Read the book: «Крюк, или Анданте для одной молодой женщины, двух мертвых бабочек и нескольких мужчин»

– Я же тебя просила, – сказала она с дрожью в голосе, – я просила тебя сделать одну-единственную вещь: прибить крюк! Хорошо, если так, то я сделаю это сама, без твоей помощи…

Ольга швырнула сумки в угол прихожей, сняла туфли и полезла на антресоль за молотком. Но молотка на антресоли не оказалось, как не оказалось ни гвоздей, ничего… Она с ненавистью посмотрела на лежащего на диване мужа и в бессилии сжала кулаки. «Если бы я сейчас нашла молоток, я бы, пожалуй, смогла бы его убить… Тюкнуть по голове разок, и все. И кончились бы сразу все мои унижения, просьбы, скандалы, все кончилось бы… Атруп спрятала бы так, что ни одна живая душа на всем белом свете не разыскала… Закопала бы на клумбе в городском парке… Просто надо все хорошенько продумать…»

Представив холмик на засаженной розами клумбе, она передернула плечами и ушла на кухню. Потом вспомнила, что сумки остались в прихожей, и вернулась. Муж к этому времени уже поднялся с дивана и полез под него в поисках тапочек. Он вообще странный человек, этот муж: постоянно делает совершенно бессмысленные механические действия, а потом сам же и расплачивается за свою бестолковость. К примеру, эти же тапки, будь они неладны! Он снимает их всегда в одном и том же месте, потом почему-то в носках подходит к телевизору, включает его, а когда подходит к дивану, то машинально зашвыривает их далеко к стене, чтобы потом ползать в пыли под этим самым диваном… Тьфу!.. Хорошо еще, если рука дотягивается, а если нет, то он идет в носках на кухню за бельевыми щипцами и корячится с ними… Противно смотреть!

Муж достал тапки, надел их и подошел к Ольге. Он уже раскрыл рот, чтобы что-то сказать, как услышал:

– Нет! Вот только этого не надо! И не говори мне ничего, пожалуйста, про Киселева! – Ольга зажала ладонями уши. – И слышать ничего не желаю! Я тебе еще в прошлом году твердила: не можешь с ним сработаться – увольняйся к чертовой матери! Все! И кроме того, – она бросила на мужа презрительный взгляд, – ты – совершенное ничтожество, и я каждый вечер собираюсь тебе сказать об этом.

– А почему, собственно, именно вечером? – муж смотрит куда-то в пространство; думает о чем-то своем; он постоянно думает, словно ему больше делать нечего.

– Потому… да потому, что ты мне утром еще противнее, чем вечером… Я ненавижу тебя, твою зеленую пижаму, твои вечно теряющиеся очки, твои тапки, за которыми ты ползаешь, как идиот, твой куцый берет… Я устала, я не хочу жить так, понимаешь?! Не хочу!!! Когда я была еще совсем девочкой, – начинает она свою обычную вечернюю песню, – я мечтала о том, как мы вместе с мужем будем слушать Моцарта, ходить на концерты, выставки, как мы будем любить друг друга… Ты действительно меня не понимаешь?

Он отвечает: «Нет», – и уходит обратно в комнату, ложится на диван, потом, вспомнив, включает телевизор и зашвыривает тапки под диван.

Она входит следом и опускается рядом:

– Почему ты не подошел, когда я звала тебя с улицы? Тебе что, трудно было подойти к балкону и послушать? Я тащила на восьмой этаж эти тяжелейшие сумки, а ты в это время валялся!

– Извини, но я действительно ничего не слышал.

В ванной, оставшись наедине с собой, она обматывает голову белым вафельным полотенцем и принимается смывать с себя городскую пыль, копоть, грязь, пот и все то, что въедается в кожу, стоит только высунуть нос из дому. Особенно в автобусе, где все вокруг чихают, сморкаются, дышат, наконец… Где в единственное открытое окно вместо чистого воздуха врываются бензиновые пары и грязь, летящая из-под колес проходящего мимо транспорта.

Она срывает с себя тесный пояс, прозрачные, совсем новенькие утром и уже порванные чулки, расстегивает кофту, стягивает юбку и запихивает все это в стиральную машину. Почувствовав рукой, как теплеет в кране вода, она, не дожидаясь, пока ванна наполнится, забирается в нее и, сладостно покрываясь приятнейшей гусиной кожей, млеет от тепла, от предчувствия близкой чистоты и свежести.

Мокрой рукой она снимает с полки журнал комиксов, неизвестно, как вообще оказавшийся в квартире, где никогда не было детей, и начинает вслух декламировать какие-то бредовые стишки пятилетней Оксаны Петровой из Кишинева. Вода постепенно обволакивает все тело; забывается собственный монолог, звучавший еще совсем недавно в прихожей и свидетельствующий о том, что она уже вернулась с работы, и что жизнь не стоит таких усилий, какие она прилагает к тому, чтобы в результате получить… Нет, стоп, пора остановиться. Это может продолжаться до бесконечности. Итак, сейчас она полежит-полежит да и пойдет на кухню готовить ужин. Сергей сделает вид, что он ничего не слышал, забудет, что он подлец и негодяй, каким только что выступал в ее монологе, и все наладится. Они мирно съедят вдвоем полкило селедки с луком, картошку, запьют свой нехитрый ужин чаем и расползутся по одной-единственной комнате в поисках уютного местечка, куда можно завалиться с книжкой или просто отдаться мелькающему экрану…

Ночью, повернувшись друг к другу спиной, они сначала будут долго ворочаться, что-то шептать-бормотать, а потом, конечно, уснут. Куда же им деваться-то на самом деле?…

– Я же тебя просила, – сказала Ольга уже за столом, но уже более миролюбивым тоном, – неужели так трудно прибить крючок для сумок? Не могу я каждый день, каждый раз ставить сумку на пол, он не всегда чистый. А вот был бы крючок помассивнее – ты же знаешь, с какими сумками я всегда возвращаюсь – глядишь, и сумка была бы чище, и не так бы трепалась от стирок, а то к осени опять новую придется покупать…

Она говорила и понимала, что даже движение ее губ, сам процесс разговора не стоит усилий: все бессмысленно, все, как в песок, уходит в пустоту…

– Тебе действительно это так необходимо? – спросил вдруг Сергей.

– Во как! – и Ольга провела ребром ладони по горлу.

Вечером следующего дня она напрочь забыла о крючке. Вернее сказать, она просто о нем не думала. Дело в том, что она познакомилась в автобусе с молодым симпатичным мужчиной и дала ему свой рабочий телефон. Теперь она жалела об этом. И не потому, что ее мучили угрызения совести. Нет, просто она вдруг представила себе, что рано или поздно ей придется идти на свидание с этим незнакомцем, с этим потенциальным любовником, а у нее и надеть нечего – все штопано-перештопано… А духи? Сейчас бы сошла и пошловатая, претенциозная «Маже нуар» и даже приторный «Пуазон», но где их взять? На что можно рассчитывать, так это на единственный, на все случаи жизни, серый костюм в полоску да белую блузку с кружевами. Все. Кроме того, если учесть, что она вечно опаздывает, то придется брать такси, а это уже стольник. Вот и спрашивается, зачем она дала этому типу свой рабочий телефон? Потому что дура. И вообще, надо будет предупредить завтра Татьяну, чтоб всем, кто будет ей звонить, отвечала, будто ее нет и не будет в ближайшие два года… Может, отвяжется?

Но это она сейчас рассуждала так легко, хотя и несколько истерично о предстоящем романе. На самом деле, ни одного романа с тех пор, как она надела белые свадебные перчатки, не было. Пожалуй, это была та единственная граница, которую она так и не смогла перейти. Воспитанная на вежливости, в семье, где бранное слово можно было услышать разве что от случайных гостей или соседей, Ольга за три года замужества научилась злобно дерзить, отчаянно материться и открыла в себе талант строить мелкие козни почти на уровне гениальности, как она сама считала. Но нельзя сказать, что это приносило ей хоть какое-то удовлетворение. Нет! Как раз наоборот. Но – слово было сказано, дело сделано, негодяй наказан – назад ничего не вернешь. В музыкальной школе, где она работала, никому бы и в голову не пришло, что за внешне очень спокойной и уравновешенной молодой женщиной скрывается такое пакостное существо (какой она сама себя откровенно признавала). Она упорно продолжала изводить своего молчаливого и незлобивого мужа до тех пор, пока сама, наконец, не поняла: все, что она сейчас говорит и еще скажет, – форменная глупость, ничего серьезного за этими словами не стоит, и вообще – не такой уж он и «бездельник», «теленок» и «ничтожество». Словом, есть мужья и похуже…

Поэтому иногда, параллельно с битьем посуды, судорожными всхлипываниями по поводу неудачного замужества, она вдруг вспоминала, каким прекрасным и нежным бывал раньше ее Сергей. Пожалуй, есть немало женщин, которые, пожалуй, бросили бы целый выводок детей, дом, машину и дачу, чтобы только заполучить его себе в мужья. Этот странный и неожиданный процесс слияния оскорбленной и внезапно нахлынувшей любви она приписывала своей неуравновешенный натуре, склонной к истерии…

Так вот, об этой самой границе, которую она так и не перешагнула. Почему? Не хотела, вот и все. Ей казалось, что после того, как она изменит Сергею, ее жизнь вообще потеряет всякий смысл. Ведь жить без мужа и довольствоваться свиданиями с разными мужчинами может далеко не любая женщина. А для нее это будет конец – она потеряется в пестрых, воспаленных анфиладах собственных страстей и жалости, она обескровится и побледнеет, отдав каждому любовнику часть себя; она забудет, что на свете настоящее, а что – нет; она привыкнет ко лжи чужой и ко лжи собственной; ей некому будет поплакаться «в жилетку» и некому ей будет поставить горчичник или просто забинтовать палец; она станет общей, общественной, а, значит, ничьей. Участь таких женщин представлялась ей именно такой, и поэтому, что бы она ни говорила в запальчивости своему мужу, изменять она ему не собиралась (во всяком случае, практически). А уж что было (и кто был) в ее фантазиях – принадлежало только ей.

То же касалось и ее снов. Иногда утром, после совершенно безумной ночи, проведенной во сне с каким-нибудь бесплотным мужчиной, она со страхом и ужасом вглядывалась в спокойное лицо Сергея в надежде убедиться – вот он, муж, находящийся все это время в каких-то пяти сантиметрах от нее… Скорее всего, он ничего не слышал, но, для пущей убедительности, она все-таки спрашивала его: «Скажи, я не разговаривала сейчас во сне?» Он всегда отвечал приблизительно так: «Нет» или: «Ты просила меня отодвинуться, потому что я закрываю тебе вид на остров». (Ох, эти острова… Она улыбалась во сне, когда видела острова. И что это за острова? Никто не знает…) Она не верила ему и хмыкала в ответ: «Это, наверное, ты задел меня своим костлявым локтем». И тогда он спрашивал, глядя в ее зеркальные, с глянцевой черной лужицей посередине, глаза: «Что с тобой, Оля?» И она отвечала: «Я не выспалась. Отстань от меня…» И ей хотелось плакать.

Когда начался весь этот ад? Она уже и не помнила. Ей казалось, он длится уже всю жизнь и никогда не прекратится. Однажды она спросила Сергея: «Как ты думаешь, изверг, Бог заберет меня в рай за все муки с тобой? Или он такой же, как ты, и отправит меня в ад жариться в собственном соку на сковородке, считая только меня виноватой в нашей междоусобице?» Он мог бы ей, конечно, ответить, что она просто-напросто не поместится на сковородку (хотя, кто знает, какие в аду сковородки?), но он уверенно, не задумываясь, ответил: «В рай! Конечно, в рай. Но так будет, слава Богу, не скоро». Но вот с каким выражением он это сказал – с сожалением или наоборот – она не поняла…

Она поднималась по лестнице, волоча за собой видавшую виды хозяйственную сумку, нагруженную продуктами: банка клубничного джема, редиска, салат и пакеты с молоком. Ей уже не хотелось вспоминать о своем новом знакомом, которому она дала телефон, и, задумавшись на минуточку перед дверью обо всем сразу, она открыла дверь своим ключом.