Вампирские хроники: Интервью с вампиром. Вампир Лестат. Царица Проклятых

Пламя свечи выросло и окрепло, из полумрака один за другим выступали кошмарные сюжеты. Нашим глазам предстали вырожденцы и уроды Босха, раздувшиеся в гробах трупы, принадлежащие перу Траини, чудовищные всадники Дюрера и выходящее за всякие мыслимые пределы грандиозное собрание средневековых гравюр, оккультной символики и барельефов. Росписи на потолке изображали корчащиеся тела, рассыпающиеся в прах скелеты, ужасных демонов и наводящие страх орудия пыток. Помещение производило впечатление храма смерти.

Наконец мы вышли на середину зала. Я огляделся по сторонам, и мне почудилось, что нарисованные монстры ожили. Мне показалось, что я падаю в знакомую черную бездну, как бывало в предчувствии видения, комната поплыла перед глазами. Я взял Клодию за руку. Она стояла задумчиво и неподвижно, ее равнодушный и отсутствующий взгляд на секунду встретился с моим, и я понял, что ее надо оставить в покое. Она вырвала крошечную ладошку и быстро пошла прочь от меня. Торопливый стук ее каблучков отдавался громким эхом в огромном зале и барабанным боем у меня в висках. Я сжал лоб ладонью и безмолвно опустил голову, словно боялся поднять глаза и увидеть ужасные, непереносимые страдания. Потом снова взглянул на вампира. Его лицо как будто парило передо мной во мраке свечи, древние мудрые глаза сияли в кругу темных ресниц. Каменные черты не дрогнули, губы не шевельнулись, но мне показалось, что он улыбается. Я разглядывал его все настойчивее, убежденный, что это всего лишь волшебство, иллюзия и я смогу преодолеть ее. Но чем дольше я смотрел на него, тем явственнее видел эту легкую и задумчивую улыбку. Вдруг он ожил перед моими глазами, и я услышал или, точнее, почувствовал, как он что-то шепчет, говорит и даже напевает. Неожиданно приблизившись, он притянул меня к себе, обнял за плечи. Его лицо очутилось так близко, что я разглядел каждый волосок густых ресниц, блестящих в лучах нестерпимо яркого сияния глаз; легкое дыхание коснулось моей кожи.

Я пытался отстраниться от него, но не мог шевельнуться, его рука держала меня мягко и не отпускала, его свеча вдруг оказалась у меня прямо перед глазами, тепло шло от пламени, все мое холодное тело жаждало этого тепла; я потянулся к свече, но не нашел ее, видел только его лучезарное лицо, белое, гладкое и мужественное. Лестат никогда не был таким. Передо мной стоял другой вампир, в нем соединились мы все, но он был такой же, как я, – существо моей породы.

И вдруг все кончилось.

Я протянул руку, чтобы коснуться его лица, но он был уже далеко, точно и не приближался ко мне. Растерянный и изумленный, я отступил назад.

Где-то вдалеке, над ночным Парижем, зазвонил колокол. Долгий, монотонный звук проник даже в этот подземный зал, и балки перекрытий отозвались протяжным гудением могучих труб величественного органа. Я снова услышал шепот или пение. Оглянувшись, я увидел, что тот смертный юноша здесь и смотрит на меня. Я жадно вдохнул запах жаркой человеческой плоти. Невесомая рука вампира поманила юношу, тот подошел, бесстрашно и возбужденно глядя мне в лицо, и неожиданно обнял меня за плечи.

Это было впервые: человек сам, сознательно шел в мои объятия. Я хотел оттолкнуть мальчика, чтобы спасти, но вдруг увидел синеватое пятно у него на шее. Он сам подставил горло моему жадному рту, приник ко мне всем телом, и я почувствовал, как напряглась его мужская плоть. Сдавленный стон вырвался из моих губ, но он прижался ко мне теснее, припал губами к моей холодной, безжизненной коже. Я вонзил зубы в его горло, его твердая плоть вжималась в мое бедро; моя страсть оторвала его от пола, и мир перестал существовать, остались лишь ритмичные удары его сердца; как волны, они прокатывались по всему моему телу, невесомый, я раскачивался вместе с ним, упиваясь его плотью, его чувственным восторгом, его сознательной страстью к самоуничтожению.

Я очнулся, задыхаясь; он был уже не со мной, мои руки обнимали пустоту, но губы еще хранили вкус его крови. Юноша лежал на полу рядом с вампиром, смотрел на меня так же спокойно и безразлично, как и его хозяин. Его глаза чуть затуманились от потери крови. Я молча шагнул к нему, не владея собой, его взгляд дразнил меня. Он бросил мне вызов – остался жив! Он должен был умереть, но не умер; мы были так близки, но он выжил! Подавив желание броситься на него, я отвернулся и только тогда заметил других вампиров; они двигались, как тени, возле стены позади меня – едва различимые темные силуэты, – и огоньки свечей в их руках, казалось, скользили по воздуху сами по себе. За их спинами угадывались смутные очертания гигантских фресок: стервятник с человеческим лицом раздирает на части труп, обнаженный мужчина привязан за руку и за ногу к дереву, рядом, с соседней ветви, свисает туловище другого, его отсеченные руки болтаются на веревках, а отрезанная голова торчит на колу возле дерева.

Снова послышалось тихое, воздушное, неземное пение. Голод отступал, но голова еще кружилась, и пламя свечей сливалось перед глазами в широкую горящую дугу. Вдруг кто-то резко толкнул меня в спину, я потерял равновесие и чуть не упал. Я оглянулся и увидел худое, костлявое лицо презренного шута, его длинные белые пальцы тянулись ко мне. Но тот, другой, главный, быстро шагнул вперед и встал между нами. Похоже, он ударил его, но я снова не сумел уловить движение. Словно каменные статуи, они смотрели друг на друга. Кажется, прошла вечность; они стояли неподвижно, лишь слабые дрожащие огоньки в их глазах выдавали присутствие жизни. Помнится, я, спотыкаясь, отошел к стене; точно слепой, натолкнулся на большое дубовое кресло и сел. Я чувствовал, что Клодия где-то рядом, она говорила с кем-то, из полумрака доносился ее тихий нежный голос. Стало жарко, и кровавый пот выступил у меня на лбу.

«Пошли со мной», – сказал Арман; он снова был рядом. Я внимательно следил за его лицом, стараясь уловить движение губ, но – тщетно. Клодия присоединилась к нам, мы вернулись на ту же лестницу и стали спускаться еще ниже, под землю. Клодия шла впереди, и я видел на стене длинную тень ее хрупкой маленькой фигурки. Становилось прохладнее, воздух был свеж и влажен. В щелях между камнями поблескивали капельки воды, они отливали красным золотом в отблесках пламени одинокой свечи нашего проводника.

Наконец мы оказались в маленькой комнате. В глубокой каменной нише жарко горел камин. Напротив него в каменном же алькове стояло широкое низкое ложе, отделенное от комнаты маленькими воротцами из двух медных створок. В первое мгновение все это ясно предстало моему взору: длинные ряды книг вдоль стен, деревянный письменный стол по одну сторону камина и гроб – по другую. Но вдруг у меня закружилась голова, комната поплыла перед глазами, и я зашатался. Вампир положил мне руку на плечо и усадил в глубокое кожаное кресло у камина. Палящий жар коснулся моих ног, и это острое приятное чувство вернуло меня к жизни. Я откинулся на спинку и, прищурив глаза, попытался разглядеть обстановку в комнате. Кровать в алькове показалась мне похожей на сцену. На ней лежал юноша, чью кровь я пил только что. Его голова с расчесанными надвое, слегка вьющимися возле ушей темными волосами покоилась на льняной подушке; в лихорадочном полусне он был похож на изнеженное и бесполое существо с картины Боттичелли. Подле него удобно устроилась Клодия, ее холодная рука белела на его пышущей здоровьем румяной щеке. Она уткнулась лицом в нежную шею юноши. Вампир, скрестив руки на груди, стоял посредине комнаты и по-хозяйски смотрел на них. Клодия наконец оторвалась от мальчика, по его телу пробежала дрожь. Арман взял ее на руки, нежно, совсем как я, и она обвила его шею руками. Губы ее раскраснелись от выпитой крови, а глаза были полуприкрыты, как в обмороке. Он бережно усадил ее на стол, она откинулась назад и грациозно улеглась среди толстых томов в кожаных переплетах, опустила руки на подол бледно-лилового платья. Юноша уткнулся лицом в подушку и уснул; его хозяин затворил медные створки.

Что-то тревожило меня в этой комнате, но я не знал, что именно. Не мог понять, что со мной творится, но одно было очевидно: кто-то старался изгнать из моей памяти два ужасных переживания – эти страшные, завораживающие фрески и отвратительное убийство, которое я, забыв о стыде и приличиях, едва не совершил на глазах у других.

Я никак не мог разобраться, что угрожает мне теперь и почему мой ум ищет путь к спасению неведомо от чего. Я не сводил глаз с Клодии. Она полулежала на столе среди книг и других предметов – там был отполированный до блеска человеческий череп, старинный позолоченный канделябр, раскрытая толстая рукопись на пергаменте; буквы отражали яркий свет свечей. На стене, прямо над головой Клодии, висела гравюра, которую я заметил только теперь: средневековый дьявол с рогами и копытами парит над шабашем поклоняющихся ему ведьм. Золотистые локоны Клодии едва не задевали ее. Она смотрела на хозяина комнаты широко открытыми удивленными глазами. Вдруг мне захотелось броситься к столу и схватить ее на руки, страшная картина мелькнула в моем воспаленном воображении: Клодия, неживая, как сломанная кукла, брошенная навзничь. Я перевел взгляд на дьявола – лучше уж видеть его отвратительную рожу, чем мрачную и неподвижную Клодию.

«Вы не разбудите мальчика, говорите, не бойтесь, – сказал вампир. – Вы явились издалека, и путешествие было долгим и нелегким».

Мое смятение отступало, исчезало бесследно, точно клубы дыма, развеянные порывами ветра. Я уверенно и спокойно смотрел на него. Он неторопливо прошел по комнате и опустился в кресло напротив моего. Клодия тоже смотрела на него, а он переводил взгляд с нее на меня. Его бесстрастное лицо не менялось, глаза смотрели спокойно и мирно, как всегда.

«Как вы знаете, меня зовут Арман, – сказал он. – Это я посылал Сантьяго прошлой ночью вручить вам приглашение на спектакль, а заодно и к нам в гости. Я знаю ваши имена и рад видеть вас у себя дома».

Я собрался с силами и ответил ему; собственный голос показался мне чужим. Я сказал, что мы так боялись оказаться единственными вампирами на свете.

«Но откуда же тогда взялись вы сами?» – спросил он.

Клодия чуть приподняла руку, быстро взглянула на меня. Я не сомневался, что Арман тоже заметил ее движение, но не подал виду. Я сразу понял, что она пыталась сказать.

«Вы не хотите отвечать», – задумчиво проговорил он, и этот тихий, ровный, нечеловеческий голос, эти глубокие глаза снова околдовали меня; а ведь я с таким трудом вырвался только что из этих чар.

«Ты здесь главный?» – спросил я.

«Нет, если понимать слово „главный“ так, как понимаешь его ты, – ответил он. – Но если бы кто-то и возглавил наше сообщество, то это был бы я».

«Прости меня… Я пришел не затем, чтобы обсуждать, как я стал вампиром, это не тайна для меня и не вызывает вопросов. И если у тебя нет власти, которая требует беспрекословного уважения и подчинения, я не стану говорить об этом».

«А если бы я сказал, что у меня есть такая власть, ты бы подчинился?» – спросил он.

Жаль, что я не могу передать, как он говорил: каждый раз он словно выходил из волшебного состояния созерцания; то же самое теперь происходило и со мной, и мне трудно было преодолеть это волшебство. Он ни разу не пошевелился, но наша беседа казалась очень оживленной. Это и пугало, и притягивало меня, так же как простая, но богатая обстановка его комнаты. Здесь было только самое необходимое: книги, стол, пара кресел у камина, гроб, картины. По сравнению с ней роскошное убранство нашего номера казалось не только пошлым и вульгарным, но и совершенно бессмысленным. Только присутствие спящего юноши оставалось для меня загадкой. Его роли я никак не мог понять.

«Не уверен, – отозвался я, не в силах отвести взгляд от омерзительного портрета Сатаны. – Сначала я должен узнать, кто… кто дал тебе эту власть. Другие вампиры… или кто-нибудь еще».

«Кто-нибудь еще? – протянул он. – Что ты имеешь в виду?»

«Вот это!» – я указал на средневековую гравюру.

«Это всего лишь рисунок», – заметил он.

«И все?»

«И все».

«Значит, не Сатана поставил тебя над ними? Не он дал тебе власть вампира?»

«Нет», – спокойно ответил он, и я не мог понять, что он сейчас думает и задумывается ли вообще над моими вопросами.

«А другим вампирам?»

«Нет», – ответил он так же спокойно.

«Значит, мы… – я наклонился вперед, не в силах сдержать волнение, – не дети дьявола?»

«О чем ты? – задал он встречный вопрос. – Разве дьявол сотворил этот мир?»

«Нет, если кто его и создал, то только Бог. Но и дьявола создал Бог, и я хочу знать, а вдруг мы – творения Сатаны?»

«Ты совершенно прав, дьявола сотворил Бог, значит и он – дитя Божье. И все мы тоже. Никаких детей Сатаны не существует».

Я не мог скрыть своих чувств и, откинувшись на спинку кресла, снова взглянул на гравюру. На мгновение я забыл о присутствии Армана и задумался, потрясенный его неоспоримой и простой логикой.

«Но почему ты так взволнован? – обратился он ко мне. – Ведь все, что я сказал, для тебя не новость».

«Позволь мне объяснить, – начал я. – Я знаю, ты не просто вампир, ты учитель, и я бесконечно уважаю тебя. Но твоя отрешенность недоступна мне. Я никогда не был и, наверное, никогда не буду таким, как ты».

«Я понимаю тебя, – кивнул Арман. – Я смотрел на тебя во время спектакля и видел, как ты страдал, сочувствовал девушке и жалел ее. Я предложил тебе кровь Дэниса, ты и его жалел. Всякий раз, убивая, ты умираешь сам, потому что думаешь, что заслуживаешь смерти, и ничто не может переубедить тебя. Твоя душа полна любви и стремления к справедливости. Как же ты можешь называть себя творением дьявола?!»

«Я грешен, бесконечно грешен, как и любой вампир на земле! Убил множество людей и буду убивать и дальше. Я принял этого юношу, Дэниса, хотя даже не знал, умрет он или нет».

«Но разве это значит, что ты такой же грешник, как другие вампиры? Разве не существует различных степеней зла? Или ты думаешь, что зло – это огромная, чудовищная пропасть, однажды соскользнув в которую ты будешь неизбежно падать в скрытые вечным мраком глубины?»

«Да, так я и думаю. Может, это и неразумно, но вокруг меня только черная пустота, и нет мне утешения».

«Ты просто не хочешь быть честным до конца, – возразил он, и в первый раз я уловил в его голосе проблеск какого-то чувства. – Ты же понимаешь, что добродетель бывает разная. Добродетель ребенка – в его невинности, добродетель монаха – бескорыстие, самопожертвование и служение Богу. Есть добродетель святых и добродетель домашних хозяек. Разве они ничем не отличаются друг от друга?»

«Да, отличаются. Но все они бесконечно далеки от зла», – ответил я.

Раньше я никогда об этом не думал, и только теперь, в разговоре с Арманом, мои самые затаенные чувства обрели форму и превратились в слова. Наверное, мой разум тогда был слишком слаб, и только чужая воля побудила меня связно мыслить, извлекать правду из хаоса страстей и страданий. Чужая воля направляла меня. И я вдруг ясно понял, что больше не одинок. Без всякого внутреннего сопротивления вспомнил прошлое; заново пережил тот миг, когда стоял у лестницы лицом к лицу с Бабеттой, ослепленный ее ненавистью; вспомнил жизнь с Лестатом и вечное раздражение против него; страстную, обреченную привязанность к Клодии – и я понял, что это только маска, под которой я скрывал свое одиночество, что моя любовь к ней имеет те же корни, что и желание убивать. И мой разум проснулся, я снова жадно хотел узнать правду, несмотря на собственные слова: «Вокруг меня только черная пустота, и нет мне утешения».

Я посмотрел на Армана, его огромные карие глаза на сияющем, навеки юном лице пристально изучали меня. Мне почудилось, что мир вокруг пришел в медленное движение; так же было в том зале с фресками – предчувствие видения, – и во мне пробудилось желание такое неистовое, что само обещание его выполнения таило в себе невыносимую возможность разочарования. Меня мучил древний, страшный вопрос – что есть зло?

Я сжал голову руками, как делают люди в минуты страдания, но разве человек в силах унять эту боль?

«Что же такое зло? – Арман словно прочитал мои мысли. – Разве можно один раз сойти с пути истинного и в мгновение ока стать таким же грешником, как выходец из черни, заседающий в революционном трибунале, как самый жестокий из римских императоров? Разве для этого достаточно разок пропустить воскресную мессу или попрать тело Христово? Или украсть краюху хлеба… или переспать с женой соседа?»

«Нет… – Я покачал головой. – Нет».

«Если зло существует в этом мире, но не различается по степеням греховности, стало быть, достаточно совершить один-единственный грех, чтобы оказаться навеки проклятым. Разве не к этому сводится смысл твоих слов? Если Бог есть и…»

«Я не знаю, есть ли он, – перебил я Армана. – Но судя по тому, что я видел… Бога нет».

«Значит, нет и греха и зла тоже нет».

«Это не так, – возразил я. – Потому что если Бога нет, то мы – высшие разумные существа во всей вселенной. Только нам одним дано видеть истинный ход времени, дано понять ценность каждой минуты человеческой жизни. Убийство хотя бы одного человека – вот что такое подлинное зло, и не важно, что он все равно умрет – на следующий день, или через месяц, или спустя много лет… Потому что если Бога нет, то земная жизнь, каждое ее мгновение – это все, что у нас есть».

Арман откинулся назад, словно решив на время прервать беседу. Щурясь, он смотрел на огонь. Впервые он отвел взгляд в сторону, и я смог спокойно рассмотреть его. Он долго сидел молча, и я как будто видел движение его мыслей, они словно плыли по воздуху, как кольца табачного дыма. Я не мог их прочитать, но чувствовал их мощь, их силу. Мне даже виделось свечение вокруг его головы; его лицо казалось молодым, но это ничего не значило, потому что он был бесконечно старый и мудрый. Вряд ли я смогу это описать: чистые, юные черты лица и глаза, невинные, но полные многовекового опыта.

Он поднялся из кресла, непринужденно сцепил руки за спиной и обратил взгляд на Клодию. Я понимал, почему она все время молчала. Наш разговор был не для нее. Но я знал, что и она оказалась во власти могущественных чар Армана. Она ждала своего часа, слушала и запоминала. Их взгляды скрестились. Он владел каждой клеточкой своего тела, поднялся на ноги так легко, без суетливых жестов и движений, рожденных необходимостью, или привычкой, или неуверенностью в себе. Глядя на Клодию, он застыл в сверхчеловеческой неподвижности, и то же самое произошло с ней: она стала похожа на каменное изваяние, она тоже умела владеть своим телом. Они смотрели друг другу в глаза, и между ними возник контакт, некое высшее понимание, недоступное мне. Я сейчас для них был всего лишь суетным и вечно колеблющимся существом, как любой смертный для меня. Арман повернулся ко мне, и я понял: он уже знает, что она не согласна с моим пониманием зла, хотя они не произнесли ни слова.

Он заговорил, глядя на огонь: «Значит, есть только одно зло».

«Да», – отозвался я, и этот главный вопрос снова заставил меня забыть обо всем.

«Да, это так», – ответил он, и это было как удар, ввергнувший меня в пучину отчаяния и безысходной тоски.

«Значит, Бога нет… тебе ничего не известно о Его существовании?»

«Ничего!» – подтвердил он.

«Ничего!» – ошеломленно повторил я, даже не пытаясь скрыть свою наивность и жалкий человеческий страх.

«Ничего».

«И никто из здешних вампиров ничего не знает про Бога или дьявола?»

«Ни один из тех, кого я знаю, – задумчиво протянул он. Отблески пламени отражались в его глазах. – И насколько могу судить, я самый старый вампир на земле. Ведь живу уже четыреста лет».

Я изумленно смотрел на него.

Мир вокруг меня померк. Случилось то, чего я всегда так боялся. Я остался один, и не было у меня надежды. «Что ж, пусть будет так, – подумал я, – до самого конца света». Многолетние поиски закончились ничем. Я облокотился на спинку кресла, безразлично глядя на языки пламени в камине.

Я понимал, что бесполезно уезжать от Армана, предпринимать новое путешествие только затем, чтобы еще раз услышать тот же ответ.

«Четыреста лет, – шепотом повторил я его слова. – Четыреста лет».

Я не сводил глаз с раскаленных углей. Одно полено разгоралось с трудом, но огонь побеждал сырое дерево, оно медленно оседало в глубине камина, испещренное крошечными дырочками, через которые выступала смола. Она быстро выгорала, и на месте каждой такой дырочки плясал маленький огненный язычок. И мне показалось, что эти огоньки – лица людей с черными отверстиями ртов, что это огромный хор поет неслышными голосами.

Вдруг Арман резко поднялся, зашелестели складки плаща, он встал на колени у моих ног, обхватил мою голову руками, и горящие глаза смотрели мне в лицо.

«Зло – само понятие о нем – происходит от разочарования и горечи! Неужели ты не понимаешь? – воскликнул он. – Дети Сатаны! Дети Бога! Неужели это единственный вопрос, который привел тебя ко мне? Неужели это единственная сила, которая заставляет тебя превращать нас в богов или чертей? Единственно подлинная сила заключена в нас самих. Как ты можешь верить во все эти лживые сказки?»

Он сорвал со стены гравюру так стремительно, что я успел заметить лишь оскаленную пасть дьявола. Она промелькнула передо мной и через мгновение исчезла в огне камина.

Что-то сломалось внутри меня, точно в душе открылись шлюзы, бурный поток чувств вырвался наружу и заставил напрячься каждый мускул моего усталого тела. Я вскочил на ноги и поспешно отступил назад, подальше от него.

«Ты сошел с ума? – спросил я, изумленный собственным гневом и отчаянием. – Мы оба, ты и я, бессмертны, вечны; каждую ночь мы черпаем наше бессмертие в человеческой крови; здесь, на столе, среди заключенной в толстые тома многовековой мудрости лежит ребенок, такой же демон, как и мы сами. И ты еще спрашиваешь, почему я стараюсь понять смысл нашего существования, почему обращаюсь к сверхъестественным силам, почему ищу их! Я видел свое превращение и могу поверить во что угодно! Да, я запутался, я готов принять даже самую невероятную истину из всех когда-либо слышанных мною: в нашем существовании вообще нет никакого смысла!»

Я попятился к двери, прочь от его удивленного лица, руки, парящей в воздухе возле неподвижных губ, пальцев, сжатых так сильно, будто он хотел пронзить ногтями собственную ладонь.

«Не уходи! Вернись», – прошептал он.

«Нет, не сейчас, – сказал я. – Позволь мне уйти. На время… позволь мне уйти… Ничто не изменилось. Просто я должен переварить твои слова…»

На пороге я оглянулся. Клодия смотрела на меня, сложив руки на коленях. Потом нежно и печально улыбнулась, махнула рукой: уходи.

Мне хотелось выбраться из театра на старинные улицы и просто брести куда-нибудь, чтобы прийти в себя. Но у меня не было сил; двигаясь на ощупь в темноте по каменным плитам коридора, я совершенно растерялся. Наверное, просто не мог собраться с духом и сделать над собой усилие, моя собственная воля отказывалась повиноваться мне. Я подумал, что смерть Лестата, если он, конечно, умер, была бессмысленной жертвой. Я часто думал о нем, вспомнил и теперь, но с теплотой и сожалением. Он был такой же потерянный и одинокий, как мы все. Он не прятал от нас никакой тайны, просто сам ничего не знал. Ему нечего было знать. Я не мог разобраться в своих мыслях, но уже начал понимать, что напрасно ненавидел Лестата. Я сидел на ступеньках лестницы в полумраке, спиной к приоткрытой двери зала, и тупо смотрел на собственную расплывчатую тень на грубом, шероховатом полу. Внутренний голос шептал мне: «Усни». И еще отчетливее: «Забудь обо всем». Но я не предпринял ни малейшей попытки встать и вернуться в гостиницу, хотя мне хотелось туда; я вспомнил, как там свежо и спокойно; там, среди милой и недолговечной роскоши, я смогу забыться, опуститься в мягкое бархатное кресло, положить ноги на каминную решетку и смотреть, как языки пламени лижут мраморные изразцы, и видеть в бесчисленных зеркалах не вампира, а усталого и задумчивого человека…

«Беги туда, – уговаривал я сам себя, – беги прочь от всего, что держит тебя здесь». И снова я подумал о Лестате.

«Я был несправедлив к нему. Я напрасно его ненавидел», – повторял я шепотом, стараясь вытянуть мысль из темных глубин сознания, чтобы она обрела законченную форму, понятную для меня самого. Мой шепот походил на тихое шуршание сухих листьев и эхом отдавался под каменными сводами лестницы.

Вдруг из темноты отозвался другой, нечеловеческий голос, тусклый и ровный: «О чем ты? Почему ты был несправедлив к нему?»

Я обернулся так резко, что перехватило дыхание. Вампир сидел рядом со мной, совсем близко.

Я не поверил своим глазам: это был тот мрачный шут, которого Арман называл Сантьяго.

Ничто в нем не напоминало прежнего жестокого злодея, хотя совсем недавно именно он напал на меня и Арман его ударил. Его черные волосы слегка растрепались, с губ исчезла коварная ухмылка. Он пристально глядел на меня.

«Это касается только меня одного», – ответил я, и мой страх отступил.

«Но ты назвал имя, я слышал», – сказал он.

«Имя, которое я не желаю повторять», – ответил я, избегая его внимательного взгляда. Я понял, как ему удалось одурачить меня и подобраться так близко: он бесшумно подкрался сзади, согнувшись, и его тень совпала с моей тенью. Я тут же представил, как он скользит вниз по лестнице за моей спиной, и мне стало не по себе. Его присутствие тревожило меня, я ему не доверял. Арман умел гипнотизировать, подчинять своей власти, но он всегда старался быть честным, понимал меня без слов. А этот вампир был насквозь лжив, и я инстинктивно чувствовал его силу, едва ли не равную силе Армана, но разрушительную и грубую.

«Ты приехал в Париж, чтобы отыскать нас, а теперь сидишь один на темной лестнице… – сказал он мирно и дружелюбно. – Почему бы тебе не подняться к нам? Пойдем, расскажи нам о нем; я знаю его, я узнал это имя».

«Ты не знаешь и не можешь его знать. Это был простой человек», – соврал я, повинуясь скорее чутью, чем разуму. Почему-то я не хотел, чтобы он знал о Лестате и его смерти.

«Ты хочешь сказать, что пришел сюда предаваться размышлениям о судьбе какого-то человека и о справедливости по отношению к нему?» – спросил он без малейшего намека на насмешку.

«Я пришел сюда, чтобы побыть одному, не обижайся», – пробормотал я.

«Нехорошо быть одному в таком состоянии. Ты даже не слышал, как я подошел… Ты нравишься мне. Пойдем наверх, к нам». Он медленно потянул меня за руку, я поднялся.

Вдруг внизу блеснул свет, это открылась дверь комнаты Армана. Послышались шаги – он шел сюда. Сантьяго отпустил меня. Я стоял недоумевая. У лестницы появился Арман, на руках он держал Клодию. Она смотрела вокруг прежним безразличным взглядом. Казалось, она ничего не замечает и думает о своем. Я не мог понять, что с ней происходит. Я взял Клодию из рук Армана, она нежно приникла ко мне, как бывало в гробу перед сном.

Резким и сильным движением руки Арман оттолкнул Сантьяго, тот упал, но тут же поднялся. Арман не дал Сантьяго опомниться и потащил его наверх. Все произошло так быстро, что я успел заметить лишь очертания черных облачений и расслышать шарканье подошв по каменному полу. Через мгновение Арман уже стоял на верхней ступеньке один, и я неторопливо поднялся к нему.

«Вам не удастся сегодня ночью безопасно покинуть театр, – прошептал он, обращаясь ко мне. – Он подозревает вас. Я пригласил вас сюда, и он считает, что имеет право познакомиться с вами поближе. Речь идет о нашей безопасности».

Следом за ним я вошел в зал, он повернулся ко мне и прошептал на ухо: «Я должен предупредить тебя. Не отвечайте ни на какие вопросы. Говорите как можно меньше о себе. Спрашивайте сами, и перед вами станут распускаться бутоны истины. И главное: храните молчание о своем втором рождении».

Он отошел от нас, но потом обернулся и поманил за собой в полумрак, где уже собралось все общество. Они были похожи на мраморные статуи, их лица и длинные руки светились в темноте, как наши. И я подумал, что мы и они сотканы из одной и той же плоти, – я так долго мечтал об этой встрече. Но теперь эта мысль отчего-то тревожила меня, особенно когда я подошел поближе и разглядел их отражения в высоких зеркалах между ужасными фресками и картинами. Я отыскал свободное кресло с резными ножками и высокой спинкой, сел, и Клодия вдруг очнулась. Она наклонилась ко мне и прошептала, что я должен слушаться Армана: ничего не говорить про Лестата и наше прошлое. Мне хотелось поговорить с ней без свидетелей, но Сантьяго непрерывно следил за нами и только изредка переводил взгляд на Армана. Вокруг Армана собрались дамы, они обнимали его, и я смотрел на них в смятении. Их стройные фигуры, прекрасные лица, изящные руки, скрывающие нечеловеческую силу, их колдовские взгляды, обращенные к нам в тишине, не волновали и не восхищали меня. Меня мучила ревность. Он поворачивался к каждой, целовал их, и я сходил с ума от ревности и страха, что он забыл про меня. Он подвел их ко мне, чтобы познакомить, но я смутился и не знал, что делать.

Я запомнил только два имени: Эстелла и Селеста. Они обе, изящные, как фарфоровые статуэтки, тут же принялись с развязностью, простительной разве что слепым, ласково ощупывать Клодию, гладить ее сияющие волосы, касаться даже ее губ. Она равнодушно терпела их ласки. И только мы с ней знали, что в ее детском теле прячется острый, проницательный ум взрослой женщины. Я удивлялся, глядя на нее: она поворачивалась к ним лицом, придерживая складки платья, холодно улыбалась в ответ на их восхищенное обожание. Я забыл, что и сам когда-то вел себя с ней как с ребенком, несдержанно: тискал ее, часто брал на руки. В моей голове теснились разные мысли. Я вдруг вспомнил наш разговор предыдущей ночью в гостинице и ее злобные слова о любви между людьми; я все еще не мог прийти в себя после разговора с Арманом, который не открыл мне ничего нового, и внимательно следил за вампирами, вслушивался в их шепот, вглядывался в темноту возле фресок. Я ни о чем никого не спрашивал, но скоро понял, что представляет собой парижское общество вампиров. Мои худшие опасения подтвердились: недавний спектакль был правдой, именно так они и жили.

Я стал прислушиваться к разговору, речь зашла об искусстве. Ради безопасности в доме всегда был полумрак, но его обитатели высоко ценили живопись, и каждую ночь кто-нибудь из них обязательно приносил новую гравюру или работу современного мастера. Селеста, опустив холодную ладонь на мою руку, с презрением говорила о смертных создателях этих произведений. Эстелла посадила себе на колени Клодию и с наивным апломбом утверждала, что они, вампиры, только собирают эти жуткие картины, а придумывают их люди, которые способны на любую гадость.