– ТЫ ПРОКЛИНАЛА ЕГО ВСЯЧЕСКИМИ СЛОВАМИ! ТЫ В КОНЦЕ КОНЦОВ ТАИЛА СТОЛЬКО ЛЕТ, ЧТО ВОСПИТЫВАЛАСЬ В ДЕТСКОМ ДОМЕ! – Распахнув глаза, я и сам не предугадывал, что эта мысль может вырваться наружу в самом грубом виде, за что я слегка корю себя, но возвращаясь к тому, как мучила мама сердце покойного, любовь которого была до гроба, соображаю, что сделал как следовало.
– Сын, не стои… – начинает тихо отец и замолкает, не ожидая, что я выброшу правду в таком ключе, обрызнув меня колючим взором.
Приоткрыв рот, чтобы выговорить возражения и, услышав слово «детский дом», вывалившееся случайным образом из меня, она замирает в пораженной стойке с приподнятой дрожащей рукой. Всхлипывания Миланы на миг застывают. Джейсон, прикусив нижнюю губу, смотрит вдаль. Его встревоженные блестящие глаза выражают, что, конечно, ему все было известно о своей бывшей супруге, но он смело разделил с ней вранье.
Я смахиваю с ресниц дождливые капли.
– Ты-ты-ты з-знаешь? – бессильные слезы с еще большим наплывом извергаются из ее полыхающих яростью глаз.
– Знаю! – свирепствую я, бросаясь в атаку. – И ты врала, что мои бабушка и дедушка умерли! Врала! – подчеркиваю голосом я.
– Они бросили меня, когда… – ярость и боль перемешиваются в голосе. – Когда я была еще малюткой. Никогда они не были для меня родителями! – Гнев снова сверкает в ней. Спустя несколько секунд она добавляет к сказанному: – Поэтому и ты ни за что не будешь с этой шлюшкой!
Изрыгая вызывающие тошноту гадости, я чувствую привкус подслащенного яда, выбрасываемого коварным человеком.
– ЧТ… – только я выкидываю с бешенством, как подключается Анна, вырвавшаяся из рук Марка и следующая к нам:
– Ты не слышал?
«Этот бой должен был закончиться когда-нибудь – раз не на свадьбе, то на похоронах».
Облив Марию ненавистным взглядом, пронзившим до самых пят, между тем она прибавляет:
– Когда твой сынок-преступник уже сгинет туда вслед за Ником! – Джейсон желает высказаться в обратную, но Анна укрощает его попытку, продолжая: – А тебе, милая подруга, – с плевком надрывает она глотку, – за такие слова про мою дочь светит путь только в ад!
Отец становится посередине, воздвигая барьер между женщинами, как в поединке, прерывисто проговаривая, что следует всем успокоиться, но они, точно кошки, набрасываются друг на друга, готовые удушить каждую своими руками.
Ненависть Анны настолько заполняет ее сердце, что разум и не слышит, что я встал на ее сторону, защищаясь от козней собственной матери.
– И ты там же будешь, не волнуйся, зараза! – вставляет со злобой Мария, размахиваясь руками, царапая друг друга и задевая отца.
Через мгновение Милана, с быстротой отпустив меня, визжит оглушающим голосом:
– ВЫ ЧТО, С УМА ВСЕ ПОСХОДИЛИ? – Я вздрагиваю от громкости ее голоса, которого ни разу не слышал. Вокальным револьвером она пуляет в сердца всех. – МАМА, КАК ТЫ МОЖЕШЬ ТАКОЕ ГОВОРИТЬ?! – Рыдания добавляются в её голосовые ноты, оставляющие синяки на моем сердце. – ВЫ СЛЫШИТЕ СЕБЯ, ДОРОГИЕ НАШИ? КАК? – верещает она. Мария и Анна одновременно поворачивают к ней голову. На секунду они притихают. – КАК? – Милана берется за голову, закрывая глаза, не перестающие выпускать потоки наводнения, затопляющего мою душу. – КАК ВЫ МОЖЕТЕ НА МОГИЛЕ ОТЦА ТАК ГОВОРИТЬ? КАК?
Мария разражается в глухом хохоте:
– И говорит нам это лгунья, которая использовала моего сына, а сама шлялась с другим! Иди за своим инвалидом приглядывай! Так и нужно тебе! – Откуда она знает, откуда? – Слава Всевышнему, что хоть что-то тебе достается по заслугам!
Сейчас я готов навсегда порвать связь со своей матерью. Судорожно стиснув кулаки, я пока держусь.
– Ты ответишь за свои слова, стерва! – влезает сразу же Анна. – Проклятие и тебя не обойдет.
Наши души с Миланой и так не избавлены от прошлых проклятий, так ко всему добавляются новые.
– Мария, Анна, остепенитесь вы уже! – пригрожает отец, напрочь пораженный ими.
Боль разламывает Милану. Вдруг она пересиливает себя, вытирает слезы и, заикаясь, молвит:
– Папа все слы-ы-ыш… ит… – Она столько выплакала, что и слезы с её зеленых глаз уже не проливаются. – Забудьте вы обиды, если… ес-л-и, – боже, она не может говорить; я так хочу увезти ее от проклятого места, как можно дальше, черт побери, как мне это сделать, – …если по-настоящему любили моего пап-очк…у. – Слеза стекает с ее правого красного глаза. Пару секунд и она с быстротой устремляется в сторону.
Мария с Анной поспешно продолжают словесную перепалку, проклиная то меня, то Милану поочередно, затрагивая затравленного Ника, которого уже нет в живых. Они вытаскивают давно забытое и тщательно перебирают его, искажая события, переводят все невзгоды, потери друг на друга.
Счастье не постигает их оттого, что эти души слишком черствы. Под личиной порядочных женщин в них притаились преступники, истребившие сердца тех, кто попал в их сети.
Наталья, перехватывая мой взгляд, намекает мне на то, чтобы я как-то посодействовал, но с тяжело бьющимся сердцем я недоуменно пожимаю плечами. Джейсон тоже молчит и лишь нервно вздыхает, и вздыхает. Попросив у кого-то сигарету, он закуривает в сторонке. Наталья ругает его, но он стеклянными глазами смотрит в пустоту, не выдавая телом ни одной реакции. «Отец бросил курить пять лет назад, говорил он мне».
К Милане, севшей на корточки у дерева, подходит Мейсон, но от сумасшедших возгласов я не воспроизвожу, что он ей внушает. «Он впервые заговорил с ней… Когда я умолял его, чтобы он проглотил обиду на неё, то не имел в виду, чтобы он обнимал её своими омерзительными руками. Я полагал, что он не будет лишь игнорировать её». Параллельно следя за ними, краем глаза я замечаю несловоохотливого Марка, но, весь на взводе, кажется, он настроен покончить это безобразие.
Марк вмешивается с оглушительным ревом:
– Прекратите! – Он сосредоточенно супит брови к переносице. – Прекратите этот вздор! Оставьте детей! Не губите их жизни! – Анна, сглатывая, останавливается, а Мария успевает нагло упрекнуть:
– Ты тоже изменила Нику с ним!
Я с резкостью выдыхаю воздух; в голове до сих пор шум.
– Давайте соблюдать приличия! – Его баритон и рассудительность пока что сглаживают разверзавшуюся войну. – Вы должны понять, что, разговаривая в таком тоне, ничего не добьетесь! Всё! – поднимает голос на несколько октав. – Всё, он уже там! – указывает в левую сторону на могилу, придавая глубокий смысл словам. – Он – часть вашего прошлого и пора с этим смириться!
Марк совершенно не знал Ника, но один, всего лишь один разговор с ним наедине дал ему понять, каким он из себя представляет. Человек не будет выражать благородство души, если не поверил страдальцу. Марк поверил Нику, поверил в бескорыстность совершаемых им поступков. Под навесом благопристойных слов он отдает ему прощальный почтительный поклон.
Взглядом удерживаю Мейсона, обнимающего Милану. Черт возьми, на его месте не я… «Ненавижу себя за то, что я не способен противостоять своей ревности. Я так сильно ее люблю, что спрятал бы в шкаф ото всех чужих глаз и никуда не пускал…» Пусть ее успокоит любой другой, но не Мейсон. Хитросплетениями богат его мыслящий разум. При первом столкновении с ним, которое он перекрутил в защиту себя, я отказываюсь ему выражать доверие. Это Милана, добродушная, всем верит, но я редко ошибаюсь, если человек прикрывает зло под добром. А в нем что-то не то, словно каждый раз, прикрывая себя оболочкой невинности, он действует под каким-то указанием или… Он тот тип людей, который трудно отгадать. Они умеют маскировать мысли, копошащиеся в сознании.
«Где же Питер?»
– Не трогайте вы его бедную душу!.. – выразительно продолжает Марк, сглатывая последнее слово усталым вздохом. – Дайте ей, хоть там, немного покоя!
– Солидарен с Марком, – кивает мой отец, вперив взгляд на деревянный крест. И с глубоким сожалением заключает: – Друг заслужил покоя.
«Друг».
Проходит накаленная безмолвием минута. Чуть слышно карканье черных воронов, подающих какой-то сигнал.
Джейсон, взяв под руку Наталью, отстраненно державшуюся от Анны и Марии, попрощавшись кивком с Марком, отступают в том же молчании. Марк, протянув руку на плечи Анны, подгоняет ее к тому же действию, и та безгласно соглашается, бросив противный недовольный взгляд в сторону дочери и затем глазами брызнув желчью на меня. Марк подзывает и Мейсона, освободившего, наконец-то, руки от моей Миланы, и они втроем удаляются к машине. Полузаглохшее пламя разлетается по сторонам. Однако конца войне положено не было.
И в этой бывшей роковой четверке, с новыми лицами, осталась без мужского плеча моя мать. Чувство сожаления, как и чувство отвращения, сливаются по отношению к ней. Я и Питер, пожалуй, единственные, кто сможет помочь ей не раствориться в потоке смерти и не уйти часом раньше к её погибшему возлюбленному.
Испуская запах прогорклой любви, мама, судорожно подержав рукой крест, выбрасывает на землю с морщинистого лица последние безвольные слезы.
Увидев вдалеке Питера, я увожу маму прочь, подгоняя её движениями рук, решая бесконфликтным образом поговорить с нею, до поминок. Милана взглядом указывает, что останется здесь и заглянет на могилу к дедушке. Если бы Питер не явился сюда, я бы не оставил её одну.
Глава 75
Милана
«Столько лет быть в разлуке, удерживать, теснившую грудь, обиду и понять, как только бездыханное тело опущено в могилу, как глубока была моя любовь к отцу. Каково это терять вновь обретенное – понятно только тому, кто проходил через это. Смерть близкого человека оставляет трещину, заполненную пустотой…
Это несравнимо ни с чем. Ведь отец, чья кровь, перемешиваясь, поселяется в нас с зачатия, переплетает свою душу с нашей душою глубокими цепями. Разрыв этих цепей приводит к разрыву сердца, утере воспоминаний, связанных с детством, той самой порой, когда лишь только им – родителям – были известны наши шалости, озорной лепет, милый смех… И с его уходом, туда же, в подземелье опустилась часть меня, та, как скажет папочка, что с косичками на голове и с ямочками на щеках важничала перед зеркалом, примеряя наряды. И фразу: «А помнишь, как зимним холодным вечером ты читал мне книгу, а я сидела счастливая у тебя на коленях…», он никогда не услышит. Я бы выслушала его очередные грубые обидные слова лишь бы вернуть его…
Живешь, работаешь, гуляешь, а смерть продолжает уносить тех, чьи часы пробили весь путь жизни. Жизнь поглощает нас с каждым днем, ведя за ручку к своей подруге – смерти. Провожая закат, мы, загадывая планы на завтра, совершенно не знаем, а доживем ли? И какой день окажется крайним – мы так и не узнаем. Удручающая неизбежность.
За всё, куда не посмотришь – смерть. И звезды умирают… Каждое движение приближает нас к смерти. И никому не возвратиться оттуда. Лишь облик умершего останется в памяти, лишь там он может воскреснуть…» – пишу я в дневнике, лист которого развевается по ветру, и ставлю точку.
Утомленная возгласами многолюдия, поговорив с «дедушкой», я мимолетно взглядываю на дерево и, невзначай изучающе засмотревшись, я обвожу взглядом жучков, муравьев, самых разных букашек, пробегающих к земле по отвердевшему верхнему слою дуба. Такие маленькие, такие беззащитные, такие, кажется, занятые. Один торопливый жучок никак не заберется наверх, и я подсаживаю его на тонкую веточку и пускаю по стволу, и добрая улыбка касается моих губ. Рассматривая этого жучка, спешащего к себе в норку, перебираю думы… А ведь среди сотен погребенных здесь душ зарождается жизнь, кишащая в округе смерти. Лоно земли не настолько одиноко.
Все еще погруженная в чёрную тоску, я раздумываю, что находилась в объятиях с Джексоном на глазах Мейсона. Запрещено. Запрещено это делать, пока мы не разрешим всё. А сердце так и молвит: «Как же запрещено? Почему запрещено? В них же, в объятиях, сосредоточенно – всё счастье, вся любовь, вся жизнь». Мейсон в первый раз после ссоры заговорил со мной, неохотно, слегка грубо. Чувствую, он не простил меня, хоть и сказал обратное, одновременно глотая напиток из стеклянной банки: «Я постараюсь обо всем забыть. Не думай об этом!» Я пыталась начинать извиняться, изрекать о стихе, написанном для него, он и слушать меня не захотел, убеждал, что в этом не нуждается. «Не люблю я сопливые разговоры и клятвы о прощении. Забудь и точка! Несмотря ни на что, ты можешь всегда на меня положиться!» И, разгадав самую главную мысль, свершения которой я боялась, он пообещал: «Я не скажу никому о вас с Джексоном…» Недавно от него сыпались угрозы, но он разом показал их смену на мягкосердечие да так, что их как будто и не было.
– Мейсон, – я порывисто обняла его, – а как же ты…
С ледяной вежливостью он ответил:
– Я переживу.
Он скрывает боль и обиду. Я ранила его и буду вымаливать прощение.
Выглянув из-за дерева, убедившись, что все скрылись из виду, дождавшись освобождения от суетливости, я подумываю поразмыслить с папой без посторонних, но внезапно слышу чьё-то шарканье ног и не двигаюсь. Полуоборачиваюсь. Это Питер. Он не видит меня.
Непоколебимо продолжаю стоять, не шевелясь. Питер, в черном смокинге, когда еще совсем недавно парил, как лебедь, в белом, судорожно обсыпает могилу соцветиями бело-розовых орхидей и приглаживает их, оттопыривая примявшиеся, словно обнимает частичку улетевшей навсегда души отца. В душе играет – «Sakevych: Unsaid» Endless Melancholy.
– Папа… – слабеющим голосом молвит он с лицом покойника. Мурашки пробегают по телу, как только я, притаившись, слышу от него: – Хоть мы и не знали о существовании друг друга долгие годы, – он путается в произношении; раскрывающаяся рана, подобна горизонту, затянутому мрачными тучами, из которых метают молнии и разносится раскатистый, обрывистый, страшный гром, – …ты был и будешь человеком, подарившим мне вторую жизнь… – Израненная душа склоняется перед могилой отца, положив руки на колени. И сердце вмиг прекращает работу, поддерживая траур, траур души мертвенной. – Ты сделал меня счастливым… И я воздаю благодарение миру за это. – Крупные слезы исторгаются из его глаз. – Я о-обещ-щ-щ-щаю, – он сдавливает глаза, из которых немыслимым порывом текут воды с отзвуком скорби, – что буду для Миланы «стеной», и, чтобы ни случилось, отдам за нее свою жизнь… – Отдаваясь его ощущению, у меня самой начинается приступ дрожи. – Прости меня, что не верил тебе, что обзывал тебя много лет, гневался… Я… я… – Из него доносится вой, стискиваемый моё горло, выстраивая огромный ком; в первый раз я наблюдаю его таким убитым, что противоречит его привычным манерам. – …Я прочел, что ты писал. Я понял, что тот, кто действительно был со мною рядом, в самые трудные минуты – родной отец. Охваченный мыслями о том, сколько сделал ты для меня, я горел желанием при возвращении встретиться с тобой, простить, больше не быть в разлуке, но… не успел. Ты гордился мной!.. – с восклицанием, неотрывно плача, слагает он и вынимает из пакета письмецо. – Ты гордился, как никто другой!.. – Он с силой ударяет по земле рукой. – Ты верил в мои дурацкие записи! – горланит он с появившейся злостью, будто перед его глазами мелькают с головокружительной быстротой воспоминания, которые он хотел бы убить и не помнить. – Я ошивался по барам, каждый божий день заявлялся пьяным домой, а ты… ТЫ! – стенает он. – ИМЕННО ТЫ! ТЫ НА СВОИХ ПЛЕЧАХ ЗАБИРАЛ МЕНЯ ИЗ КЛУБОВ, КОГДА Я… КРЕТИН, – ругается на себя, – ИЗДЕВАЛСЯ НАД ТОБОЙ, ГОВОРИЛ НЕПРИСТОЙНЫЕ ВЕЩИ И ОДНАЖДЫ ПОСМЕЛ УДАРИТЬ ТЕБЕ В ГЛАЗ ЗА ТО, ЧТО ТЫ ВЫРВАЛ У МЕНЯ, ПРОКЛЯТОГО НЕГОДЯЯ, НАРКОТИКИ. КОГДА ТЫ ДАВАЛ МНЕ ДЕНЬГИ, А Я, СУКА, ОБМАНЫВАЛ ТЕБЯ, ОБЕЩАЯ, ЧТО ПЕРЕСТАНУ ПИТЬ, А САМ СКУПАЛ СПИРТНОЕ… – С душераздирающим выражением рвется с его губ признание. Его выворачивает наизнанку, все былые отпечатки его души дымом подымаются вверх. – Зачем же… папа? – захлебывается он в слезах.
До этих минут я не знала о существовании такого Питера. Словно я проникла в сферу запретного. Ничего не поражает взгляд как это: кающееся земное существо, опоздавшее на предсмертное свидание, издаёт последние крики острой душевной боли, вдыхает отцовскую любовь, увенчанную покровом смерти. И то, что видится моим взором – страшное представление, которое ни за что не посетишь дважды. А вот то, что у него сейчас внутри: переходы от одной сокрушительной мысли к другой, покаяние, чувство горечи и потери, не познать никому.
– Зачем? Зачем ты бился за мою жизнь? Зачем верил, что из такого… – обзывает себя нецензурным словом, – кто-то выйдет? Я столько нервов тебе потратил! А ты вложил в меня всего себя! Папа… я не говорил тебе, но я мечтал о таком отце, как ты, до того, как узнал, что ты приходишься мне отцом. Как я был счастлив работать с тобой над книгами. И как мы шутили, когда я называл порой тебя «Николаем», твоим полным русским именем… Стало быть, – хнычет с таким оглушительным взрывом голоса, что я зажимаю рукой рот, чтобы не раскричаться от неизбывного горя, – не суждено нам больше увидеть друг друга, а я ведь… так… так… – Гримаса плача не дает ему выговорить. – Я так хотел о-о-об… н…я…ть тебя… своего отца… ПРОСТИ МЕНЯ… – орет, утопая в слезах. – ПРОСТИ МЕНЯ… ПАПА… До скорой… – рыдания сдавливают его горло, – …в-встречи, папа.
Его слова врезаются в память все глубже и глубже.
Пригладив еще раз цветы на могилке, он встает, смахивает с брюк грязь и, тяжело вздохнув, тянется рукой к кресту, понуро опустив голову, затем отдаляется, медленно шагая назад, не убирая взгляда от захоронного места и не успевая небрежно утирать непрекращающиеся слезы. Мои ноги сами идут к нему.
– Ты… ты… – замечает меня, избегая встретиться со мной глазами. – Ты еще здесь?
Сотрясаясь от душераздирающих рыданий и от трогательных слов брата, я бросаюсь в объятия, с силой стискивая его шею. Он отрывисто подхватывает меня. Слезы оковывают нас. Прижав меня сильнее, Питер обхватывает мою голову своей трясущейся ладонью. Это тот день, те часы, когда, казалось, человек, никогда не плачущий, не сдерживает эмоции. Он предстает с обнаженным исколотым сердцем. Для всех это испытание, но для него особенное. События, уготовившие ему вселенной, раз за разом кидали его в предсмертный котел… Он познал, что есть смерть и именно поэтому ему так тяжело сейчас. Из него обрываются стоны беспомощной отчаянности. Ему труднее всех терять, ведь он однажды мог потерять то, что дороже всего – собственную жизнь. Он снова ощутил ледяное дыхание смерти, стоя, как на раскаленных углях. Подверженный пытке, содрогаясь от сердечных истязаний, он проговаривает с великой долей отчаяния:
– Я потерял его, когда он стал частью меня… – Слезы не останавливаются, словно обломки его души трепещут в агонии, не в силах собраться в единую. – Почему мы теряем кого-то тогда, когда понимаем, как он нам дорог?
Охваченная слезами, я ничего не могу сказать и после некоторого молчания подавленным голосом глухо шепчу:
– Питер, нас не уделили небеса такой участью: решать, когда можно уйти с прерывистой, оживленной дороги на вечную… И ничто не может предотвратить это. Ничто. Светлячки, казалось, тоже рождены для того, чтобы светить, но и у них поток жизненного света не бесконечен, и они в один миг могут потухнуть.
И подумав, что теперь я больше никогда не увижу папу, я всхлипываю, встречая рецидивный соленый ливень, усилившийся с глаз.
Мысль проносится в моем сердце, и я проговариваю её:
– Жизнь, как корабль, с каждой секундой приближает нас к нетленному вековечному миру, где каждая его остановка – мгновение.
С минуту поглощенные мертвой кладбищенской тишиной, где листики на деревьях напуганы и не колышутся, чтобы не нарушать законы вечности, где незримо взлетают и странствуют души, видя, как смертные приходят к ним в дом, собравший несчетное количество живущих ранее существ, мы обнимаем раны друг друга, признаваясь мысленно в том, то между мной и им всегда было какое-то чувство особенной теплоты, что никому кроме нас не познать это… Разве мы и не знаем, что можем сказать друг другу? Нам незачем говорить о своей любви вслух. Не всем удосужено проникнуть в мои мысли как Питеру, подчас даже Джексону.
«Обнялись брат с сестрой, пораженные несчастием, оплакивая смерть».
– И теперь, сестричка, я – твоя опора. – Мы взираем друг на друга, открывая свои сердца. – Я осознал, для чего я не остался тогда в ином мире… Кто-то подписал главное предназначение моей сущности – блюсти тебя.
Прерывисто шепчу, благодаря мир за человека, которого сию секунду крепко заключаю в объятиях:
– Люблю тебя, братик. Мой ангел-хранитель.
– Люблю тебя душой и сердцем, сестричка… Мой ангел-спаситель.
И эти фразы, эти банальные фразы приобретают для нас глубокий смысл.
И сквозь туманную от слез пелену, заглянув друг другу в глаза, мы улыбаемся, а слезы продолжают стекать из нас, как капли стихающего дождя.
Вмиг нас освещает полоска солнечного света, так ярко, что мы ослепляемся этим жизненным светом, расплывавшимся в простоте голубизной по небесному своду, с воздухом спасения. Щурившись, мы по-прежнему смотрим друг на друга, заглядывая в глубину сердец, прочитывая затаенные мысли. Будто таинственные врата открываются перед нами и происходит апофеоз наших душ, сплетающихся в одну…
– Чувствуешь это? – Его слова соприкасаются с моим дыханием.
Внутри зажигается свет, будто крупица отца перебирается в другое существо и то, чего я была лишена, воцаряется в этом обличье.
– Мы стали одним целом, – счастливо заключаю я, замечая, как Питер похож на отца: тот же голос, та же улыбка, та же венка на лбу, раздувающаяся при смехе, та же родинка, едва заметная возле уголка рта и та же добрая душа, готовая всегда прийти на помощь.
– И навсегда!.. – восклицает он, словно голосом папочки.
Рука моя, положенная ему на грудь, ощущает клокотание сердечка, живого сердечка, воспламененного моим отцом, подарившего ему жизнь… и в котором течет его кровь.