Ярославль. Сорок тысяч слов о любви

Памяти Яна Левина

Мукомольный переулок

Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – Мукомольный переулок. Конечная

Двери с привычным грохотом пошли вправо. И вдруг ему вспомнилось: забрызганный весенним солнцем дворик в начале девяностых, цветущий каштан, и лицо Лизы в колыхании тени и света.

В тот день Годунов загнул последнюю пару на истфаке и пил с приятелем молдавское алиготе на Революционном бульваре. Друзья пребывали в первой, самой нежной стадии опьянения, в которой всё становится лёгким и немного смешным, и кажется, что ты понимаешь всех и все должны понимать тебя. И когда Годунов возжелал уединиться, отхожим местом в шутку была избрана мэрия, бывший дворец вице-губернатора. Запретная зона показалась студентам особенно заманчивой.

Приятель остался сторожить лавку, а Годунов пошёл в сторону порядком обветшавшего дворца. В просторном холле за стойкой сидел охранник, преграждая путь к мраморной лестнице. Тут же дверь открылась вновь, и в мэрию вошли четверо мужчин в костюмах. Они уверенно направились к вахте, Годунов скользнул за ними и успешно миновал охрану.

Поплутав по коридорам, он нашел туалет, а затем и выход, но другой, с чёрного хода. Революционная была где-то справа. Мэрию ограждал забор, но не возвращаться же, и он легко перемахнул через него. Впереди была арка, а кто не любит ярославские подворотни с их полумраком, острыми запахами и путями неведомо куда? Годунов прошел под низким сводом и остановился, жмурясь от яркого солнца.

Пустынный двор, асфальт в извилистых трещинах, лужа с очертаниями Каспия, возбуждённые воробьи бьют крыльями по воде, пуская солнечных зайчиков на ветхую кирпичную ограду. Слева невысокий длиннющий дом, перед ним цветущий каштан. Белые пирамидки чуть дрожат от прикосновений пчёл. Лишенный колес красный «Москвич» дремлет на солнышке, впереди куб бывшего храма без куполов. Можно было подумать, что жизнь разбросала свои игрушки в случайном совершенстве. И будто бы всё это – и случайность, и совершенство – только и поджидали Годунова, чтобы застать его врасплох в первой, нежной стадии опьянения.

Из калитки в дальнем конце появилась группа человек из десяти. Они подошли к каштану и остановились, а высокая девушка встала отдельно и заговорила. Годунов понял: экскурсия.

– …возникновение этого монастыря…

Он и не знал, что здесь монастырь. Девушка говорила чуть торопясь.

– …связано с теми временами, когда в городе перед походом на Москву стояло ополчение Минина и Пожарского. Вы, наверно, знаете, что Минин был купец, торговец мясом. Так вот, в нашем городе есть переулок Минина. И как вы думаете, около какого предприятия он находится?

На ней была малиновая куртка с карманом на животе, как у кенгуру. На лице проступал румянец, будто бы она только что остановилась после бега.

– Неужели мясокомбината? – ляпнул Годунов.

– И за правильный ответ вы получаете подарок, – экскурсоводша сделала несколько шагов и протянула карманный календарик с церковью Ильи Пророка. – Но я вас что-то не помню? Или…

Годунов взялся за календарик и потянул к себе.

– Да я местный. Послушаю минуту и пойду дальше.

Девушка отпустила календарик и посмотрела на Годунова.

В детстве с ним приключилась такая история. Годунов ехал на велосипеде, к раме которого был примотан зонтик на случай дождя. На крутом склоне зонтик съехал, и ручка попала в спицы переднего колеса. Он не успел тогда ничего понять: заднее колесо оторвалось от асфальта, и он взлетел вместе с велосипедом, почему-то фиксируя каждый кадр проносящейся мимо жизни – автомобиль на встречной полосе, пыльную траву на обочине и луч солнца, блеснувший из-за кривой сосны.

Так и сейчас – взгляд девушки будто вышвырнул его за пределы известного.

– …и в тот момент, когда икону проносили мимо него, слепой прозрел. Чудо впечатлило богомольцев, они пали на колени и молились. Болезнь отступила, а после освобождения Москвы на этом месте был открыт монастырь во имя святых Афанасия и Кирилла.

– Да ну, – неизвестно почему пробормотал Годунов. Получилось громко и, верно, насмешливо. Туристы недовольно обернулись.

– Молодой человек, – произнесла старушка из группы. – Идите своей дорогой.

– И календарь верни, – пробурчал какой-то мужик.

Годунов хотел было что-то возразить, но девушка вновь взглянула на него, и в этом взгляде читалась мольба, чуть не отчаяние. Вот тут он смутился и, сжав календарик в руке, отступил в тень каштана.

***

…вагоновожатый очнулся, вынырнул из воспоминания. Мукомольный переулок, конечная, был тот же: рельсы по кругу, белая церковь, старые дома и голуби на остановке. На другой стороне дороги руины усадьбы с колоннами и дремлющими львами на столбах ворот. Рука легла на тумблер.

Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – улица Чайковского.

Двери с привычным грохотом пошли вправо. К трамваю бежал пешеход, и Годунов поспорил сам с собой – успеет, не успеет. Голуби, хрустя ноябрьским воздухом, взмыли в небо. Пассажир успел, дверь стукнула, трамвай зазвонил и тронулся от Мукомольного переулка. Годунов продолжал жать кнопку звонка, предупреждая водителя большой чёрной машины. Она неслась наперерез по Большой Октябрьской, не снижая скорость и надеясь проскочить. Годунов тоже не снижал, и водитель едва успел нажать на тормоз. Годунов нарочито спокойно заглянул в бешеные глаза толстяка за рулем: правила читай, трамваю везде приоритет.

В другой раз Годунов подождал бы спешащего пассажира. И на его месте любой пропустил бы большую чёрную машину – все подрезают трамваи на Мукомольном переулке, конечной остановке первого, седьмого, третьего и двойки. Годунов был единственным, кто не пропускал. Пусть хоть здесь, за секунду до столкновения с громоздким детищем Усть-Катавского завода вспомнят, что в жизни есть правила и есть закон.

Трамвай разогнался под гору мимо сорок третьей школы с гипсовым Пушкиным за чугунной решеткой, докатил почти до перекрестка и остановился.

Остановка улица Чайковского. Следующая – Володарского.

Годунов любил эту остановку. Слева выглядывал дом Иванова, с узкими окнами, деревянной крышей и лестницей на второй этаж. За ним – колокольня Николы Мокрого. Справа начинались двухэтажные «немецкие» домики, построенные когда-то для актёров Волковского, вдоль них тянулся бульвар до трамвайного депо на Свободе.

Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – улица Володарского.

А вот перегон до Володарского ему не нравился. Улица продолжалась, а старый город терялся, исчезал. За парой невыразительных сталинок начиналась совсем уж типовая застройка.

На границе этих миров рельсы раздваивались: трамвай Годунова шёл прямо, на Перекоп, а вправо, в гору, уходил путь единицы и семёрки. Единица сейчас и спускалась, торопясь на конечную. Слишком лихо – подумал Годунов. Первый затормозил, вылетел на перекресток и замер, перегородив путь двойке и нескольким легковушкам. Машины загудели, вожатая судорожно жала кнопки, оглядываясь на дорогу. Трамвай не желал заводиться, и Годунов понял: новенькая. Он накинул грязную оранжевую жилетку, открыл дверь и выскочил в разреженный осенний день.

Вожатая чуть не плакала. Неужели никто не сказал ей, что повторный запуск нужно производить не сразу, а подождав минуту? Несколько движений, и двигатель заработал.

– Простите, а нельзя ваш телефон?

– Зачем?

– На всякий случай.

– У меня нет телефона.

И чего она полезла в вожатые? Видно же – недели три продержится, не больше.

Остановка улица Володарского. Следующая – проспект Толбухина.

Двери с привычным грохотом пошли влево.

Дом общества приказчиков

Годунов выходил из депо на Свободе, когда сзади окликнули:

– Мужчина, постойте.

Он обернулся. Новенькая с первого спешила за ним.

– Я хотела сказать «спасибо».

– Пожалуйста.

– У меня сегодня первая смена.

– Поздравляю.

– Почему такая ирония?

Годунов на секунду задумался.

– Женщина, которая знает слово «ирония», по определению не может быть вагоновожатой.

– Что ещё со мной не так? – с легким вызовом ответила спутница.

Годунов присмотрелся. Небольшого роста, короткое чёрное пальто, которое больше подошло бы старшекласснице. Лицо тоже почти детское, с любопытными чёрными глазами. Вожатую можно было бы принять за подростка, если бы не пара морщинок на лбу.

– У вас косметики нет на лице.

– Какая наблюдательность.

– У вожатых всегда много косметики: на остановках делать нечего, особенно на конечной. Вот они и красятся целый день.

Она улыбнулась.

– Осуждаете?

– Мне-то какое дело.

– Я собиралась отметить первый день работы. А вы мне так помогли сегодня. Может, сходим куда-нибудь?

– Нечасто услышишь такое от человека, которого видишь второй раз в жизни. Я и так иду в кафе.

– А можно с вами? Но если вы считаете, что я навязываюсь…

– Ничего я не считаю. И вообще, мы в депо работаем или в консерватории? Может, уже на «ты» перейдем, и имя своё скажешь?

– Вера.

– Годунов.

– А имя?

– Ни к чему. Здесь меня называют так.

Они свернули со Свободы налево на Чайковского, еле подсвеченную редкими фонарями, затем направо – на Свердлова. Улица расширилась до сквера с облетевшими ясенями. На мокром асфальте желтела листва.

Спустя минуту из темноты выступило невысокое здание с узкими окнами, а крыши будто не было вовсе. Не дом, а декорация. Годунов потянул тяжёлую дверь, там было пустое фойе с колоннами. Он уверенно свернул в какой-то закуток, обернувшийся книжной лавкой.

– Я посмотрю кое-что, пока открыто, – бросил он Вере.

Книги стояли на высоких стеллажах, между которыми едва можно было протиснуться. У окна на табуретке с сидел с открытой книжкой продавец – худой мужчина с копной чёрных волос и бородой, торчащей сразу во все стороны. Он походил на исхудавшего Бармалея или Робинзона Крузо.

– Привезли? – спросил Годунов.

Продавец мельком взглянул на Годунова, быстрым движением достал небольшую книжку, назвал сумму и продолжил читать.

Кафе в том же здании занимало сразу два этажа. Ни одного посетителя не наблюдалось. Годунов заказал большую чашку кофе, Вера взяла чай и пирожные.

– Давно в Ярославле?

– С чего ты так решил – опять что-то не то сказала? – Вера не переставала жевать. – Или ярославские девушки не идут работать вагоновожатыми?

Годунов хмыкнул.

– И где же они работают?

– В офисе, в кафе. А лучше найти богатого мужика и вообще не работать. И лучше не в Ярославле.

Вера улыбнулась:

– Буду знать. В офисе скучно, в кафе шумно, а насчёт остального поздно – я замужем.

– Переехали?

– Нет. Я одна здесь. Приехала ухаживать за бабушкой, – Вера нахмурилась. – Она умирает, а другой родни поблизости нет. Вот и пошла в депо, чтобы не сойти с ума. А так я работаю в школе искусств.

– А я что говорил.

– И, действительно, в Юрьевце.

– Ивановская область, – констатировал Годунов.

– Да.

Они замолчали. Вера принялась за чай. Годунов пил кофе.

– Хороший город. Там, должно быть, красиво цветет вишня.

– Ты был в Юрьевце? – удивилась она. – Обычно люди не знают, где это вообще.

– Да, бывал.

Вера спрашивала, Годунов отвечал сначала неохотно, но вскоре разговорился. Ни к чему не обязывающая болтовня – о трамваях и вожатых, о Ярославле и Юрьевце, о бывшем кинотеатре «Арс», в здании которого они сидели. Его строили как дом общества приказчиков, а теперь здесь был частный театр, кафе и книжная лавка. Вера спросила и про купленную книжку. Оказалось, это новый сборник ярославского поэта Белякова. «Ты вряд ли поймёшь», – не преминул уколоть Годунов. Вера не нашлась, что ответить.

– А ты бывал во многих городах?

– Нет, я редко уезжаю из Ярославля… Здесь есть всё, что мне нужно.

– И ты хорошо знаешь город?

– Достаточно.

– А можешь… найти дом по описанию?

Вера ждала ответа, а вожатый задумчиво смотрел в чашку, словно решая, взять ли еще кофе. Зато у Веры появилась возможность разглядеть его прямо, а не обычным потайным женским взглядом.

Годунов выглядел старше неё. Круглые очки, чёрные волосы с длинной чёлкой были засалены, слегка впалые щёки – небриты. Вытянутые рукава тёмно-синего свитера загнуты. Смотрел вожатый неприветливо и словно усмехаясь, будто всё про всех знал, и в этом знании не было ничего хорошего.

Годунов не отвечал, и Вера заговорила сама:

– Видишь ли, бабушка давно хочет умереть, но никак не умирается. Она то бредит, то приходит в сознание. Не знаю, бред это или нет, но она просит меня найти один предмет. Она его спрятала на чердаке старого дома, когда была совсем молодой. Дом-то, говорит, ещё стоит, – Вера задумалась. – Должен стоять. Наверно, глупость… Но так жалко её.

– И в чём же проблема?

– Адреса нет. Она его не помнит. Только описывает, какой был дом, что там рядом. Но я же не ярославская, для меня что дома, что церкви – все на одно лицо. И с тех пор вообще всё изменилось…

– С каких пор?

– Бабушке сейчас девяносто. Получается, целых семьдесят лет прошло уже.

– И что это за предмет? Сундучок с золотом?

Вера прищурилась.

– Не смейся. Неужели у тебя нет вещи, которую ты хранишь, хотя она тебе давно не нужна?

Годунов перестал улыбаться.

– И что она рассказывает про дом?

– Она говорит, дом двухэтажный. На улице было две церкви, одна очень красивая и совсем рядом. Другая была подальше. Сам дом выложен цветной плиткой, а на крыше решётка.

– Странно, что она не помнит адреса.

– Ничего странного. Жила-то она там недолго, а потом столько всего случилось… Бабушка приехала из деревни, была неграмотной. Если бы она ходила, то показала бы, конечно. Не выносить же её на носилках.

– Это всё?

– Всё, что я поняла. Она не всегда понятно говорит. Можно бы расспросить ещё. Но мне хотя бы знать, о чём спрашивать. И нужен кто-то, кто поможет.

– Найти такого человека непросто.

Годунов снова уставился в чашку, и Веру это разозлило.

– Я вообще-то тебя прошу.

Годунов поднял глаза и посмотрел на Веру так, словно увидел её впервые:

– С этого и надо было начинать, а не ходить вокруг да около. Найти спрятанную вещь через семьдесят лет. Бред! Ильф и Петров.

– То есть ты отказываешься.

– Да нет. Давай попробуем.

Ягорба

Верина бабушка жила в Брагино. Народная память ещё лелеяла название стоявшей здесь когда-то деревушки, хотя всё вокруг давно было занято панельными и кирпичными домами.

Бабушкин дом в пять этажей окружал палисадник из врытых в землю шин. Во дворе росли тополя и березы, за полвека вытянувшиеся до крыш. Редкие бабули в старых пальто досиживали свой век на потемневших скамейках, дом и сам выглядел ветераном, просился на покой. Соседние здания ничем не отличались. Годунов поздоровался с бабушками, позвонил в домофон и вошёл в подъезд.

Вера открыла в тёмно-коричневом халатике и тапочках с огромными кошачьими мордами на носках. Домашний вид немного смутил Годунова, не хватало ещё кружевных трусов на трубе в ванной. Он вошёл в гостиную.

Обстановка родом из семидесятых, рассчитанная на советскую вечность, держалась с достоинством. Люстра с пышными плафонами, розоватые бумажные обои, серванты с хрусталём и огромная радиола «Урал-112», которая могла проигрывать пластинки и ловить радио со всего света. Впрочем, шипение, голоса чужих языков, обрывки танго и космические звуки давным-давно не тревожили скопившуюся в сетке динамиков пыль. На пенсии радиола подрабатывала тумбочкой для телевизора. Годунову захотелось её выкрасть.

– Бабушка просила ничего не менять до её смерти, – шепнула Вера, поймав взгляд Годунова.

Клавдия Степановна лежала в маленькой комнате на кровати с кружевным подзором. Вера села на стул у изголовья, а Годунов остановился у двери, разглядывая бабушку. Редкие волосы, впавшие щёки, бесцветные губы и омертвевшие глаза, будто покрытые слоем перламутра. Конечно, запах. На тумбочке стояла чёрно-белая фотография красивой молодой женщины.

– Бабушка, помнишь, ты говорила про дом в Ярославле, где жила в молодости.

– Да.

– Я привела человека, который поможет его найти. Расскажи нам про этот дом. Всё, что вспомнишь.

Бабушка молчала. Годунову показалось, что старушка ничего не расскажет, потому что не может вспомнить, или не хочет. Или же нечего и вспоминать.

– Бабуль…

– Памяти-то уж не стало. Дом как дом. Два этажа. Сарайки во дворе.

– Ты говорила, на нём плитка была.

– Да.

– А как улица называлась, не вспомнила?

– Павлова.

Вера посмотрела на Годунова. Годунов покачал головой: такой улицы в центре Ярославля нет.

– Точно, Павлова? Ты потом-то туда не ходила?

– Не ходила.

Вера продолжала расспрашивать, но бабушка вспоминала всё время что-то не то: высокое дерево через дорогу, герань в окне на первом этаже, булыжники на мостовой, безногого соседа, сидящего на лавке во дворе, который снился ей в страшных снах. Потом бабушка устала и попросила пить. Вера вышла на кухню, а Годунов за ней.

– Прости, но, наверно, всё без толку. Я зря тебя позвала, – сказала она, наливая кипяток из керамического жёлтого кувшина с коричневыми цветами – Годунов вспомнил, что такой же был и у его бабушки.

– Спроси её что-нибудь другое. Что-то из тех времён. Запоминаются не дома, а люди. Истории с этими людьми. Главное – свои истории.

Вера вернулась и долго поила бабушку, приподнимая её голову рукой.

– Бабуля, а расскажи, чей это портрет. Как он попал на чердак? Зачем ты его спрятала?

Бабушка снова молчала. Годунов заметил, что её лицо начало меняться. Она приоткрывала рот, произнося беззвучно какое-то слово, а потом будто улыбнулась.

– Кто это был, бабушка? Как его звали?

– Коля. Его звали Коля.

– Ты с ним познакомилась в Ярославле?

– Я… была тогда молодой. Моложе тебя. Мы жили в деревне, в Ермаковском районе. На реке Шохне. Хорошая река, большая. Рыбы много.

Бабушка говорила медленно, короткими фразами.

– Весной вода подымалась до огородов. Рыбу большую в огородах вилами кололи. Рыба была, какой нет теперь. А уха была! Ани сладкая. А осенью ягод-от, грибов. Один кузов отнесёшь и за другим бежишь. Один и за другим… Озёра вокруг, болота. Хозяйство большое было. Лошадь, три коровы, свиньи. Робить много приходилось. И я, и братья, все, кто мог, робили. Отец строгой был. Как сенокос, так до восхода выходили и косили, пока не падали.

– Почему вы уехали?

– Колхозы стали делать. Пришёл из Ягорбы председатель – Боев была его фамилия. Сказал всё в колхоз отдать. И скотину, и плуг, и хлеб. Отец сначала не хотел. А потом собрание было, он ходил туда. Пришёл и говорит – против нагана не попрёшь.

Отец думал-думал, а потом собрался и уехал. В Ленинградскую область, посёлок Пикалёво. Он там столяром стал, завод строил. А мы скотину отдали в колхоз и поехали в Ярославль к родне. Мать с младшими пошла жить к дяде, а я к тётке. Я устроилась в детский комбинат, в ясли при подошвенном заводе.

Бабушка говорила, прикрыв глаза, но речь становилась всё четче, вопросы уже были не нужны. Годунову показалось, что Клавдия Степановна забыла про их существование и рассказывала всё это самой себе. Или кому-то другому, кому когда-то хотела рассказать, но не смогла.

– Мне было… семнадцать. Меня пустили в комнату двоюродной сестры, Лиды. Она была грамотная, восьмилетку закончила. По вечерам выходили гулять на набережную, под липы. У меня городской одежды не было, а выйти в нашем, деревенском, стыдно было – засмеют. Там публика всё приличная: молодёжь со строек, с училищ, студенты. Лида мне своё платье давала.

Набережная была красивая. Дома, церкви, липы, пристани под горой, беседка белая, лодки, много лодок.

Коля сначала за Лидой ухаживал, да уж у Лиды свой ухажёр был. А я как его увидела, так у меня сердце и упало. Он! Весёлый был, балагур, рубашка в клетку, а рукава закатывал выше локтей. Он тоже был с деревни, но раньше приехал. Учился в фабрично-заводском училище. Фабзайчата их называли.

Стали мы гулять, Лида со своим Лёшей, а Коля вроде как со мной. Он всё говорил, шутил. Все вечера, все ночи ходили по набережной. Я как возьму его под руку, так и себя не помню, и слова сказать не могу. Какой он был красивый, да умный, да весёлый. Слова матерного не бросит, как другие.

А как глянет, бывало, в глаза, будто кипятком обожжёт.

Я думала, он Лиду любит.

Она же умная, городская.

Умела и говорить, и шутить, и слов много знала умных.

Только петь не умела.

А однажды шли ночью.

Волга вся в огнях.

Тепло было, даже душно.

И я вдруг, сама не знаю, отчего, запела.

Я же на Ягорбе была первая писельница, на всех вечеринах запевала.

В городе петь боялась.

А тут запела:

Вьётся, вьётся сокол, над речной осокой

А осока вьётся, вьётся над водой

Залетает сокол в небеса высоко

Где ты, ясный сокол, милый мой

Сначала тихо пела.

А потом громче и громче.

Так что люди останавливались.

Когда закончила, все захлопали.

А Коля сказал, что у него в деревне эту песню тоже пели, но никто не пел так… как я.

Я тогда поняла, что Коля не любит Лиду.

Что Коля любит меня.

Милый мой далёко, во чужой сторонке

Во чужой сторонке, в дальней стороне

За горой высокой, за рекой глубокой

Во широком поле на войне

Такие там были слова.

Он проводил меня до дома.

А я не хотела уходить.

И пошла провожать его до дома.

На Тугову гору.

Я была сильная, не боялась никого.

И Колю все знали на фабричной стороне.

Меня бы никто не обидел.

Мы шли по мосту, и он просил меня петь.

И я пела.

Во письме он пишет: нету больше мочи

Нету моей мочи во врага стрелять

Мне бы только милой ласковые очи

Перед смертью лютой увидать

На мосту он меня поцеловал.

Он жил в бараке под Туговой горой.

Несколько человек в одной комнате.

В ту ночь их не было.

Тоже гуляли.

И мы зашли к нему выпить чаю.

Хотя какой чай.

Вода горячая.

Чаю не было.

И хлеб чёрный.

Ничего вкуснее не ела никогда.

И тогда я увидела его портрет.

Фотокарточка в рамке на стене.

Коля там был такой красивый.

И я, озоруя, сняла его.

Взяла и не отдала.

Сказала, он всегда будет со мной.

А Коля только смеялся…

Назад я одна шла.

Утро уже было.

Город пустой – воскресенье.

Трамваи ходили через мост.

А у меня денег не было на трамвай, я бежала.

Будто летела.

И портрет в руках.

Да побоялась с портретом домой идти.

Вещей своих не было, даже спрятать некуда.

Смотрю – чердак открыт.

Я и залезла.

Под стропило сунула.

Хотела вернуть.

Паузы во фразах становились всё дольше. Бабушка будто бы задыхалась. Говорить так много было ей тяжело, но и Вере, и Годунову было очевидно, что она хочет всё досказать.

– Следующим днём, девятого июля, всё Колино училище поехало за Волгу. Работать в колхозе. Их погрузили на баркас. Баркас отплыл от берега, а мимо плыл пароход. Капитан решил пошутить и дал ходу. Поднял волну. Баркас был перегружен и перевернулся. Девяносто восемь человек погибли.

Коля погиб.

Я долго не верила. Он должен был выплыть, сильный был. Может, других спасал и сам утонул. Но тела не нашли, многих не нашли. На Туговой горе хоронили, в братской могиле. Молодые всё парни. Страшно. И я долго верила, что он живой.

Бабушка замолчала. Они ждали. Наконец Вера прервала затянувшуюся паузу.

– Почему ты не забрала портрет?

Бабушка не отвечала, словно не слышала. Вера повторила вопрос.

– Мы уехали снова в Ягорбу… Из-за меня. Я была беременна.

– Николай – мой дед?

– Да.

– Но у тебя же был муж.

– Потом. Из Ягорбы. Мы вернулись, отец вернулся, вступили в колхоз. Саша раньше на вечеринах всё ко мне садился в серёдки. Да я не любила его. А как узнал, что я вернулась с животом, предложил выйти замуж. Я не хотела, не верила, что Коля погиб. Но мать заставила. И отец. Тогда нельзя было одной рожать.

– Но потом же ты жила в Ярославле. Почему потом не забрала?

– Столько лет прошло… Война. А Коля у меня всегда словно перед глазами стоял. А теперь нет. Забыла. Хоть бы взглянуть на него разок.

Бабушка лежала, приоткрыв рот, а Вера и Годунов сидели, не смея шелохнуться. Наконец, Годунов показал взглядом на дверь, и Вера кивнула.

– Увидимся в депо, – шепнул он ей в дверях.

Лиза

Города сложены из историй. Множества историй, коротких и длинных, радостных и печальных, достойных великих книг и не достойных даже милицейского протокола. Они влетают в дома и вылетают из них, как дым из трубы.

После случайной встречи Годунов не переставал думать о девушке из двора с каштанами. Он почти не запомнил её лица, но расплывчатый образ то и дело всплывал в памяти, будто кто-то подсовывал под нос карандашный набросок. После учёбы Годунов теперь не искал компанию, а бесцельно шатался по улицам. Как-то раз он очнулся перед старинной стеной и в сладком предчувствии шагнул в калитку. Каштаны давно отцвели, только старый москвичонок все так же грустил на столбиках из кирпича.

Двор был жилым – келейный корпус, видимо, приспособили под квартиры. В храмах раньше располагалось какое-то предприятие, но теперь оно было закрыто и четверики медленно разрушались.

Зачем он ушёл тогда, чего испугался? Но разве так уж велик Ярославль? И так ли много мест, где водят экскурсии? Годунов решил – он найдет девушку, и будь что будет.

Теперь каждый день после лекций он шёл на набережную, к церкви Ильи Пророка, к Вечному огню, не забывая, конечно, и Афанасьевский. Доходил и до Иоанна Предтечи, с его пятнадцатью главами и колокольней, за которой дымила труба завода – казалось, колокольня покуривает. Поиски не давали результата, но Годунов ещё не умел страдать.

Заодно он приглядывался, прислушивался к городу. Оказалось, каждая улица, каждый дом, каждая деталь что-то говорят о живших когда-то людях, об их привычках, делах, надеждах. Сначала рассказ был как сбивчивый шёпот, но с каждым разом Годунов различал его все чётче.

Он научился проникать без билета в музей-заповедник, тихонько смешиваясь с большими группами туристов. Там, в бывшем Спасском монастыре, можно было сидеть на скамейках с книжкой или конспектами, пить чай из пластиковых стаканов в кафе или даже пронести с собой пиво, купленное на собственные деньги – с первого курса он работал дворником на улице Кирова.

Иногда он покупал билет на звонницу, поднимался по узким тёмным лестницам на смотровую площадку и любовался городом, потягивая ярославское пиво из жестяной банки. Музей был лучшим местом для засады. Почти каждая группа заходила сюда, значит, рано или поздно юная экскурсоводша появится.

Мысленно он репетировал встречу, представлял, как прибьётся к туристам, а после завершения экскурсии расскажет свою легенду – попросит помощи в поиске одного дома в Ярославле. В начале девяностых многие копались в своих семейных историях. Вот и он придумал, что ему нужно найти родовое гнездо.

Он подыскал этот дом, двухэтажный особняк на улице Терешковой. У входа торчали из асфальта два покосившихся гранитных конуса – такие столбы-отбойники когда-то защищали пешеходов от извозчиков. Об этой примете, якобы сохранённой семейным преданием, он и собирался поведать при встрече. Помочь девушка не откажется, найти дом по единственной детали трудно, и у него будет время вызвать ответные чувства. В то, что это удастся, верилось интуитивно и безоговорочно. Поиски длились уже месяц. Он не переставал думать о ней и на лекциях в университете, и во время прогулок, и на дворницкой работе.

На работу Годунов старался выходить пораньше, часов в шесть. Не хотелось, чтобы знакомые увидели его в замызганной стройотрядовской курточке, брюках от костюма с заплатой на колене и серых от въевшейся пыли ботах. И ещё ему нравились ярославские рассветы, когда небо прохладно-голубое, и солнечные лучи только начинают отогревать золотые кресты и рыжеватые крыши домов.

В то утро он заметал мусор на совок – самая неприятная, неудобная процедура, и вот, когда он разогнулся, держа наперевес лопату, полную пыли, окурков и обёрток, он и заметил Лизу.

Солнце встает в Ярославле за Волгой, поднимается над Тверицами, оживляя мягким жёлтым светом разбегающиеся от церкви Ильи Пророка улицы. Она шла по Кирова со стороны Ильи, лицо было в тени, а силуэт светился, особенно волосы. На ней была всё та же малиновая куртка, солнце прожигало ткань, отчего сияние было алым. И всё тот же румянец на щеках.

Приближение девушки он видел будто в замедленном изображении, или же мысли летели так быстро, что реальность не успевала за ними. План сгорел. Подходить в таком виде нельзя. Говорить им не о чем. Но нельзя и упустить. Ничего решить Годунов так и не успел. Девушка почти поравнялась с ним, когда он вдруг потерял равновесие и, не выпуская из рук лопату, рухнул на тротуар.

– Молодой человек, что с вами?

Годунов открыл глаза. Девушка склонилась над ним, слегка потрясывая за плечи.

– Не знаю, в глазах потемнело…

– Вегетососудистая дистония?

– Да. То есть, нет. То есть, не знаю. Бывают такие приступы. Наверно, надо к врачу.

– Беспричинный страх?

– Ну да. И ещё не ел давно. Устал. Как-то всё сразу…

Впоследствии он так и не определил, был ли обморок настоящим. Ему казалось, что ноги подкосились сами собой, а в глазах потемнело – то ли шок от встречи с любимой, то ли отчаянная симуляция.

– Хотите чаю? У меня есть термос.

– Да, если можно.

– Помочь встать?

– Я сам, спасибо.

Она всё же придерживала его за руку, когда он поднимался с асфальта. Годунов доковылял до стены магазина и присел на подоконник – низкие окна тут с незапамятных времён служили витринами. Девушка села рядом, достала из рюкзака маленький термос, отвинтила крышку и осторожно наполнила её чаем. От чая поднимался пар, подсвеченный первыми лучами. Улица была почти пустой, только дворники синхронно махали мётлами вдали, да сзади, на Первомайской, урчал электродвигателем троллейбус. Годунов ещё не верил своему счастью.

– Годунов.

– Романова.

Годунов улыбнулся. Девушка, сначала недоверчиво смотревшая на него, вдруг начала подсмеиваться. Он хлебнул чая и спросил:

– А имя? Марфа?

– Лиза. Ты что, историк?

– Да… Ты ведь тоже.

Лиза кивнула. Годунов хлебнул ещё.

– А я тебя помню. Ты тот нахал, который влез в мою экскурсию.

– Встреча становится судьбоносной.

– Ты пей, пей, у тебя руки дрожат.

Годунов взглянул на руки – они, действительно, подрагивали. От Лизы словно шло излучение, в волнах которого всё было не так, как обычно. Вот, пожалуй, главное, что почувствовал тогда Годунов.

– От холода.

– Или голода?

– Если честно, очень хочется есть.

– Гастроном ещё закрыт. Но у меня есть два бутерброда с колбасой. Будешь?

– Давай.

Лиза достала бутерброд, завернутый в газету, и подала Годунову.

– А ты?

– Прямо здесь?

– Тебе стыдно завтракать с дворником?

– Нет. Просто никогда не ела бутерброды на улице Кирова.

– Всё когда-нибудь бывает в первый раз.

Лиза достала и второй бутерброд. Годунов куснул и зажевал с наслаждением, запивая чаем.

– Что слушаешь? – Годунов кивнул на наушники на шее девушки. На ремне джинсов висел кассетный плеер.

– Гребенщиков.

– О! Какой альбом?