отношение мое к солдатам. – Отделенный Клинишенко. – Федьдфебель Соколов. – Никита Сулуянов. – Поход на Кубань. – Полковник Катенин. – Артельная повозка. – Возвращение в штаб. – Угольная командировка. – Канцелярия.

Хотелось бы мне описать быт кавказского солдата тридцатых годов, быт неизмеримо отличающийся от теперешнего, но приступаю к этому описанию не без страха, боясь, что оно выйдет бледно и неполно. Прежде всего, это была эпоха суровых требований николаевских времен, эпоха целого ряда войн, то с персами, то с турками, то с горцами, с которыми, впрочем, борьба никогда не прекращалась. И эта постоянная готовность к боевым действиям отражалась на всем укладе жизни кавказских войск, вырабатывая из них выносливость в походах, закаленность в боях и выдающуюся отвагу, стяжавшую громкую славу кавказским войскам. Главная причина этого успеха, мне кажется, лежала в том общении солдата и офицера, которое вырабатывалось в течение беспрерывного ряда годов совместной походной и боевой жизни, когда переносились всеми одинаково и голод, и холод, и все прочие лишения. Офицер и солдат представляли два лагеря, но не враждебных, а дружественных, связанных невидимыми узами доверия, любви и покровительства друг другу… Пройдя школу солдата, я положительно не помню глухой ненависти солдат к офицерам, не помню также пренебрежительного отношения этих последних к своим подчиненным. Иным, правда, жилось тяжелее, другим легче, но, в общем, все это была одна семья хотя и не с равноправными членами, но одинаково посвятившими свою жизнь военному делу.

Штаб-офицер Эриванского полка 1830–1834 г.г.

Каждого приезжего, особенно из столиц, где царили муштра и шагистика, поражали на Кавказе отсутствие выправки в офицерах и в солдатах. Достаточно вспомнить известный отзыв графа Паскевича о первом крайне невыгодном впечатлении, произведенном на этого героя столичных парадов кавказскими войсками. Но через несколько месяцев отряд этих «никуда не годных» войск, в количестве не более 5–6 тысяч, разбил наголову под Шамхорами сорокатысячный персидский отряд Аббаса-Мирзы. Эти же самые войска заслужили самому Паскевичу титул «Эриванского» и потом одержали на его глазах целый ряд других побед. Этот фронтовик павловской школы должен был под конец признать, что отсутствие внешней военной выправки нисколько не мешает выдающимся боевым достоинствам Кавказской армии.

И это составляло особенность её. Солдаты были мешковаты, ходили с перевальцем в заломленных на затылок или надвинутых на глаза папахах, зачастую не в форме, в рубахах, в полушубках, в чустах (род домашних тапочек – прим. ред.) вместо сапог; строевой шаг их не имел той чеканки, которая тогда требовалась, ружейные приемы не были так чисты; солдаты не так быстро и подобострастно ломали шапки перед начальством, как это делалось в центрах, но зато офицеры были всегда впереди и солдаты за ними шли, хоть в огонь, хоть в воду. На Кавказе офицер стоял несравненно ближе к солдату, чем в России.

Припоминаю я, например, такую сценку. После крайне утомительного дневного перехода войска стали на бивуаке; ночь выдалась холодная, моросило, и люди несмотря на утомление, не ложились, а варили себе у разведенных костров кто картошку, кто крошенку, кто тюрю из сухарей… Подходит какой-то офицер другой части и спрашивает, где расположен его полк?.. Никто на вопрос не мог ответить. По издавна заведенному обычаю, люди на отдыхе не вставали при проходе офицера… Так и в этот раз, некоторые из ближайших посторонились немного и радушно предложили: «Должно, далеко до ваших-то, ваше благородие, а вы погрейтесь у нас-то… Скоро картошка поспеет, отведайте»… И офицер присел у огня, отведал, чтобы не обидеть, и картошки, и из другой протянутой манерки крошенку, поговорил немного и затем тут же свернулся в свою бурку и крепко заснул под сдержанный говор солдат. И никому этот эпизод не показался необычным, а, напротив, самым естественным. Еще лучшим доказательством этой близости может служить та забота, с какой солдаты выносили убитых и раненых офицеров, не только ради награды, но по христианскому чувству долга. Никогда не забуду, с каким трудом я отыскал того солдата, который в 1854 году вынес меня раненого под Кюрюк-Дара из числа обреченных уже к погребению в общей братской могиле. Я его потом спросил: «Отчего же ты не сказывался, когда я опрашивал?..» Он на это промолчал и денег от меня взять не хотел, потому что, по его мнению, за такое дело грех брать деньги и другой сделал бы то же.

Солдаты того времени, не видавшие и у себя на родине роскоши, легко переносили всякие невзгоды, мирились со всеми неудобствами, если только видели мало-мальскую заботу о себе со стороны начальства, за что были бесконечно благодарны, называя заботливых командиров «отцами родными», «батьками» и т. п.

При мизерных казенных отпусках заботливость ближайших начальников являлась крайне необходимой, иначе солдаты голодали бы и мерзли.

Главным питательным продуктом считался, конечно, хлеб, которого, как и теперь отпускалось по три фунта, а в походе по два фунта (потом последняя доза была несколько увеличена). Каша, по трети фунта, давалась через два дня в третий; обед же состоял из борща или щей, в которые густо наваливали картофель, капусту, иногда молодую крапиву или полевой щавель. Мясо выдавалось через день по четверти фунта, а в прочие дни борщ приправлялся подбойкой из муки с топленым салом. В походах обычно питались одними сухарями, но когда отбивался у неприятеля скот, то на человека отпускали по фунту и более мяса и тогда у костров начиналось оригинальное готовление: кто жарил шашлык, а кто варил в манерках крошенку, – винегрет из мелко нарезанного мяса и всего съедобного, что только могло попасть под руку: крупы, луку, чесноку, перца, картофеля, туземных овощей, сала, постного масла, соли, воды и т. п. Получалось нечто такое густое, клейкое, что лишь голодный солдатский желудок мог усвоить. В походах ежедневно, а в штабах по торжественным дням, кроме того люди получали по полчарке спирту в 65 градусов нормальной крепости.

Постелей, одеял, подушек, тюфяков, разумеется, не было. Такую роскошь могли себе позволить только немногие старослужащие фельдфебеля да некоторые юнкера. Спали на голых нарах и считалось за великое счастье, если удавалось добыть сноп соломы. Подушкой служил ранец, укрывались шинелью, зимою большею частью, спали, не раздеваясь, даже в сапогах. При частых походах, впрочем, и не заводились постелями и разного рода громоздкими вещами. Все богатство солдата должно было помещаться в одном кожаном ранце, буквально по пословице: «omnia mea mecum porto» (все мое ношу с собой – прим. ред.).

Манглис, полковое здание, начало XX века

Почти во всех штаб-квартирах уже в то время имелись казармы, выстроенные самими частями, где из турлука (глинобитный – прим. ред.), где из сырцового кирпича и очень редко из камня. В казармах, хотя и тесноватых, по крайней мере, было сухо и тепло. На походе же или во временных стоянках предпочитали располагаться на открытом воздухе. Палатки хотя и имелись, но дабы сократить число обозов и из экономических расчетов, их редко брали с собой. По счастью, мягкий климат допускал возможность бивуачного расположения. В суровом же армянском нагорье или в дождливый период в Гурии, в Кахетии, на Лезгинской линии, в ущельях Дагестана войска обыкновенно строили себе шалаши или землянки, редко прибегая к постою по туземным деревням и аулам.

Теперь, конечно, жители пообстроились, пообзавелись многим, но тогда еще на всем их обиходе лежала печать разорения от многовекового рабства то туркам, то персам поочередно, и туземцы привыкли ничего не заводить, все же более или менее дорогое прятать. Белорусская курная изба может считаться роскошью по сравнению с туземными саклями или полукрытыми землянками, в которых нельзя отличить, где кончается человеческое жильё, где буйволятник.

Пищей большинству служили молочные продукты, пшеничные или кукурузные лепешки, изредка баранина. Пшеничный хлеб употреблялся только армянами, умевшими пахать; остальные вскапывали землю ручными тяпками под кукурузу. В Кахетии, Карталинии, Мингрелии и Имеретин, кроме того обильно употреблялось местное вино, которым вначале грузины охотно делились с русскими, считая грехом его продавать.

Жизнь в то время была очень дешева. Мясо, мне помнится, продавалось не дороже 1–2 копеек ассигнациями за фунт, вино 5-10 копеек тунга (винная мера в пять бутылок); местные овощи стоили гроши; молоко, сыры – тоже; табак, притом очень хороший, – абаз или ори абаз (20–40 копеек) око, то есть три фунта и т. п. Но при подобной дешевизне жители неохотно, с каким-то страхом продавали свое добро, до того в них вкоренилась боязнь военных реквизиций, которыми их застращали мусульманские полчища. Русские войска, к чести их сказать, с первых же дней своего прихода на Кавказ за все забираемое у местных жителей платили деньгами; разве только наши казаки иногда немного баловались. Но население трудно отвыкало от исторически сложившегося страха перед всякого рода войсками. Мне вспоминается, как уже в сороковых годах, при вступлении нашего авангарда в одну армянскую деревню, обитатели её в паническом ужасе разбегались, мужчины угоняли скот. Женщины тащили узлы и маленьких ребятишек, и все это кричало, мычало, визжало… Только через несколько часов жители возвратились назад с низкими поклонами, виноватым видом и внешними, конечно, изъявлениями почтения и преданности… Потому-то к расквартированию прибегали лишь в очень редких случаях, например, в суровые зимы, хотя на Кавказе всегда старались избегать зимних компаний.

Манглис. Штаб-квартира Эриванского полка. Начало XX века.

Таким образом, большинство частей имели свои более или менее благоустроенные штаб-квартиры с неизбежными слободками, населенными ремесленниками, отставными или женатыми солдатами, которым разрешалось выписывать на казенный счет жен из России. Были даже особые «женатые роты». На жен и детей отпускался казенный паек, а впоследствии солдатским семьям нарезали землю, если не ошибаюсь, даже по 35 десятин, и из этих слободок образовались со временем целые селения, называвшиеся урочищами, таковы Манглис, Белый Ключ, Царские Колодцы, Гомборы, Лагодехи и другие.

Эти слободки были единственными пунктами, где солдаты могли видеть женщин, и наверно, там уже ни одна невеста не засиживалась. Спрос на них был столь велик, что в счет шли даже старухи, которые по пословице «на чужой сторонке и старушка— Божий дар», были в большой цене, а уж о безобразных, но еще и молодых и говорить нечего. Если же выдавалась между ними какая-нибудь красивая, то ее облюбовывали офицеры, и она, в конце концов, выходила замуж за офицера. Особенно этим отличались артиллеристы, которые в своих выборах были значительно демократичнее остальных родов оружия.

Командиры частей один перед другим соревновали в благоустройстве своих штабов. Насколько мне помнится, никаких казенных отпусков на этот счет не полагалось, а предоставлялось лишь право употреблять людей на постройки, заводить полковые кирпичные заводы, каменоломни, лесопильни и т. п. Между солдатами всегда отыскивались подходящие мастеровые, техники и даже прекрасные инженеры. Так, например, в Лагодехах, драгунской штаб-квартире, громадное здание с двухсветным залом, первое по времени военное собрание на Кавказе, выстроено, как я слышал, под руководством простого солдата.

Недавно я узнал, что это здание теперь стоит в полуразрушенном виде, с провалившейся крышей и поросшими на стенах большими деревьями. Жаль, что не умели сохранить эту капитальную постройку.

Там, где угрожала возможность неприятельского нападения, штаб-квартира обносилась валом, и возникала, таким образом, крепость, постройки здесь поневоле ютились в пределах ограды. В других же случаях здания разбрасывались в нескольких десятках десятин и соединялись прекрасными шоссе, как, например, Манглис, Белый Ключ…

Кроме зданий, штаб-квартиры могли похвастаться своими огородами, этими главными подспорьями в деле кормления солдат. Если бы не существовало этих огородов, не знаю, право, чем насыщались бы солдаты, а с ними, пожалуй, и офицеры, ибо местное население совсем не знало употребления картофеля, капусты, брюквы, редьки, бураков и разводило свои особые овощи – цицмат, тархун, лобио, киндзу, черемшу, цвинтри и другие. Это было все очень вкусно, но не пригодно для солдатского желудка, требующего не столько вкусового качества, сколько количества.

Манглис. Церковный плац с солдатами Эриванского полка. Начало XX века.

Войсковые части обживались на своих штаб-квартирах; офицеры обзаводились собственными домами, семьями, солдаты – кумушками на слободке и так обрастали на месте, что оно для них, навсегда оторванных от родных деревень, становилось второю родиною. Солдаты, ради разнообразия, шли с удовольствием в поход, но с ещё большим возвращались к себе домой на отдых. Монотонная жизнь в штабах не блистала разнообразием. Учению посвящали немного времени. То, что теперь называется «словесностью», само собой постепенно усваивалось рекрутами от «дядек». Рекрутом же солдат назывался неопределенное время, год-два, а то и семилетний считался еще молодым, если он ещё не успел побывать в походах. Вообще опыт уважался, обращение молодых к старослуживым было почтительное, седина не служила предметом насмешки, а напротив – уважения. Люди, выходя в строй, обыкновенно «фабрили» усы и пробритые на подбородке бакенбарды особой фаброй, вроде фиксатуара, который очень искусно делали сами из сажи, сала и воска… Странно было видеть иной раз седого солдата с чёрными, как смоль усами, торчащими в стороны и вверх.

Такова была в общих чертах обстановка, в которой приходилось жить солдату на Кавказе в те далекие времена.^[1]

Вечером того дня, когда состоялось наше распределение по полкам, нас сдали в комендантское управление; меня же вместе с несколькими рекрутами принял унтер-офицер и отвел в казармы на Саперной слободке (теперешняя Саперная улица), где мы переночевали.

Со своими земляками я, признаться, расстался легко, поглощенный эгоистической мыслью о предстоящих мне перспективах. С иными потом мне приходилось неоднократно встречаться, а других я видел в последний раз.

Мне казалось, что я не буду грустить, но ночью, проснувшись, я стал думать о своей судьбе, и вдруг мне ясно представился весь трагизм моего положения – юноши, заброшенного на край света, без близкого лица, могущего подбодрить, поддержать в трудную минуту, вдали от сородичей, хоть до некоторой степени заменявших мне родных людей… А впереди?.. Что могло быть хорошего впереди?.. И жизнь мне сразу показалась такою безрадужной, беспросветной, что только глубокая религиозность спасла меня в ту тяжелую, памятную мне ночь от рокового шага…

Подняли нас до рассвета. Солнце только что показалось над горами, когда мы уже шагали за городом, подымаясь по Коджорской дороге.

Унтер-офицер Клинишенко, ведший нашу партию, увидев мою бледность, спросил меня участливо, хотя и с начальническим, утрированно суровым голосом:

– А ты, полячек, болен что ли?..

– Нет, я здоров, господин унтер-офицер.

– Какой здоров? Краше в гроб кладут… Но только мой совет— не ложись в госпиталь… Оттуда не возвращаются. Потерпи малость. Подымешься на наш Манглис, разом твою лихоманку как рукой снимет, потому у нас воздух здоровый, вода чистая ключевая, не то, что здешняя бурда…

– Спасибо, господин старшой, только я здоров…

– Ну, коли здоров, так тем лучше… Одначе, если умаешься, можешь на подводу присесть…

Это маленькое участие меня подбодрило, уже я не чувствовал себя таким отчужденным. Стараясь перемочь свою слабость после бессонной ночи, я ни разу не присел на подводу. Такой, по-видимому, пустяк, однако, создал мне выгодную репутацию среди солдат, любящих оказывать покровительство, но еще более уважающих проявление мужества и выносливости. Об этом Клинишенко потом не раз вспоминал мне: «Я тогда же заметил, что будешь наш гренадер – словом, настоящий эриванец»… Высшей похвалы он не мог мне дать.

Пришли мы на Манглис уже поздно ночью, легко сделав шестидесятиверстный переход. Штаб-квартира оказалась пустой, так как весь полк был в главных силах, под начальством самого командира Отдельного Кавказского корпуса барона Розена, действовавшего против знаменитого Кази-Муллы.

Заведующий штаб-квартирой, мрачный командир нестроевой роты, принявший рекрутов, при виде моего полугусарского костюма, пренебрежительно мне буркнул: «Повстанец?», но потом, посмотрев мой приемный формулярный список, сказал мягче: «В сборную команду!.. Подождать прихода полка… Не отлучаться!.. Не шалить и всё такое прочее!..» Он, очевидно, не знал, отнестись ли ко мне на «ты» или на «вы», а потому сохранял неопределенную форму.

Манглис, церковь кадетского корпуса. Начало XX века

Скучно тянулись первые дни. Чтобы чем-нибудь их заполнить, я попросил солдат показать мне ружейные приемы, маршировку и очень быстро усвоил себе эту немудрую науку.

К этому же времени относится моя первая в жизни охота, очень живо запечатлевшаяся в моей памяти. Если бы иначе сложились обстоятельства, вероятно, во мне проснулась бы эта страсть, но первый опыт мой оказался и последним. Кстати, читатель будет в состоянии себе представить, какое богатство дичи было тогда на Кавказе.

Однажды, бродя по штаб-квартире, я увидел компанию собирающихся охотников. Они согласились захватить и меня. Сбегав в казармы и отпросившись у фельдфебеля, я забрал кисет с табаком, кусок хлеба с солью, суковатую палку и потом бегом догнал охотников. «А ружьё?» – спросили меня. К общему смеху я показал на свою палку: «Вот оно! Да, ведь я так, только посмотреть и прогуляться…» – ответил я сконфуженно. Мы пришли довольно рано на место ночевки. Опытные следопыты определили, что внизу должны быть сейчас олени, а время еще позволяет сделать один загон, поэтому двое захватили на сворках собак и повели их кружным путем налево вниз, а остальные разместились по гребню горы, лицом к котловине. Так как у меня не было ружья, то я прошёл вперёд за последний номер и тут облюбовал себе местечко возле густого граба; но одному в лесу очень тоскливо, и я, забыв, или лучше сказать не зная основного охотничьего правила – стоять смирно в гаю, стал увеселять себя, чем только мог: курил, насвистывал, наконец, вырезал дудку и заиграл разные мелодии. Не знаю, что бы я еще изобрел для своего развлечения, если бы с соседнего номера не раздалось: «Чёрт вас возьми совсем!.. Когда же вы успокоитесь?.. Зверя пугаете..» Сознавая свою вину, я не обиделся. А тем временем поднялся внизу гон собак. Через несколько минут раздался топот скачущих нескольких лошадей и вдруг мимо меня пронеслись один за другим пять оленей-рогалей. Затем снова послышался топот, и на поляну вынеслись красавицы козы. Первые мгновения я остолбенел, но потом меня охватила какая-то страсть: я выбежал вперёд из-за дерева, затикал, замахал руками, козы прыснули в сторону и помчались на номера. Там раздалась настоящая канонада. Этим поступком, мне казалось, я искупил своё недостойное поведение в начале гая. Затем на ту же поляну выбежало целое стадо кабанов. Но перед этим зверем я уже не решился изображать загонщика, а, напротив, попробовал, нельзя ли забраться на дерево; кабаны, постояв немного, повернули и пошли куда-то вправо от цепи. В то время, как я мечтал о том, сколько бы я настрелял всякого зверя, будь у меня ружьё, вдруг передо мной показалась коза, которая бежала мелкой рысью и подталкивала мордой своей маленького козлёночка, недавно родившегося, – случай, по словам охотников, очень редкий для октября месяца. Во всякое другое время я бы только полюбовался на эту трогательную картину, но тут мною овладел какой-то охотничий бес. Я выскочил вперёд и с особенной силой кинул палкой в козу. Удар тяжёлой и суковатой палки пришёлся по голове матери, и она упала тут же. Я подскочил и навалился на неё, зовя на помощь. С соседнего номера прибежал охотник и прирезал козу, несмотря на мои протесты. Маленькая же козочка, глупая ещё, отбежала несколько шагов и легла в куст, выставив своё, как охотники называют, зеркальце… Тихо подкравшись, мне удалось и эту козочку схватить. Её потом у нас в роте отпоили молоком домашней козы и приручили так, что она бегала за солдатами; куда она девалась потом, не помню. Удивительно то, что все остальные охотники, бывшие с ружьями, и стрелявшие несколько раз по козам, ничего не убили, а я с одной лишь палкой как-никак взял двух коз.

Чтобы дополнить картину всех моих охотничьих приключений, расскажу о том, что было со мной на следующий день. Мы на ночлег расположились тут же в лесу на краю обрыва и развели большие костры. Моя же коза пошла на прокормление всей компании и собак. Много при этом шутили, острили на мой счёт, особенно один почтовый чиновник, уверявший, что он видел на своём веку иного всяких охотников, и псовых, и ружейных, но ни разу ещё не встречал «палочных»… Я отшучивался, как мог, но мне было немного обидно стать объектом насмешек. Проспав несколько часов, мы все, однако, проснулись далеко перед рассветом от сильного холода и принуждены были развести огонь. Для увеличения горючего материала в дело пошла и моя суковатая палка. Весельчак почтовый чиновник, увидя это, воскликнул с ужасом: – Что же вы делаете, господа?… Чем теперь господин Рукевич будет бить коз?.. Вы сожгли его оружие…

Бедняга. За эту и за целый ряд других насмешек сама судьба ему отплатила. Для чего-то он отошёл от бивака, и вдруг мы услыхали крик, а затем стоны, доносившиеся снизу. Выхватив из костра горящие ветки, мы бросились туда и с трудом спустились вниз к бедному почтовому чиновнику, упавшему в темноте в овраг. Он довольно сильно расшибся, а главное расцарапал себе лицо о ежевичные кусты и шиповник… Кое-как мы его подняли наверх и при свете костра обмыли царапины, повынимали занозы. Охотиться он уже не мог, а поэтому, на имевшейся у нас подводе уехал домой. Подвода же должна была затем вернуться обратно к известному какому-то пункту. Уезжая, чиновник великодушно мне предложил своё ружьё, одностволку с кремнёвым курком, переделанную в полковой мастерской из старого казенного ружья. По словам владельца, оно било замечательно верно «жеребьем», то есть резанными кусочками свинца. Теперь-то я мог чувствовать себя настоящим охотником, хотя и с чужим ружьём.

Начало светать, когда мы уже были на местах. Опять я стал самым дальним номером. В гаю опытные охотники ожидали кабанов и, может быть, медведя. Признаюсь, этих зверей я несколько трусил, а потому предусмотрительно стал ближе к такому дереву, на которое мог бы легче забраться. Около дерева, кроме того, лежало еще большое срубленное, но не увезенное бревно. Скоро где-то далеко внизу поднялся жаркий гон. В ту же секунду в просвете между деревьями я заметил не то собаку, не то волка. Как будто бы таких больших собак не бывает, казалось мне, а волка живого я ещё никогда не видел. «Эх, была не была!» – решил я, взвёл курок, нацелил и выстрелил. Послышался болезненный визг, очень похожий на собачий, но ведь волки тоже собачьей породы, утешал я себя, потому визг неудивителен. Видел я затем, как раненый зверь, сделав несколько скачков, упал, опять вскочил, отчаянно взвизгивая, опять упал и успокоился. Очень мне хотелось побежать и посмотреть на первый мой трофей, но теперь вспомнил правило: – ни в коем случае с мест не сходить, и остался, занявшись тщательным заряжанием ружья. Жеребья в сумке я не нашёл, пришлось зарядить пулей. Желая покурить, я набил трубку и уже готовился высекать огонь, как вдруг передо мной в той же прогалине между деревьями, где недавно появился волк, теперь стоял олень ко мне грудью, но обернувшись назад головой. Очевидно, он прислушивался к гону собак. Я тихонько приподнял ружьё с поваленного дерева, нацелил в грудь и спустил курок. Когда дым, нанесённый на меня ветром, рассеялся, то олень исчез. Очевидно, я промазал.