Сомнамбула

Бурцов подмигнул, как шулер на прикупе.

– Вы не могли узнать.

– То есть в участки не попадало, – сказал Ванзаров.

– И не могло попасть.

Александр Васильевич попросил придвинуться ближе, еще не зная, насколько широко развешаны уши у нового помощника, и, понизив голос, рассказал о странных происшествиях.

Два дня назад некий господин Порываев зашел в бакалейную лавку, внезапно запрыгнул на прилавок, присел на корточки и стал кукарекать, размахивая руками. После чего спрыгнул и как ни в чем не бывало попросил полфунта чаю. Хозяин давно знал покупателя, вызывать городового не стал, а послал за доктором. Доктор прибыл, осмотрел Порываева, который не мог понять, что от него хотят, но на всякий случай предложил съездить в лечебницу для душевнобольных «Фрея» на Васильевском острове.

Второй случай произошел вчера в модном салоне мадам Живанши, хорошо известной как «Смерть мужьям» за безжалостные цены на платья и шляпки. Некая мадам Граевская зашла в салон и стала смотреть журнал парижских мод, как вдруг вскочила с места, подбежала к манекену, сорвала с него меховую шапочку (мех беличий, отменный) и принялась рвать зубами, как волк зайца. Модистки потеряли дар речи. А сама мадам не знала, что делать. Однако порыв быстро прошел, Граевская отбросила разодранную шапочку, выплюнула пух и стала рассматривать журнал. Был вызван врач, который ничего не обнаружил и тоже предложил наведаться в частную лечебницу доктора Фрея.

Последнее происшествие Бурцов пересказывать не стал, сославшись на неприличные подробности, связанные с физиологией.

– Вам об этом сообщили из Общества экспериментальной психологии? – спросил Ванзаров.

Догадка была настолько неожиданной, насколько обидной.

– И вам донесли? – с некоторым оттенком ревности спросил Бурцов.

– Происшествия в разных участках города. Значит, были вызваны разные доктора. При этом общая информация собралась в одних руках. Больница Св. Николая Чудотворца о своих пациентах не распространяется. А вот Общество как раз собирает подобные случаи и публикует популярные отчеты без фамилий. Осталось предположить, что вы лично знакомы с кем-то из его членов.

Бурцову оставалось признаться:

– Под большим секретом мне рассказал Николай Петрович Вагнер, председатель Общества.

– Это тот Вагнер, что вместе с Аксаковым считается столпом русского спиритизма?

– Зря иронизируете, Родион Георгиевич… Да, это он… Теперь занимается сложными вопросами психологии.

– Не удивлен. Психология не далеко ушла от спиритизма.

– Тем не менее факты имеются, – резко ответил Бурцов, чтобы исправить течение разговора. – Господин Вагнер был удивлен частотой случаев, их схожестью, внезапным началом и стремительным завершением.

– Он лично опрашивал господ начудивших?

Бурцов коротко кивнул.

– И выразил опасения: ни с чем подобным ему сталкиваться не приходилось.

– Осенью слабым головам особенно тяжело, – сказал Ванзаров.

– Нет, причина сезонных обострений исключена.

– Полагаете, эти случаи – результат действия machina terroris?

Александр Васильевич должен был признать, что общаться в Ванзаровым не слишком приятное занятие. Чем дальше, тем сильнее чувствуешь себя глупцом. Чтобы отогнать печальное открытие, Бурцов нахмурился.

– У вас найдутся иные объяснения?

Встав, Ванзаров спрятал руки за спиной.

– Господин Зволянский строго указал: дело не заведено – сыскной полиции соваться нечего. Не могу ослушаться приказа. – И он поклонился на прощание.

– Постойте! – вскрикнул Бурцов, видя, как чиновник сыска направляется к двери. – Так вы займетесь розыском машины страха?

– Прошу простить, Александр Васильевич, нельзя найти то, что отвергает логика.

Ванзаров крепко захлопнул за собой дверь.

Судебный следователь подошел к ящику телефонного аппарата, что висел сбоку от его стола, покрутил ручку и назвал в воронку амбушюра номер из трех цифр. Его быстро соединили.

– Он возьмется, – сказал Бурцов и, выслушав, ответил: – Да, я уверен в этом вполне…

8

Екатерининский канал

Веселый народец, что живет от Сенного рынка, промышляет кто чем может. Одни собирают в мясном ряду обрезки и кости, которые волокут на Никольский рынок, где ядреное месиво вываривают в больших чанах и разливают за копейку в миску с краюхой хлеба. Другие сгребают овощные очистки, листы капустные, хвосты морковки, луковую шелуху, гнилой картофель, все, что выбрасывают торговки, и продают ведрами в рестораны, где держат молочных поросят. Кто-то крадет помаленьку, что плохо лежит, пока не поймают и не побьют.

А есть ловкачи, что выуживают из канала вещицы, что в нем очутились. Ловля нехитрая: выстругивают длиннющую палку, цепляют на конец самовязаный сачок, идут себе по набережной, и давай шерудить по дну. Много чего находят. Порой золотое колечко с камушком, что с пальчика барышни упало и пропало. Но по большей части всякий мусор, которому тоже применение находится.

Семка, известный удильщик, вышел на свой промысел с голодухи. Третьего дня спустил в известном трактире^[7] Васильева Иоакима Емельяныча на Сенной все до копейки, есть совсем нечего. Вот и пришлось в самую мерзкую непогоду тащиться с сачком на канал. Идет он вдоль ограждения, но ничего не попадается. Сачок воду процеживает, ничего путного. Как вдруг что-то нашлось. Да такое, что «с месту не сдвинуть». Тут Семка затаился, чтобы другие товарищи не заметили: наверняка большая добыча выпала. Подождал, будто отдыхает на ледяном ветру. А тут у набережной как раз спуск к воде имелся, весь в граните, как раз невдалеке от Кокушкина моста.

Не отпуская палку, Семка сошел по ступенькам и давай к себе подтягивать. Добыча большая, тяжелая, идти не хочет. Но Семка умелый, приноровился и сдюжил. Из воды показался верх большого куля. Наверняка прачка обронила ворох одежды. Продать, так рубля два заработаешь.

Не замечая холода гранита – к холоду народ привычный, – Семка встал на колени, сунул руку в ледяную воду и вцепился в свою находку накрепко, чтобы не упустить, а как вцепился, так и другой рукой подхватил ее, и потащил, и дернул, и вытянул из воды.

– Это, что там такое? – раздался голос сверху.

Оглянулся Семка беспомощно. У спуска стоял городовой Ермыкин – принесла нелегкая… Семка хотел было оттолкнуть от себя, бросить в воду то, что повезло выловить, но руки не отпускали.

– Вона чё… – пробормотал он с виноватым видом.

А городовой уже спускался к нему, припечатывая подковами сапог гранит ступеней.

– Мать честная… Так это же плавунец…

Страшное слово прозвучало, и некуда было Семке от него спрятаться.

Так и держал улов…

9

Литейный проспект, 45

По проспекту шел гигант в расстегнутом пальто с желтым саквояжем, от которого шарахались дамы и лошади. Точнее, от облака, источаемого сигарильей, что плыло за ним. Запах был столь крепок, что ни октябрьский холод, ни ветер, ни морось не могли с ним справиться. Голубь, залетевший в облако, упал камнем и беспомощно бил крыльями по тротуару. Городовой, до которого долетела волна, хотел было прекратить безобразие и даже схватился за шашку, но, заметив, кто изволит баловаться сигаркой на свежем воздухе, отдал честь и пожелал доброго дня. Господин кивнул ему с высоты своего роста и величественно зашагал дальше. Вопли и стоны несчастных, попавших под новые волны дыма, он не замечал, принимая за уличный шум.

Настроение у него было отличное. И было от чего. Аполлон Григорьевич взял себе неприсутственный день^[8]. Вот такое у него случилось настроение. Отдавая криминалистике все дни, а если требовалось и ночи, что не были заняты актрисками, Лебедев решил, что и ломовой лошаденке требуется отдых. Захватив походный саквояж, с которым он никогда не расставался, великий криминалист покинул свою лабораторию на третьем этаже департамента полиции и отправился куда глаза глядят.

Его характера хватило бесцельно слоняться по улице ровно на пять минут. Свернув с Пантелеймоновской на Литейный проспект, Лебедеву потребовалась цель. Она нашлась довольно легко. Вспомнив, что недавно обидел хорошего, в сущности, человека, хоть немного свихнувшегося на спиритизме и фотографировании животного магнетизма, он направился прямиком к дому поблизости от Невского проспекта. Такие мелочи, как неприлично раннее время для визита, в расчет не брались вовсе…

…За последнее время доктор Погорельский пережил столько потрясений, столько утрат, что вера его в нужность дела, которому он отдавался целиком, сильно пошатнулась. Он смотрел на черно-белые снимки ладоней, из которых исходили иголочки наподобие морозных узоров, и думал, что неведомая сила, оставившая отпечаток, так и осталась загадкой. Да есть ли она вообще? Не обман ли, или того хуже, самообман – спиритизм и его проявления?

От тяжких мыслей Погорельский впал в хандру, что случается с жителем Петербурга гораздо чаще насморка. На звонок в дверь он лениво повернул голову: все приемы пациентов были отменены, никого не желал видеть. Позвонят и уйдут. Не принимает доктор, нет его.

Гость проявил упорство. Трезвонил так, будто собрался вырвать звонок с корнем. Чтобы отделаться от незваного посетителя, доктор прошлепал босыми ногами, в домашнем халате, к двери.

– Приема нет, уходите, – довольно грубо прокричал он, не отпирая замок.

– Отопритися-отворитися, месье Погорельский, к вам гонец прибыл, подарочек принес…

Голос был знаком. Меньше всего доктор желал видеть этого человека, поступившего с ним… да что уж тут скрывать: поступившего по-свински. С ним, его честью ученого и его изобретением. После такого руки ему подавать не следовало. Но, вместо того чтобы прокричать спиритическое проклятие на веки вечные и вернуться в кабинет, Погорельский открыл замок. А может, испугался, что гость вынесет плечом его не слишком крепкую дверь. С него станется.

– Что вам угодно? – спросил доктор, стоя на пороге и разглядывая цветущую усатую физиономию. Пахло от гостя чем-то изумительно мерзким.

– Приятнейший Мессель Викентьевич! Пришел к вам с миром и покаянием. И не с пустыми руками пришел, а с целительным средством. А то, гляжу, вы что-то, коллега, совсем раскисли.

Как ни хотел Погорельский злиться, но наглая дружелюбность, которой светился Лебедев, невольно подкупала.

– После того что было, вы еще смеете явиться… – печально сказал Погорельский.

– Да подумаешь, делов-то! – легкомысленно рявкнул Аполлон Григорьевич на всю лестницу. – Зато какая польза: убийцу поймали!

– Но какую цену потом пришлось заплатить.

– Цена не имеет значения, когда дело идет о поиске истины, – изрек Лебедев и сам удивился: все-таки долгое общение с Ванзаровым приносит странные плоды.

– Столько жертв… Столько жертв, – плаксивым голосом произнес Погорельский. – Моих друзей больше нет…

– Ничего, свидитесь на спиритическом сеансе.

Аполлон Григорьевич имел редкий талант: брякнуть гадость, на которую нельзя было обижаться. Погорельский, как ни старался, не смог найти в себе сил обидеться на этого цветущего гиганта, перед талантом которого втайне преклонялся.

– И что же за подарок мне принесли? – печально спросил он.

Из саквояжа появилась склянка с прозрачной жидкостью без этикетки.

Доктор невольно сглотнул слюну:

– Это то, что я думаю?

– Оно самое! Средство от всех болезней и печалей.

Погорельский посторонился:

– Ладно уж, проходите, раз пришли…

…Через час, когда он окончательно очнулся после рюмки «Слезы жандарма», жизнь показалась ему не так уж и дурна. Да, в ней случаются трагедии утраты, но она стоит того, чтобы жить дальше и заниматься наукой, раскрывая загадки и тайны бытия. Доктор ощутил себя исцелившимся, во всяком случае – от хандры, и на радостях окончательно простил Лебедева.

– Что, Аполлон Григорьевич, желаете продолжить опыты по электрофотографии? – спросил он, выйдя к гостю переодетым в свежую сорочку, галстук и пиджак, как полагается.

– Ваш метод может быть полезен, но требует большого количества экспериментов и систематизации, – отвечал Лебедев, пряча склянку с волшебной жидкостью в нутро саквояжа. Доктор не мог оторвать от нее взгляд. – На это у меня нет времени. А вот другой вопрос сильно стал занимать меня…

– Какой же?

– Гипноз…

Погорельский решил, что ослышался. Но Лебедев уверенно повторил: именно, гипноз как метод.

– Фантастика! Но для чего вам? – не мог поверить доктор, который хорошо помнил, с каким отношением к гипнозу еще недавно имел дело.

– Я тут поразмышлял на досуге и пришел к выводу, что мне следует изучить гипноз поглубже. Чтобы понять механизм воздействия, так сказать. Исключительно с точки зрения криминалистики…

Аполлон Григорьевич слукавил. Как обычно. Мысль изучить гипноз посетила его не просо так, он представлялся ему способом окончательно прихлопнуть психологику Ванзарова. Раз и навсегда.

– Вы же занимаетесь гипнозом в медицинских целях, исцеляете больных, – продолжил он. – Вот решил поучиться у вас маленько… А может, и меня заколдуете, то есть загипнотизируете…

Доктор чувствовал, что его обманывают, но только не мог понять, в чем именно. Оказаться жертвой эксперимента еще раз ему совсем не хотелось.

– По счастливой случайности в Петербурге находится сам Токарский! – торжественно заявил он. – Вот у кого можно учиться! А я с ним знаком, могу вас представить.

– Токарский? – проговорил Лебедев, сморщив мину. – Кто такой?

– О, это светило русского гипноза, автор множества научных работ. Ординатор московской психиатрической клиники. Про гипноз больше его знает разве только профессор Бехтерев.

Аполлон Григорьевич испытывал недоверие.

– А в столице как он оказался?

– Будет давать показательный сеанс гипнотического воздействия в больнице Святого Николая Чудотворца.

– Умалишенным гипноз показывать? – беззастенчиво спросил Лебедев. – Пустая трата времени.

Такой оборот Погорельскому сильно не понравился, но обижаться он не смог. Как видно, жар «Слезы жандарма» еще не остыл.

– Это серьезная лечебная методика, – ответил он. – А пока доктор Токарский дает приемы по лечению гипнозом алкоголизма.

Аполлон Григорьевич неприличным образом заржал.

– От алкоголизма исцеляет «Слеза жандарма», – сообщил он, смахнув набежавшую из глаза каплю. – Ладно, уговорили. Поехали к вашему кудеснику гипноза.

Погорельский окончательно убедился, что поступил мудро. Пусть теперь московская знаменитость испытает на себе нрав великого криминалиста. Визит в Петербург станет незабываем.

10

Екатерининский канал

Ветер бросил на грудь пристава орден желтого листка. Вильчевский смахнул награду и поежился. В шинели уже было холодно, а еще не зима. С годами службы Петр Людвигович все меньше терпел, когда его вызывали на уличное происшествие. Стоишь, как в цирке, под взглядами зевак и деваться некуда, отдавай команды. В этот раз отгонять любопытных было проще. Вильчевский приказал оставить тело на гранитных ступенях набережной. Выходило, что несчастного не видно с трех сторон. А с противоположного берега канала не очень-то разглядишь. Да и глазеть в сырую непогоду охотников немного нашлось, городовым гонять никого не пришлось. Кажется, уличный люд не понял, что полиция выставлена в оцепление.

За плечом пристава кто-то натужно сморкался. Кто в участке каждую осень встречает насморком? Ну конечно, старший помощник Можейко.

– Так что, Петр Людвигович, прикажете забирать? – последовал осторожный вопрос сквозь густое сопение.

Вильчевский оглянулся.

Можейко закутался шарфом под самый нос, который он заботливо утирал платком.

Помощник пристава маялся не только от простуды, но и от бессмысленных мучений на холодном ветру. Ну, что тут время зря тратить? Все же очевидно… А личность погибшего все одно предстоит выяснить в участке. Так зачем же над собой издеваться? И так уже намочил руки и пальто ледяной водой, когда вместе с городовым укладывал тело на ступеньках.

Столь разумные доводы можно было провозглашать сколько угодно, но про себя. Каждый городовой 3-го Казанского участка знал, что пристав в любой ерунде будет соблюдать строгий порядок, что означало: его помощнику на ветру составлять протокол осмотра, пока пальцы не задубеют или чернила не замерзнут.

– Может, послать за санитарной каретой?

Нетерпение Можейко пристав не замечал. Он думал о своем. Не нравился ему с виду обычный утопленник. Не нравился, и все тут. Вильчевский никак не мог разобрать, что именно вызывает смущение. И вовсе не то, что человек утонул в канале. У него на участке такое, конечно, не часто, но случается. По большей части от пьянства, от него все беды. Вот только господин не выглядел пьяницей: моложавый, одет прилично, если не сказать со вкусом и щегольством. Лицо вода попортила, но с виду не скажешь, чтобы страдал пороком невоздержанности. Господин образованный, состоятельный, такой в бесчувственном виде в канал не свалится. Хотя… кто его знает.

– Рановато для плавунцов, как полагаешь, Адольф Валерианович?

Вопрос исключительно не понравился Можейко. Означал, что господин пристав что-то там себе напридумывал. А возразить нельзя: плавунцы объявлялись по весне, когда вскрывался лед и вода отдавала урожай, который долгие месяцы зимы копили проруби. Кто сам падал, а кого пырнут ножичком, толкнут в быстрину под мостом, и концы в воду. Каждую весну плавунцов набиралось трое, а то и больше. Осенью такие сюрпризы участок получал редко. В прошлом году точно не было.

– Дело такое, непредсказуемое, – отвечал Можейко, сморкаясь.

– Ножевых ранений или прочих повреждений вроде не заметно.

Помощник пристава лишний раз старался не приближаться к трупам, тем более промокшим. Но согласился: действительно не заметно. Особенно если смотреть издалека.

– Прикажете осмотр в участке провести? – спросил он с надеждой.

Вильчевский перегнулся через перила и глянул на утопленника. Господин лежал на ступеньках так мирно, будто прилег отдохнуть. Только помутневшие глаза его остекленело смотрели в серое небо. Пристав имел полное право одним махом скинуть ненужные хлопоты.

– Вот что, Можейко, руки в ноги, и бегом к нам на Офицерскую, возьми кого-нибудь из сыскной и тащи сюда, – сказал он, не слишком желая этого, как будто неведомая сила дернула его за язык.

Такого поворота помощник не ожидал.

– Для чего же сыскную, Петр Людвигович? Все же очевидно…

– Порассуждай мне! – напомнил Вильчевский, кто тут пристав, а кто его помощник. – Подобрал сопли и марш. Чтобы через четверть часа был здесь с сыском.

Спорить было бесполезно. Можейко решил, что лучше согреться в беге, чем промерзать на месте, и припустил по каналу в сторону Львиного мостика.

Сыскная полиция, как известно, размещалась в большом полицейском доме Казанской части столицы. На первом и втором этажах располагался участок, а выше – сыск. Можейко вошел в теплое помещение, и ему захотелось остаться здесь. Но с приставом шутки плохи. Не распутав шарфа, он поднялся на третий этаж и вошел в приемное отделение сыска.

За столами трудились несколько чиновников. Никто не проявил интереса к вошедшему. Очень извиняясь, Можейко просил кого-нибудь из господ проследовать за ним на Екатерининский канал, поскольку пристав требует кого-нибудь от сыска на уличное происшествие. Он нарочно умолчал об утопленнике, зная, что в таком случае его сразу погонят: подобной мелочью полиция должна заниматься сама.

Добровольцев не нашлось. Чиновники были чрезвычайно заняты неотложными делами. Тут в приемное отделение вышел сам начальник, статский советник Шереметьевский, узнал, в чем состоит нужда полиции, и немедленно распорядился. Чиновнику, сидящему в дальнем углу у окна, было приказано отправиться на место происшествия. Можейко сделал вид, что пропустил мимо ушей комментарий, который позволил себе начальник сыска при постороннем. Дескать, хватит вам, господин Ванзаров, витать в облаках, пора бы уже заняться чем-то полезным.

Чтобы не стать свидетелем худших замечаний, Можейко поспешил на лестницу. Там его догнал Ванзаров и спросил, кого нашли утонувшим у Кокушкина моста? Можейко выразил удивление: неужели в сыск уже сообщили? На что получил ответ: прибежал запыхавшись. Значит, происшествие случилось не более чем в семи минутах быстрого шага. Зная пристава, из дальнего конца участка он бы послал городового, а поблизости – своего помощника. Ближайшее место со спуском, где могут положить тело, – Кокушкин мост. Что же до утонувшего, то иной причины замочить оба рукава пальто у помощника пристава на таком холоде не нашлось бы.

Можейко пришлось не отставать от Ванзарова, который шел излишне резво, так что помощник пристава окончательно согрелся.

Издалека завидев спешащую фигуру, Вильчевский обрадовался. Ванзарова он считал одним из немногих чиновников сыска, у которых голова набита мозгами, а не чернилами, и всегда выказывал ему свое расположение, но с дружбой не набивался.

– Ну, Родион, приятный сюрприз, – сказал он, снимая перчатку и подавая руку. – Это как же тебя послали на такую ерунду?

– Приказы начальства не обсуждаются, а исполняются, – ответил Ванзаров крепким рукопожатием, которое так нравилось приставу.

– Опять впал в немилость у начальника?

– С чего бы вдруг? Прекрасные отношения.

– Ну-ну, конечно, – ответил Вильчевский, который по хмурому виду чиновника сыска понял, насколько отношения прекрасные. – Тогда помоги нам, окажи милость.

– Петр Людвигович, по какой причине решили вызвать сыск? С такими историями сами отменно справляетесь.

Пристав подмигнул:

– Ты только посмотри по-своему. Вдруг мы что-то упустили. Если в самом деле обычная история, донимать не стану. Даю слово.

И Вильчевский уступил место, с которого открывался лучший вид на гранитный спуск. Он ожидал, что Ванзаров спустится, осмотрит тело, как полагается, если повезет, прикажет вызвать Лебедева. Ну и так далее.

Ничего подобного не случилось. Ванзаров замер у чугунных перил, глядя вниз, туда, где лежал утопленник. И не шевельнулся, чтобы исполнить свои обязанности. Будто впал в оцепенение или испугался покойника. Такого поведения пристав за ним не замечал.

– Родион, что с тобой? – спросил Вильчевский, легонько коснувшись рукава его пальто.

Ванзаров повернул голову.

– Тело и одежду досматривали?

– Никак нет. Тебя ждали. А что ты такой…

Перебив, Ванзаров потребовал сделать то, что вызвало в душе Вильчевского настоящий, а не выдуманный страх. Пристав подумал, что зря не послушался Можейко. Нутром полицейского почуял, что вляпался в крупные неприятности, из которых еще неизвестно как выбираться.

11

Гагаринская, 23

Третья гимназия считалась заведением вполне достойным. Конечно, далеко ей было до громкой славы Второй гимназии, или Ларинской, или Царско-Сельского лицея, но все же чиновники средней руки с охотой отдавали своих мальчиков в обучение с десяти лет, платя за бесценный багаж знаний ребенка шестьдесят рублей в год.

Как в любой гимназии, кроме математики, физики и чистописания здесь обучали древним языкам, то есть латыни и греческому. Учитель латыни Образцов Александр Гаврилович был известен беспощадным нравом, от которого вздрагивали сердца гимназистов. За свою строгость он заслужил прозвище Горгона в честь известной дамы со змеями вместо волос, от взгляда которой любой древний грек окончательно каменел.

Заработать у Образцова «отлично», наверное, не смог бы и сам Цицерон, неплохо на этой латыни болтавший и даже оставивший кое-какие свои речи в списках, которыми теперь мучили гимназистов. «Хорошо» считалось высшим баллом у Горгоны. В основном же он ставил «удовлетворительно» и «неудовлетворительно», а частенько влеплял «кол», чем приводил в отчаяние директора гимназии, который никак не мог образумить строптивого латиниста.

На нынешний урок гимназист 4-го класса Заморин не выучил ничего. С утра истово помолился, чтобы его не вызвали к доске. То ли молитва была недостаточно искренней, то ли на учителя молитвы не действовали, но Заморина, как назло, вызвали первым. Заранее зная, чего ожидать от данного субъекта, Горгона изготовил своих змей, чтобы жалить дитятю.

– Ну-с, молодой человек, извольте сообщить нам в четырех спряжениях глагол rego^[9], – приказал он, недобро поигрывая указкой. Ее педагогическая сила была известна загривкам гимназистов. Рука у Горгоны тяжела, но латынь вколачивала в головы накрепко.

Стоя у доски, как одинокий пират перед расстрелом англичанами, Заморин потоптался и пробурчал нечто нечленораздельное. Он не то что не знал спряжения, но и глагол слышал впервые.

Класс затих в ожидании неминуемой расправы.

– Не слышу! Громче! – потребовал Горгона.

– Э-м-м-м, – протянул Заморин, не в силах признать, что ничего не знает, а следовательно, заработает «кол» и получит дома от отца головомойку.

– Громче! Что вы мямлите, молодой человек! Латынь – язык гордых людей! Извольте говорить с гордо поднятой головой!

Понимая, что спасения нет и не миновать отцовского ремня, Заморин напоследок решил повеселить класс. Чтобы товарищи по несчастной латыни запомнили его героический поступок.

– Берекус-перекус, мелекум-керекум! – выпалил он, передразнивая, и зажмурился. Вот сейчас указка начнет с его шеи то, что снизу спины довершит ремень.

Но тут случилось чудо посильнее взгляда легендарной Медузы.

– Очень хорошо, юноша, – без тени иронии сказал Горгона. – Продолжайте: третье спряжение…

– Абес-мапес, фикус-какес! – сообщил Заморин, которому терять было нечего.

– Прекрасно… И теперь завершите четвертым…

– Вакупумис-дурукумис-пумпурумис!

– Вот, господа. – Горгона указал на замершего гимназиста. – Вот вам образец того, как надо учить латынь. Блестящие познания, Заморин. С легким сердцем ставлю вам «отлично».

Решительно не понимая, что случилось, и вообще, не сон ли это, Заморин вернулся за свою парту. Со всех сторон на него смотрели одноклассники. Притихшие и восхищенные.

– Так. Прошу к доске господина Нечурина. Проверим ваши познания в глаголах, юноша, – сказал Горгона, помахивая указкой.

Очередная жертва поплелась к ужасному концу. Нечурин обернулся, как идущий на казнь, и заметил, что товарищ его, Заморин, хитро подмигивает.

Гимназист намек понял. Только бы хватило духу под взглядом Горгоны.

12

Екатерининский канал

Само собой вышло, что пристав вытянулся в струнку. Хоть по армейскому чину был младше его немного: в полицию Вильчевский пришел в звании подполковника по армейской пехоте. Но перед этим человеком ощущал себя младшим офицером, если не рядовым – такой страх и трепет вызывал господин полковник жандармского корпуса.

Пристав докладывал обстоятельства старательно: как утром городовой заметил, что местный бродяга вытащил из воды тело, как оставили его на ступеньках и не трогали до прибытия сыска. Карманы не обыскивали, причину смерти по внешнему осмотру установить не удалось. Выслушав, полковник приказал находиться поблизости. Вильчевский козырнул и попятился к городовым, испытав истинное облегчение.

Пирамидов подошел к Ванзарову, который с высоты набережной наблюдал, как двое сотрудников охранки, ротмистр Мочалов и чиновник Сокол, занимаются одеждой утопленника.

– Благодарю.

– Не за что, – ответил Ванзаров, не отрывая взгляда. – Чистая случайность, что послали меня.

– В некотором роде повезло, – сказал полковник. – Долго бы его разыскивали.

Что было правдой. Тело, попавшее в участок, могло пролежать сколько угодно. Вся полиция сбилась бы с ног, искавши, и не вдруг нашла. Никто бы не подумал, что сотрудник охранного отделения не пропал, не сбежал в Финляндию, а безымянный лежит в мертвецкой участка.

– Господин полковник, позвольте отбыть, – сказал Ванзаров, отвернувшись от тела, которое дотошно обыскивали.

– Останьтесь, – последовал резкий ответ.

– Прошу простить, подобным происшествием сыскная полиция заниматься не может.

– Мне решать, кто может, а кто не может, – сказал Пирамидов тоном, не оставлявшим сомнений в этом праве.

Засунув руки в карманы пальто, Ванзаров оставался внешне спокоен и независим.

– То, что сразу опознали Квицинского, не полезли сами, а вызвали нас, говорит о вашей разумности, – начал полковник. – С другой стороны, я не забыл ваш недавний поступок.

– Какой именно, господин полковник?

– Обдурили Квицинского, но не меня. Думаете, сразу не понял, какой бесполезный хлам ему подсунули? Обманули доверчивого человека, а еще джентльменский договор с ним заключили. У нас мозгов хватает, разобрались. А ваш блеф раскрыт, Родион Георгиевич. Жаль, Леонид Антонович не сможет отплатить вам. Но смогу я. И очень того желаю.

Пирамидов выговаривал накопившуюся обиду. Мешать ему, а тем более оправдываться не следовало. Ванзаров умел слушать признания, что является оборотной стороной психологики вообще и способности раскрывать преступников в частности. Особенно следовало помалкивать, если начальник охранного отделения признается в личной неприязни.

– Однако я готов закрыть глаза на ваш подлый поступок, не доводить его до сведения вашего начальства и даже посчитать шуткой, – продолжал полковник. Взглядом своим, тренированным на допросах в тюремных камерах, он давил и давил чиновника сыска. К его сожалению, Ванзаров не уступал, упрямо отвечая прямым взглядом, что задевало Пирамидова. – В нынешних обстоятельствах у меня нет иного выхода…

– Что именно ожидаете от меня? – спросил Ванзаров, вместо того чтобы принести хотя бы формальные извинения. Он знал, что закоренелый преступник не признается никогда. И правильно делает. Иначе пришлось бы слишком долго объяснять.

Пирамидов стерпел и это.

– Спрошу напрямик: считаете ли возможным, что Квицинский, молодой, сильный, умный и ловкий сотрудник охранного отделения, мой личный помощник, не буду этого скрывать, вдруг решил покончить с жизнью и нырнул в Екатерининский канал?

– Мне неизвестны обстоятельства его частной жизни.

– Он счастлив в браке, финансовых затруднений нет, в карты не играет, выпивает чрезвычайно редко и только шампанское.

– Неприятности по службе.

Полковник нетерпеливо дернул подбородком.

– Придумайте отговорки поумнее.

Чиновник сыска дипломатично смолчал.

– Повторяю вопрос: вы считает самоубийство возможным?

– Нет, – ответил Ванзаров, все еще отражая суровый взгляд.

– Благодарю. Можете привести хотя бы один аргумент?

– Когда Квицинский пропал? – спросил Ванзаров, и без того примерно зная ответ, который читался по лицу трупа. Требовалось, чтобы Пирамидов немного сбавил напор.

– Мы расстались вчера в первой половине дня, – ответил он, не уточняя, где и при каких обстоятельствах. – Квицинский отправился по делам службы и не вернулся в отделение вечером. Что иногда случалось, если дела требовали его присутствия. Но сегодня утром его супруга прислала записку: Леонид Антонович не ночевал дома. На утреннем совещании не появился, чего не могло быть ни при каких обстоятельствах. Так что скажете о ваших наблюдениях?