Лицо Максима просияло.
– Избу строить нужно, а лесу нету. Последнее дело! Сел щи хлебать, а щей нету. Хе-хе. Досочек, тесу… Тут Семка дерзостей наговорил… Вы уж не серчайте, барыня. Дурак дураком. Дурь еще из головы не вышла. Не чувствует. Народ такой. Так прикажете, барыня, за лесом приезжать?
– Приезжай.
– Так вы Феликсу Адамычу извольте сказать. Дай бог вам здоровья! Теперь у Степки изба будет.
– Только я дорого возьму, Журкин! Я леса, сам знаешь, не продаю, самой нужен, а если продаю, то дорого.
Лицо Максима вытянулось.
– То есть как?
– Да так. Во-первых, деньги сейчас же, а во-вторых…
– За деньги я не желаю.
– А как ты желаешь?
– Известно как… Сами знаете. Нонче какие у мужика деньги? Грош, да и того нет.
– Даром я не дам.
Максим сжал в кулаке шапку и начал глядеть в потолок.
– Вы это верно говорите? – спросил он, помолчав.
– Верно. Еще имеешь что сказать?
– Что мне говорить? Лесу не даете, так зачем я с вами говорить стану? Прощайте. Только напрасно вы лесу не даете… Жалеть будете… Мне наплевать, а вы пожалеете… Степан на конюшне?
– Не знаю.
Максим значительно поглядел на барыню, кашлянул, помялся и вышел. Его передернуло от злости.
«Так вот ты какая, шельма!» – подумал он и отправился в конюшню. В конюшне в это время Степан сидел на скамье и лениво, сидя, чистил бок стоящей перед ним лошади. Максим не вошел в конюшню, а стал у двери.
– Степан! – сказал он.
Степан не отвечал, не взглянул на отца. Лошадь пошатнулась.
– Собирайся домой! – сказал Максим.
– Не желаю.
– Можешь ли ты мне это говорить?
– Значит, могу, коли говорю.
– Я приказываю!
Степан вскочил и захлопнул конюшенную дверь перед носом Максима.
Вечером к Степану прибежал из деревни мальчик и рассказал ему, что Максим выгнал Марью из дома и что Марья не знает, где ей переночевать.
– Она теперь сидит около церкви и плачет, – рассказывал мальчишка, – а вокруг нее народ собрался да тебя ругает.
На другой день рано утром, когда в барском доме еще спали, Степан надел свою старую одежу и пошел в деревню. Звонили к обедне. Утро было воскресное, светлое, веселое – только бы жить да радоваться! Степан прошел мимо церкви, взглянул тупо на колокольню и зашагал к кабаку. Кабак открывается, к несчастью, раньше, чем церковь. Когда он вошел в кабак, у прилавка уже торчали пьющие.
– Водки! – скомандовал Степан. Ему налили водки. Он выпил, посидел и еще выпил. Степан опьянел и стал подносить. Началась шумная попойка.
– Много ты у Стрельчихи жалованья получаешь? – спросил Сидор.
– Сколько следовает. Пей, осел!
– Доброе дело. С праздником, Степан Максимыч! С воскресным днем! А вы что же?
– И я… И я пью…
– Очень приятно… Всё это, собственно говоря, очень благополучно и обольстительно, Степан Максимыч! Так-с… А позвольте вас спросить, рублей десять получаете?
– Ха-ха! Разве можно барину на десять целковых прожить? Что ты? Он сто получает!
Степан посмотрел на сказавшего это и узнал в нем брата Семена, который сидел в углу на скамье и пил. Из-за Семена выглядывала пьянеющая физиономия дьячка Манафуилова и преехидно улыбалась.
– Позвольте вас спросить, господин, – заговорил Семен, снимая шапку, – у барыни хорошие лошади или нет? Вам ндравятся?
Степан молча налил себе водки и молча выпил.
– Должно быть, очень хорошие, – продолжал Семен. – Только жаль, что кучера нет. Без кучера не того…
Манафуилов подошел к Степану и покачал головой.
– Ты… ты… свинья! – сказал он. – Свинья! И тебе не грех? Православные! Ему не грех! А что в писании сказано, а?
– Отстань! Дурь!
– Дурь… Ты зато умный. Кучер, а не при лошадях. Хе-хе… Она вам и кофию дает?
Степан размахнулся и ударил бутылкой по большой голове Манафуилова. Манафуилов пошатнулся и продолжал:
– Любовь! Какое это чувство… Фф… Жаль, повенчаться нельзя. Барином был бы! А из него, ребята, славный барин вышел бы! Строгий барин, развитой!
Послышался хохот. Степан размахнулся и в другой раз ударил бутылкой по той же голове. Манафуилов пошатнулся и на этот раз упал.
– Ты чего же это дерешься? – закричал Семен, наступая на брата. – Повенчайся – тогда и дерись! Ребята, чего он дерется? Чего ты дерешься, я спрашиваю?
Семен при�