Read the book: «Fide Sanctus 2»

Font:

Вторая часть дилогии; продолжение романа Fide Sanctus 1

Республика Беларусь, г. Гродно; 13 февраля 2010-го года

ГЛАВА 21.

– Что такое любовь? – спросила круглолицая девчушка, смешно сморщив нос.

На вид это была даже не первокурсница, а школьница. Стенд с сердечками возле неё был щедро усыпан определениями любви; остальные «ораторы» явно на слова не скупились.

– Что такое любовь? – рассеянно повторил Свят, сбрасывая с волос снег.

На голове вырос целый сугроб, пока он бежал с дальней парковки.

– Мы с пространными определениями не готовы. – Схватив с кресла платье Интуиции, Судья поспешно запихнул его в шкаф. – Мы само слово еле отыскали, вспомни.

Прокурор поднял взгляд от домино, в которое его втянул Внутренний Ребёнок, и мягко буркнул:

– Да, словами пока не можем. Ощущениями можем. Запахами. Нотами.

Знаю, кто может словами.

Но она только что хлопнула дверцей машины и рванула в соседний корпус.

Всё-таки именно сегодня вручить Вере сборник Рождественского, который он взял в библиотеке в январе, – это потрясающая идея. Пусть вечер накануне Дня влюблённых раскрасится стихами Роберта и её гипотезами о силе слов. Знаком показав первокурснице, что он пас, Свят обогнул стенд с определениями любви и зашагал в глубь здания, всё ещё улыбаясь. Жизнеспособности улыбки сегодня не мешали даже толчки чужих рюкзаков и резкие ароматы парфюмов.

… – Не зря же сказано, что в начале было слово, – вещала Вера утром, закинув ноги на табуретку. – Если у тебя есть карандаш, ты можешь очертить границы своей реальности. А если у тебя есть слова, ты можешь эту реальность наполнить. Можно найти неизбитое, небанальное слово для каждого звука, запаха, цвета. Ощущения и образа. Нужно только уметь искать. – Невозмутимо отобрав у него последний листик мяты, она добавила: – Ты меня слушал?

В её взгляде было столько тёплого лукавства и деловитого подозрения, что он едва сумел сдержать смех. В медовой бочке этого февраля была лишь одна капля дёгтя. Почему же она, мастерица словесности, никак не пробовала подобрать «неизбитые и небанальные» слова для своих чувств: особенно в дни, когда всё вокруг заражено розовым флёром признаний?

Впрочем, избитые тоже подойдут. «Я люблю тебя, Свят» прозвучит более чем роскошно.

Нет: она пока хранила признание при себе – как бы рьяно он ей свою любовь ни показывал; как бы жадно ни старался эти слова призвать.

– Жарко, – перед сном бурчала она, пытаясь удобнее улечься в кольце его рук. – Ну отодвинься! У тебя так батареи жарят, не то что в общаге.

– Точно, при первой же возможности пойдём ночевать в общагу, – сонно бормотал он. – Там тебе некуда будет отодвигаться на полуторке. Ну потерпи, пожалуйста.

Не буянь, любительница личного пространства.

Пальцы бегали по её плечам и замирали на предплечьях. Вот так он хотел засыпать.

Поглаживая против роста крошечные волоски на её руках.

– Не хочу отодвигаться, – шептал Внутренний Ребёнок, касаясь золотых лучей, что лились из её сердца. – Ну пожалуйста. Не так уж тесно же.

Совсем не тесно. У тебя под кожей.

…Сдвинув рукав, Свят бросил взгляд на часы, которые Рома подарил ему на медиум – половину срока обучения в универе. Похожие он получил на медиум от отца своего; это была семейная традиция. Запястье регулярно зудело – продолжать традиции этой семьи не хотелось – но часы он всё же носил.

До того шикарным был их вид и классной – гравировка «Е.С.» на обороте.

Едва он протиснулся сквозь бодрую толпу технарей и приблизился к лестнице, по плечу хлопнула чья-то ладонь. Обернувшись, Свят увидел Олега. Вокруг его глаз залегли коричневые тени – будто он тоже регулярно недосыпал – а на лице горела странная смесь из… вызова, обречённости и надежды.

– Видел, что в кабинетах творится? – в духе светской беседы уронил Олег. – На меня в лекционном зале тонна сердечек высыпалась при входе. Выпал святой валентин на воскресенье – ну и вздохнули бы с облегчением. Нет, братцы, нанесём превентивный удар. Три ха-ха и прыжок с подвыподвертом.

Едва они оказались на нужном этаже, Петренко вдруг преградил ему путь с таким видом, словно на что-то решился. Свят затормозил и нацепил маску вежливого интереса.

Ты наконец хочешь объяснить, чего тебя лихорадит?

Со среды Олег его сторонился; упорно избегал прямых взглядов и скупо отмалчивался даже в тех контекстах, которым раньше дарил целые тирады.

– Респект, – протянув к нему ладонь, бросил Петренко. – Поздравляю. Начал за упокой, а выплыл.

В голове закопошилось настороженное недоумение.

Нет. Он явно не собирался пояснять, чего его «лихорадит». О чём он?

– Доброе утро, страна, – немедленно вклинился Судья. – Такие новости путешествуют быстро.

Этот общажный кретин знает тысячу кретинов и из своей, и из её общаги.

– Чёрт! – пробормотал Адвокат, кусая губу. – Стоило лучше скрываться!

Ладони взмокли и зачесались; по нервам пробежал холодок.

Делать непонимающий вид уже глупо.

– Всё не совсем так, – сухо сказал Свят. – Точнее, не полностью. Речь не только о… победе. Я…

– …с ней и по личным причинам. – Олег кивнул так буднично, будто лишний раз услышал то, что с рождения знал. – Я понял. Я с этим и поздравлял. Самое сложное – перестать скрывать содержимое сердца от себя самого. Не ссы, мы будем молчать.

Машинально пожав его руку, Свят выдавил сносную улыбку. Он был уверен, что провинциальный рентген заметит: улыбка именно выдавлена. Но нет.

Петренко, казалось, сильнее заботило то, чтобы скрыть… натянутость улыбки своей.

Ничего не ответив, Свят зашагал к нужному кабинету. Трепаться о Вере не хотелось. Было досадно проронить даже половину лишнего слова.

– Ты параноик, – сварливо припечатал Прокурор. – Он даже имени её не назвал.

Он называл его постоянно. Только не всегда буквами и вслух.

Группа мерно гудела, обратив на прибывших один процент внимания. За окном медленно шёл крупный снег. В этой аудитории можно было сидеть по трое; многие так и сделали. Варламов же занял лишь два стула, на одном из которых сидел сам. Было неясно, для кого именно Артур место не приберёг, но Олег решил это за него. Шагнув к четвёртому ряду, он меланхолично втиснулся между Лерой Карпюк и Сашей Андреевым. Рассеянно проследив за ним, Свят сел рядом с Варламовым, ковырнул край парты, вытащил телефон, отвернул экран от Артура и быстро напечатал: «После пары жду в машине, моя маленькая». Если бы он ещё в холле не решил сообщить ей это, он бы отправил галиматью, которую оставил на доске чужой препод, – лишь бы сейчас написать хоть что-то.

Лишь бы поставить в конце любой галиматьи слово «моя».

Чёрт; он собирался не браться за слияние компаний хотя бы месяц: до того противоречивым и тяжеловесным был этот ход. Он ещё не продумал, что кому говорить, а Петренко уже вынюхал правду. С одной стороны, хотелось представить им Уланову как свою девушку. Они знатно утрутся тем, что он железобетонно победил. А с другой стороны, прежде нужно было избавить себя от риска разоблачения.

Петренко заявил, конечно, что они «будут молчать», но поручиться-то он мог только за себя.

Над головой грянул звонок, и в кабинет влетел преподаватель. Он был до того расторопен, будто долго мялся под дверью, ожидая этой трели, – и до того лучист, будто впитал три ведра сердечек. Вытащив из рюкзака конспект, Свят хмуро уставился на строчку «Основы деятельности нотариата» – и в тот же миг его осенило. Нужно купить лояльность Варламова; купить его молчание!

С ним всегда о чём угодно можно было договориться при помощи купюр!

– Нужно показать ему, что ты победил, и позволить не отдавать деньги, – вкрадчиво проговорил Прокурор. – И ни в коем случае не в издевательско-снисходительной форме.

Надо сделать добродушный вид. Мол, всё «хорошо сложилось и перестало быть игрой».

«А значит, и призов не нужно».

Он и так ждал, пока Вера признается первой, чёрт. А теперь мыслей о пари и вовсе стало в десять раз больше. И хоть всё «хорошо сложилось и перестало быть игрой», не до конца удовлетворённый победитель изредка саднил внутри, как недозревший прыщ. Всё-таки признаться первому?

Но будет ли её признание «в ответ» считаться настоящим?

– Это ещё полбеды. А если она вообще не признается? – испуганно предположил Адвокат, зачарованно разглядывая фотографию Верности Себе. – Если «в ответ» грянет тишина?..

Свят сдвинул брови, рассматривая пуговицы на старомодном жилете препода. А ведь тогда наступит новая эра мучительной паранойи на тему того, насколько сильны и искренни её чувства. Он ещё не реабилитировался после эры старой – и к новой такой эре нихрена не был готов.

Нет, не стоит торопиться с собственным признанием.

Архивы Валентина пока перебьются без его взносов.

– Вне чёрной ванной я готов ко многим уязвимостям, конечно, – смущённо пробормотал Внутренний Ребёнок. – Но к этой пока не готов.

С самого начала, чёрт. У Улановой с самого начала было ещё одно имя.

Я говорил «моя Вера», а имел в виду «моя уязвимость».

Покосившись вправо, Свят уставился на Олега, и внутри заворчала тревога. И не думая открывать конспект, Петренко украдкой читал под партой книгу Ялома «Мамочка и смысл жизни».

– Точно такой экземпляр лежит на подоконнике твоей кухни, – угрюмо сказал Судья.

Именно «Мамочку и смысл жизни» сейчас читала и Уланова. Вот оно как. У него была ещё одна причина не вводить её в эту сраную компанию.

Они с Петренко по-прежнему брали в библиотеке одинаковые книги.

* * *

– Тринадцатое февраля – и сегодня мы наряду с лекцией заполним этот ватман сочными дефинициями! – воскликнула преподавательница риторики. – Он станет похож на многогранный сосуд со смыслами: ибо каждый носит в себе собственное понимание того, что такое любовь!

Группа обменялась взглядами, в которых было куда больше надежд на скорый звонок, чем решимостей отыскать «собственное понимание». Хмыкнув, Вера перевела взгляд на ватман, что перекочевал к ним с соседнего ряда. В его верху сияла красная надпись «Love is…» В остальном лист был пуст. Одногруппники дебютировать с определениями не спешили. Вытянув изящное предплечье, Майя постучала по ватману и одними губами спросила:

– Что будем писать, взорвалась бы у неё в сраке любовь к изобразительной самодеятельности?

В кошачьих глазах Ковалевской плясали вооружённые бесенята со злободневных открыточек.

– Давай я что-то нарисую, а ты напишешь, – предложила Вера, перебирая в голове контуры вензелей в форме сердца.

Оно будет обвито мятным плющом и усыпано бордовыми лепестками.

– Вот уж нет! – свистящим шёпотом возмутилась Ковалевская. – Ты же столько знаешь из Шекспира! Выуди что-нибудь! Любовь не разберёт, чем пахнет роза…

– Это Хайям.

Майя одарила её взглядом, в котором читалось: «Вот, ты и Хайяма знаешь». Подавив смех, Вера уставилась в окно, за которым с упоением кружился снег, похожий на сладкую вату. Будто осмелев перед финишной своей чертой, зима покрыла город густой пеленой, сквозь которую лишь изредка проглядывало солнце – словно затем, чтобы жители не забывали: скоро придётся скинуть коконы и подставить весне заспанные лица.

Итак, «Love is…»?

– Это когда уступаешь, даже если неудобно спать в обнимку? – предположила Верность Ему, с обожанием глядя на Прокурора.

Верность Себе иронично покачала головой и хмуро добавила:

– Это когда послушно валишь сквозь снегопад аж с дальней парковки?

Свят опять – даже в такую погоду – поставил машину как можно дальше от универа. Он и правда думал, что аргумент «там больше места» звучит убедительно? Это заботливое желание подарить Ауди пространство всё больше походило на желание другое: особенно с учётом того, что он всегда находил достоверный, но глуповатый предлог отправиться от машины к универу на пару минут позже её.

Почему он не хочет, чтобы нас видели вместе?

– …вот, мои милые, в чём сила риторики, – окрылённо вещала преподаватель, перебирая яркие браслеты. – Владеющий словом владеет миром! Если вы умеете подбирать точные слова, вы можете наладить связь с каждым сердцем; направить каждый ум; заглянуть в суть каждой души!

Моргнув, Вера вернулась на пару и с досадой сдвинула брови.

Так, постой, владыка мира.

– А это не иллюзия всевластия? – не успев подумать, в полной тишине брякнула она. – Извините. Ведь в любом взаимодействии всегда участвуют двое. Человек может оказаться не способен услышать даже виртуозно подобранные слова. Уши, так скажем, моют не все. Ты можешь вообще всё делать и говорить идеально – но ничего не выйдет: просто потому, что от тебя всегда зависит только половина.

* * *

Остановившись у лестницы, Вера стряхнула снег с куртки, положила ладонь Святу на грудь – будто говоря «постой» – и произнесла:

– Слышишь, как тихо? Будто по твоему заказу.

– «Тишина, ты лучшее из того, что я слышал»¹. – Нашарив на груди её пальцы, он с улыбкой прижал их к прохладным губам.

– Вот он, – торопливо прошептала Верность Себе. – Момент для этих слов.

– Ещё чего! – заспорила Верность Ему, сверкнув глазами. – После цитаты Пастернака?!

Она, конечно, хотела отстоять свои интересы, но и жутко боялась его задеть. Ещё свежа была смущённая мысль, как горячо и беспроблемно он простил её за тот предательский отъезд.

Как легко принял обратно и окружил отношением, о котором мечтала бы любая.

– Нет, – упрямо отрезала Верность Себе. – Это нужно сказать!

– Зачем? – с раздражением бросила Верность Ему. – Испортить вечер?

Это было первое серьёзное разногласие между Верностями.

И что-то на окраине души испуганно холодело.

– Свят… – Замолчав, Вера невольно перевела взгляд на высокое окно между этажами: смотреть ему в лицо сейчас было сложно. – А если бы Лина и Настя были дома? Ты бы…

– Помню, как шёл по этой лестнице впервые, – перебил он, шагая следом. – Всё было так отвратительно, до ужаса. И думал: «Как люди могут тут жить?»

Он специально уводит тему?

– Свят, постой, – решилась она. – Слушай. Я больше не хочу скрываться.

Безмолвие лестницы стало совсем звонким; каждая нота тишины натянулась до предела. Свят не шевелился и дышал еле слышно: будто даже сейчас их прослушивали сотни ушей.

– Не отступай, – железным тоном произнесла Верность Себе. – Лично тебе скрываться незачем. Вот и подумай о «лично себе».

– Я не против публичности, – наконец пробормотал он, пряча взгляд. – Просто мне нужно…

– Я не про публичность, – перебила Вера, нервно накрутив на палец прядь волос. – Я про обычные – не тайные – отношения. Когда мы можем вместе выйти из машины и зайти в универ. Когда ты можешь прийти сюда, даже если Лина и Настя дома.

Отлично. Стоило начать – и нужные формулировки посыпались упругим горохом.

Ещё бы; они стойко держались внутри целых две недели.

Но вот слушал он так мрачно и растерянно, что она еле справлялась с желанием взять слова назад.

– Хорошо. Да. Действительно. Ты права. Я и сам думал об этом. Сегодня.

Он сказал это таким тоном, что верилось в «сам» с большим трудом. Казалось, сегодня его только вынуждали об этом «думать»: и она, и кто-то ещё. Тянуло спросить, почему он вообще хотел сохранять их в тайне, но весь его вид говорил «Я согласился, что ещё нужно?» – и она проглотила вопрос. До третьего этажа они дошагали в молчании. Выдернув из кармана ключ, Вера оглядела безлюдный коридор, который освещался лишь сумрачным светом из окна в торце.

Музей старинного быта не для слабонервных.

Стоило ему проявить сговорчивость – и она мгновенно начала чувствовать смутный стыд за всё недостаточно эстетичное, что их тут окружало. На сегодня определённо хватит серьёзных бесед.

Теперь только беззаботность; только бессодержательный нежный трёп.

– Вот я и дома, – елейно сообщил Свят, включив в комнате свет.

– Да прямо! – лукаво воскликнула Вера. – Уж я наслышана, что ты говорил об общагах.

Лина и Настя уехали вчера вечером, а она сама не появлялась здесь с утра четверга – и местные стены основательно промёрзли в отсутствие людей.

Но сегодня непременно будет тепло на этой кровати.

– Это не я говорил. – Притянув её к себе, он положил ладони ей на талию. – Я начался в феврале.

– Какая удобная позиция. Однако верите или нет, я знаю парочку позиций поудобнее.

Хохотнув, Свят сдвинул брови, на миг раздул ноздри и негромко спросил:

– Кстати, а почему ты на сообщение не ответила? О том, что я жду в машине.

Его глаза горели расслабленным ребячеством, но на самом их дне было довольно прохладно.

Лицо Верности Себе приобрело настороженное выражение.

– Я увидела его уже после пары, – передёрнув плечами, сказала Вера. – И решила не отвечать, а сразу пойти к машине.

– Моим сообщениям скучно парировать? – Его губы улыбались, но в глазах не было и тени юмора. – Это заявление ниже пояса. Я плохо справляюсь с ролью вашего спутника. Горю по всем кратерам.

Говорит так, будто «это заявление» – моё.

– Я же сказала, почему, – осторожно добавила Вера. – Дело не в «скучно».

– Ладно, малыш, – протянул Свят, коснувшись губами её запястья. – Забей.

Верность Себе ещё хмурилась – и под сердцем упорно свербело что-то неприятное. Но стоило ли полагаться на это туманное чувство и пытаться что-то выяснить? Да и как это сказать? «Зачем ты сначала сделал вид, что я очень тебя обидела, а потом великодушно простил меня?» Это звучало неубедительно даже в формате мыслей – а в виде слов будет и вовсе шатким.

Да и зачем ему «делать» такие «виды»?..

– Я правда как дома, Вера. – Его голос снова был безупречно ласковым. – Везде дом, где мы рядом.

* * *

Будь по-твоему, золотая осень. Ладно. Пусть.

Если и она об этом заговорила, это, пожалуй, знак. Стоит их всех познакомить. Он с нетерпением ждал, пока Артур утрётся фактом его победы, и был почти уверен, что «покупка» варламовского молчания пройдёт успешно.

А за Петренко просто нужен будет глаз да глаз; досадно, но терпимо.

– Осталось выбрать среди них лауреата, – угрюмо буркнул Адвокат. – Болтливый Артур, конечно, поопаснее, но зато сраный Петренко сумеет слишком хорошо оценить её рассуждения о наполнении реальности словами.

Этот кретин извлечёт метафору даже из сломанной зубочистки на дне урны.

Обхватив её крепче, он в который раз – даже несмотря на раздражение из-за того, как доминантно она флиртует, – ощутил себя атлантом. Казалось, если он может быть оплотом для её души, ему по плечу будет весь мир. И что поразительно: в её объятиях не было никакого тактильного перегруза.

Вечный дефицит.

– Знаешь… – хрипло сказал он. – Я не сразу тогда понял, что же такого ты положила на тарелку вместе с курицей. Такая невозмутимая стояла, понимаешь ли. Такая… цельная, что ли.

Неужели ты моя?

Взгляд скользил по неказистой мебели, которая больше не резала глаз. Вера не шевелилась, дыша неслышно; её волосы пахли снегом и тем слабым оттенком парфюма, который шевелюра собирает на себя, целуясь с воротником и капюшоном куртки. Пружина под рёбрами расслаблялась. Хотелось подбирать слова и говорить дальше; наговорить столько, чтобы она вовек не сумела обогнать его.

Высказать ей столько восхищения, сколько не сумеет даже графоман.

– Уймись, – прошипел Прокурор. – Вы с ней ещё ни разу не появились у них на глазах, а ты уже успел накрутить себя на вертел!

– В тот день мне везде было громко и ярко, – продолжил Свят, рассматривая её васильковые глаза. – Везде было нечем дышать. А ты стояла такая… Я не особо в правильных словах силён. Уверенная, что ли. Как финиш, которого достигаешь и валишься на траву, понимая, что наконец никуда не надо бежать.

Уланова замерла. Морщинки в уголках её глаз превратились в веер: она улыбалась.

– И рядом с тобой мне вдруг стало… тихо. И я думал потом, что же такого есть в тебе, что создаёт эту тишину. А потом понял. Наполненные доверху не гремят изнутри.

Просто великолепие. Как тебе это в голову пришло?

– Какое же враньё, – прошептала Вера, поцеловав его в небритую щёку. – Какое враньё – заявление о том, что ты не силён в словах.

* * *

Нет, никогда не поверю. Что ты мой. Что ты здесь.

Тело никак не соглашалось воспринимать его прикосновения как что-то обыденное, и по шее снова бежала дрожь. Неохотно выпутавшись из его рук, Вера вытащила из рюкзака отвоёванный у библиотекаря трофей, обернулась и с молчаливым красноречием показала книгу Святу. Его брови взлетели, а губы округлились. Сделав шаг вперёд, он коснулся книги и выпалил:

– «Bill of Rights»²? В оригинале?!

– «Bill of Rights», – с улыбкой подтвердила она. – В оригинале. Я не смогла терпеть и решила подарить заранее. Уверена, Святой Валентин помилует меня за это.

Погладив обложку, Свят раскрыл «Билль» на случайной странице и забегал глазами по строкам.

– Тот самый, Вера?.. Образца тысяча шестьсот восемьдесят…

– …восьмого года, верно. – Она осторожно перелистнула несколько ветхих страниц. – Самое точное и самое старое переиздание оригинала.

– Немыслимо. – В его взгляде плескалось жаркое воодушевление. – Когда нужно вернуть?

– Никогда, – пояснила она, обняв его за пояс. – Завтра «Билль» отправился бы на утилизацию. А я выпросила его себе. Подумала, что в этой комнате он обретёт новую жизнь и засияет артефактом.

Переводя взгляд с книги на неё и обратно, Свят медленно качал головой.

Словно не мог решить, кому сейчас положено больше его восхищения и внимания.

– Я никогда не устану изумляться тому, как ты брызжешь идеями, – наконец сказал он, опустив книгу на стол.

– Сам ты брызжешь. Это было несложно. Я же помню, как ты в Хартию влип. Тогда она явно была привлекательнее моей гриппозной личины.

Тогда это тоже был ты? Как в прошлой жизни.

– Только она и смогла меня оторвать от Хартии. Больше никто бы не смог. – Шагнув к своему рюкзаку, Свят лукаво сообщил: – Пребываю в шоке от такого совпадения. Сейчас увидишь, а пока не подглядывай.

Закатив глаза, Вера отошла к окну и любовно погладила нагретый батареей хлипкий подоконник; за окном пахли янтарным золотом тусклые фонари. Она всё-таки написала на ватмане изжёванную цитату Шекспира. Потому что писать что-то «красивое» от себя было бы враньём.

Всё было бы некрасивым враньём – всё, кроме рисунка его бездонных глаз.

Сколько же пробежало мимо неё часов, когда она замирала у этого подоконника, пытаясь понять, чего хочет её блудная душа.

А теперь он здесь. А душа – дома.

* * *

– Это тебе, – тихо сказал ты у меня над ухом.

Повернув голову, я увидела на твоей ладони…

– Сборник стихов Рождественского?! Ты запомнил, что я люблю его стихи?..

– Конечно, запомнил, – негромко подтвердил ты, положив руки мне на талию. – Надо же было соответствовать твоей феноменальной памяти на цитаты Пастернака. Это просто приятная мелочь. Основной подарок будет завтра.

– Такой крупный сборник… – Я погладила книгу по корешку и любовно понюхала пожелтевшие страницы. – Здесь наверняка есть просто всё. Я была права. Ты тоже брызжешь.

Ты расхохотался, и моя голова у тебя на плече ритмично затряслась.

– Спасибо, Свят. Это восхитительно. А её когда нужно возвращать?

– Ну смотри, догадалась, что казённая! – с игривой досадой воскликнул ты. – Может, я клад нашёл!

– У твоего клада библиотечная маркировка вдоль корешка.

Ты снова рассмеялся – на этот раз тише и глуше: потому что более интересным теперь считал изучение губами моей шеи. По спине побежали мурашки; я охнула и закусила губу. До чего жадно и исступлённо тело отзывалось на твои ласки. Я уже совсем не жалела, что заговорила о нашей тайне и желании её раскрыть. Я больше не хотела утаивать тебя.

Я хотела кричать о тебе – так громко, чтобы дребезжали лунные кратеры.

Наобум распахнув книгу, я глухо прочла:

– Знаешь, я хочу… чтобы каждое слово… этого утреннего стихотворения…

Потянувшись к пуговицам моей рубашки, ты ловко высвободил их из петель – одну за одной – и стянул бирюзовый хлопок с моих плеч и груди.

– Вдруг потянулось к рукам твоим… Словно соскучившаяся ветка сирени… – продолжила я по памяти, медленно отложив книгу. – Знаешь… я хочу, чтобы каждая строчка… неожиданно вырвавшись из размера… И всю строфу разрывая в клочья… отозваться в сердце твоём сумела…

Я хотела опустить взгляд и увидеть твои пальцы на сосках, но не спешила. Эта картинка всегда отнимала у меня последнее дыхание.

Хорошо, что я стояла спиной и хотя бы не видела твоих глаз.

– Знаешь, я хочу, чтобы каждая буква… глядела бы на тебя влюблённо… И была бы… заполнена солнцем… будто капля росы на ладони клёна…

Нащупав пуговицу моих джинсов, ты не спеша стянул их и подвинул к нам стул; я встала на него коленом и уткнулась губами в твою шею. Ты обхватил мой затылок и замер: словно разделяя игру.

Словно строчки поэта должны были давать зелёный свет твоим движениям.

– Знаешь, я хочу… чтобы февральская вьюга… покорно у ног твоих распласталась…

– Нет, милая, – твёрдо прервала меня Интуиция. – Последнюю строчку декламировать всё же рано.

* * *

Твоя грудь словно состоит из голых нервов.

Если бы я был терпеливее, я бы часами ласкал только её.

Ты больше не бормочешь строчки стихотворения. Ты облизываешь губы и умоляюще трёшься бёдрами о мой живот. А ведь я помню это стихотворение. Ты не захотела произносить последнюю строчку. Именно в ней идёт речь о любви.

И я снова не понимаю, совпадение ли то, что ты замолчала, – или у тебя в сердце её просто нет.

Ты целуешь мою шею и снова стонешь: плавно и податливо. Чёрт, конечно, совпадение. Ты перестала цитировать строки просто потому, что тебе уже не до них.

Чем энергичнее я твержу это себе, тем меньше в это верю.

Злясь на себя, я поднимаю твоё бедро, сдвигаю в сторону бельё и вхожу в тебя; я чувствую столько голода по твоему телу, словно с последнего секса прошли не сутки, а месяцы.

Ты не договариваешь проклятые стихотворения, а я так жадно рвусь тебе навстречу.

Одно движение. Неторопливо; осторожно и глубоко. Второе… Третье. Я обнимаю твою шею и цепко рассматриваю лицо. Я вижу его лишь искоса – но не могу не смотреть.

Если бы ты знала, какое оно, когда ты меня хочешь. Если бы знала.

Ты божественный художник, Вера. Ты рисуешь чёрным графитом – но как же виртуозно смешиваешь краски.

Как умело переплетаешь во мне жажду поэзии и властную похоть.

* * *

Улыбнувшись, я посмотрел на бирюзовую точку у себя в руке, ласково подышал на неё, пролистнул несколько страниц Хроник, остановился на светло-зелёной и сказал:

– Пора встречать весну. В этом году она будет ранней.

– Ты уже подписал договор? – спросил Университет, разглядывая точку на моей ладони.

– Подписал, – спокойно ответил я. – Он вступает в силу завтра.

– Не будешь ждать, пока они найдут ответ? – осторожно уточнил Вокзал.

Он глядел так заботливо, будто это я был его малой частью, а не он – моей.

С момента подписания договора меня здесь жалели и пестовали решительно все.

– Ответ, «что такое любовь?» – Я беспечно улыбнулся. – Нет, не буду. Им, конечно, опять кажется, что они знают ответ и чувствуют именно её. Но она это или нет, снова станет ясно много позже.

* * *

…Мне кажется, что любовь – это когда мне впервые в жизни хочется замедлить зиму.

Навечно остаться в ласкающем меня её пальцами феврале.

Это когда я вытягиваю из стопки футболок самую мягкую и прячу её под подушкой, что пахнет ею.

Потому что знаю, как она любит спать в моей просторной футболке.

Это когда я поднимаюсь с узкой общажной кровати и, натянув джинсы, отправляюсь на общую кухню, пытаясь не разбудить её стуком посуды. Это когда я наблюдаю за яичницей, ощущаю спиной её ладошки, бормочу «Доброе утро, малыш» и вдруг осознаю, что мне тут уютнее, чем в своей квартире.

А её рыжий приятель, оказывается, вполне прикольный.

Это когда мне чудится, что на её спине и пояснице тоже есть струны, мелодиями которых можно расстрелять. Это когда я подхожу к столу, за которым она рисует, смотрю на мягкие линии, что показываются из-под её пальцев, становлюсь на колени и долго целую её щёки и губы.

Так долго, на сколько хватит дыхания.

…Мне кажется, что любовь – это когда я просыпаюсь среди ночи от шума за окном, кладу ладонь на его ухо и долго лежу без сна, держа руку в неудобном положении.

Потому что завтра у него пять сложных пар и посещение долгого заседания.

Это когда я хочу оставлять в его квартире свои эскизы и книги; наушники и рубашки. Когда я всё чаще хочу сказать кому-то «люблю» в обход своего твёрдого правила.

Не дожидаясь уверенности, что я уже точно сполна люблю саму себя.

Это когда я, задремав к утру, просыпаюсь под переливы гитары и удивляюсь тому, как мало ему нужно сна. Это когда за окном падает густой снег, в углу маленького стола горит золотой ночник, моё сердце дрожит, а комнату заливает плач струн, что поют арию нашей зимы. И я утыкаюсь носом в подушку, что пахнет им, и украдкой вытираю слёзы.

Те горячие и глубокие слёзы, которыми плачет душа, растроганная доверчивой обнажённостью души другой.

«Знаешь,

я хочу, чтобы каждое слово

этого утреннего стихотворенья

вдруг потянулось к рукам твоим,

словно соскучившаяся ветка сирени.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая строчка,

неожиданно вырвавшись из размера

и всю строфу разрывая в клочья,

отозваться в сердце твоём сумела.

Знаешь,