Глубокий рейд

ПОРУЧИК ГРИЦЕВИЧ

…Несмотря на свою молодость, Сергей Грицевич был воякой опытным. Он успел немало поучаствовать в сражениях Великой войны. Свой Георгиевский крест Сергей заслужил, что называется, потом и кровью – он был несколько раз ранен и контужен. Но Бог хранил его, и после ранений он неизменно возвращался в строй, пребывая в добром здравии и хорошем настроении, несмотря на то, что ему было уготовано воинской судьбинушкой выполнять самые сложные поручения командования – разведка, захват вражеских солдат и офицеров, разрушение телефонной связи, мостов и железнодорожного полотна в тылу противника и тому подобные задания. Дело в том, что отцы-командиры сразу заметили в нём склонность к индивидуальным, скрытным действиям, проведению тайных акций в тылу противоборствующей стороны. Он всегда вызывался охотником в разведку, брал на себя инициативу и блестяще выполнял поставленную задачу. Кто-то рождается художником, кто-то – поэтом или музыкантом, а Грицевич был от природы охотником, разведчиком, диверсантом. Потому-то на него и пал выбор адъютанта генерала Алексеевского.

Над тем, кого взять с собой в этот опаснейший поход, Сергей думал недолго. За время службы в Добровольческой армии у него создалась небольшая слаженная команда верных, смелых солдат, с которыми он не раз ходил в столь же опасные рейды, как и тот, в который собирался сегодня. Он поговорил с каждым из них и отобрал шестерых: Георгиевского кавалера Фрола Захаровича Наумова, урядника Мартына СиловичаМалибогу, солдат Акима Селивёрстова, Александра Меньшова, Фёдора Портнова, Семёна Молокоедова. С ними отправился и прапорщик Алексей Бессольцев, знакомый с местами, куда направлялся отряд Грицевича. Он был в родстве с хозяевами имения, что находилось в полуверсте от деревни Грязнухино, что лежало на пути следования их маленького отряда.

К вечеру всё было готово к выходу. Темнело. Рассчитывали выехать в полной темноте, чтобы к рассвету миновать заставы и пикеты красных. Генеральский адъютант ещё раз подошел к Грицевичу.

– Готовы, поручик?

– Так точно, господин штабс-капитан!

– Сергей, генерал очень надеется на вас. Помните, что в случае неудачи в руках у красных останется мощный рычаг воздействия на командующего. Конечно, он не позволит им манипулировать собой. Но, как вы понимаете, выбор у него невелик – или его отстранят от командования, или он пустит себе пулю в лоб… Но, так или иначе, большевики добьются своего – устранят одного из лучших боевых генералов Добровольческой армии! А вот у женщин выбора нет. Как вы понимаете, поручик, их уничтожат в любом случае.

– Я всё понимаю, господин штабс-капитан. Мы сделаем всё возможное, а при нужде и невозможное, чтобы спасти семью генерала.

– Спасибо, поручик! С Богом! Отправляйтесь.

– Прощайте.

Грицевич вскинул руку к околышу фуражки, щелкнул каблуками, и, резко развернувшись, подбежал к группе своих охотников, державших осёдланных коней под уздцы.

– По коням! Я впереди, Меньшов замыкающий. Вперёд!

Через несколько секунд маленький отряд скрылся в темноте.

К рассвету были в паре верст от Грязнухино.

…В коридоре они услышали шум быстрых шагов. Все повернулись в сторону двери. Она распахнулась. На пороге стоял Мартын Силович:

– Господин поручик! Красныи!

– Где они, Малибога?

– Окружають усадьбу.

– … иху мать! – выругался Молокоедов.

– А ну, тихо! Всем молчать! – рявкнулГрицевич. – Малибога, сколько их?

– Та сам я десятка з три бачив… Аскилькивражин у той сторони дома – бис йихузнае! Можастильки ж?

– Вот дьявол! Нас всего-то… – ударил кулаком по стене Бессольцев. – Но там ещё Наумов, Меньшов и Портнов!

– Пока они что-то услышат да разберутся, нас всех тут, как куропаток перестреляют. Да и что они втроем смогут? – ответил ему Грицевич.

– Хоть отвлекут на себя…

– Да не все же они разом на нас навалются?! Им весь дом, небось, под прицелом держать надо. Так что, ваше благородие, не больше десятка их нас встренуть могут, – сказал Селивёрстов.

– Это правильно, Аким. Тут ты прав, – согласно кивнул Грицевич. – Так! Слушай команду! Уходим из этой ловушки. Степан Никитович, куда можно незаметно проскользнуть, а позже оттуда уйти?

– Это только в курительную, на второй этаж. Из холлу лестница ведёт. Правда, оттуда лишь через окно… Но там невысоко, можно прыгнуть. К тому же, парк, кусты…

– Вот и решили. Веди…

Войдя в курительную, они шагнули в тёмные углы, замерли, затаились. Впрочем, таится им долго не пришлось… Селивёрстов осторожно распахнул окно. И тут же за пустым и тёмным его проёмом, внизу, захрустели ветки, зашуршала листва, и кто-то негромко спросил:

– А ты уверен, что они здесь? Если тут пусто, то я сам тебя как контру расстреляю!

– Что ты! Что ты! Вот те крест! Ой!.. Эта… Как эта? А-а! Со всею категоричностью уполне сознательного, революциённо подкованного гражданина заявляю, дорогой товарищ красный командир Пестунов! Их беляцкая банда из осьми человек с ружьями проехала рядом со мной от Грязнухино прямо сюды. Назад не выезжали и никуда они подеваться не могли. С ними молодой барин был, племянник хозяйский. Я его хорошо помню ещё с малых лет.

– Ладно, ладно, утихни. Павлюк!

– Я!

– Пора начинать.

И сразу в глубине дома затопотали шаги, заскрипели половицы. Этот шум постепенно приближался к их укрытию.

– Бомбы ручные! – шепотом приказал Грицевич. – Одну вниз, вторую в холл.

Малибога кивнул, быстро и бесшумно прошел в коридорчик и метнул гранату вниз, туда, где раздавались шорохи, топот, приглушенные голоса. В тот же миг и Бессольцев, выдернув чеку, перебросил гранату за подоконник.

Два взрыва слились в один. В комнату рванулись клубы дыма и пыли. В саду кто-то пронзительно закричал, дважды бабахнули винтовочные выстрелы… Гарь несло и из коридора, но шума там не было слышно.

За окном раздался громкий испуганный крик:

– Товарищ комиссар! Товарищ комиссар! Товарищ Остапчук! Командира убили! Сюда!

Все повернулись к окнам. В этот момент сзади, в проёме двери, едва видимые сквозь пыль, появились два красноармейца. Из стволов их винтовок вырвалось пламя, по ушам резанул грохот выстрелов. Степан Никитович без крика упал лицом вперёд. Селивёрстов схватился за живот руками, со стоном опустился на колени, повалился на бок и замер.

Бессольцев и Грицевич, стоявшие с револьверами в руках, несколько раз выстрелили в коридор. Там послышался шум от падения тел…

– За мной! – скомандовал Грицевич и бросился в коридор.

Он в несколько прыжков достиг лестницы. Буквально слетел по ней вниз, на грязный паркет большого холла… Остальные бежали сзади. Дверь, ведущая на улицу, отворилась, ручная бомба, похожая на бутылку, крутясь по паркету, летела им под ноги…

Всё, что мог сделать Грицевич, это только попытаться отпрыгнуть в сторону, к огромному окну, выходящему в сад. Разрыв гранаты догнал его в этом прыжке, смял, растворил в грохоте, пламени, швырнул в небытие…

…Было холодно, сыро и неуютно. Неудобно лежала рука, вывернутая, потерявшаяся где-то под телом. Да и была ли она, эта рука? Пахло гарью, землёй, травой. Было темно. Что-то давило на него. Не то, чтобы тяжелое, но угловатое, ненужное. Он не хотел так лежать. Но он не мог столкнуть этого с себя. У него не было сил, да и желания не было что-то делать. Поэтому он просто закрыл глаза и вновь провалился в бездну, где ничто не мешало, где были покой и тишина.

Солнечный луч добрался до него. Этот рыжий проказник разыскал его глаз и светил в него что было сил, вырывая из того покоя, в котором он до сих пор находился. Он попытался пошевелиться и у него это почти получилось. Почти, потому, что он не чувствовал тела. А как можно пошевелить тем, чего нет? Тогда, устав от этого усилия, он открыл глаза. Сквозь низко склонившиеся над ним ветки сирени он увидел ослепительное солнце и поспешил снова сомкнуть веки. Подумал: «Я живой». Затем пришла немного смешная мысль: «Я – это кто?». А потом он вспомнил всё. Правда, прошло немало времени, пока это произошло. Уже и солнечный луч покинул его. Он рассмотрел голубое, бездонное небо, даже увидел белые-белые облака. Думая о них, он вспомнил, как любил смотреть на них, когда был совсем маленьким. С мамой они искали в облаках разные фигурки, лица… Вот тут-то он и вспомнил, что он – поручик Сергей Грицевич, офицер Добровольческой армии. А затем вспомнилось и всё остальное, что случилось с ним и его маленьким отрядом. А потом вернулся слух. Словно сквозь ватные затычки доносились голоса, мягко, почти ласково, бухнул выстрел. И всё это рядом, а в то же время и бесконечно далеко. Он чуть шевельнул головой. Получилось! Пальцами левой руки. Слушаются! Да и нет боли в теле. Вроде и не ранен, а так, контужен немного?! Слава Тебе, Господи! Вот только правая рука беспокоила. Вернее, её отсутствие. Не чувствовал он её! Совсем!

Медленно, очень медленно он повернулся и лёг на живот, стараясь, чтобы не шевельнулись ветви сирени. На них лежали большие обломки оконной рамы, придавившие укрывший его куст. Тело, пребывавшее до того в покое, от движения заныло, засаднило в сотне разных мест. Сергей этому даже обрадовался – значит, цел, и жить будет! Военный доктор из полевого лазарета Максим Иванович Бубенчиков всегда говорил, что не болит ничего только у покойников, а живому боль испытывать положено – хоть радости оное чувство и не приносит, зато позволяет пребывать в полной уверенности, что ты жив, хотя бы в данную минуту.

Обнаружилась и пропавшая было правая рука. Она лежала рядом с телом, к нему и привязанная, но никак не чувствуемая и не ощущаемая. Только спустя минуты и множество попыток шевельнуть пальцами, он почувствовал сперва в их кончиках, а потом и во всей руке, сначала лёгкое, но всё усиливающееся покалывание, которое, наконец, стало просто нестерпимым до стона, который он едва сдерживал.

Вокруг его укрытия время от времени проходили и пробегали люди, а потому риск быть обнаруженным был очень высок. Надо было уходить. Но он не знал, что приключилось с другими, где они, живы ли. Он не знал, сколько времени прошло с их попытки вырваться из окруженного барского дома. У него не было оружия. Он не знал, сколько вокруг красных, где они, как расставлены караулы. Оставалось ждать.

Он слышал голоса красноармейцев и скрипел зубами от бессилия. Ненавидел их поручик. Ненавидел также, как и Временное правительство, искренне, сильно, на всю жизнь. Нет, он не потерял в результате революции имений, фабрик и заводов или миллионных вкладов в банках, как одни из его товарищей по службе в Белой армии, его родные и любимые люди не были замучены и казнены красными, как у других (по крайней мере, он ничего об их судьбе не знал). Просто Сергею довелось увидеть истинное, в чём он был уверен, лицо этих «вершителей мировой революции, ревнителей человеческого счастья, устроителей царства благоденствия на земле для всего трудового народа». Он считал их зверьми в человечьем обличье, живущими предательством и коварством, ложью и жестокостью. Их руки были обагрены кровью невинных жертв – русских православных людей. Он был этому свидетелем.

В феврале 1917 не только генералы, но и члены Царствующего дома (!) вынуждали Государя отречься от престола (и добились-таки своего!). Словно одержимая дьяволом Россия, нацепив красные банты, в одном безумном порыве кричала: «Распни!», требуя крови Царя. Генералы, бывшие кумирами для молоденьких поручиков и прапорщиков, юных корнетов и юнкеров, в одночасье стали иудами, растоптав присягу, разорвав и бросив в грязь всё святое, что было в России – генерал Алексеев требует от Императора подписать Манифест об отречении, генерал Корнилов арестовывает царскую семью… Обезумевшее царство, да уже и не царство, р-рес-спублика, все эти кадеты и эсеры, меньшевики и народники, большевики и прочие социалисты, анархисты, правые, левые и прочая революционная плесень, рукоплескали каждому новому преступлению. Голоса немногих, оставшихся верными Православию и Монархии, тонули в исступлённых воплях одержимых: «До-оло-ой! До-оло-ой! До-оло-ой!»…

После свершившегося предательства, когда всё перевернулось с ног на голову, рухнули устои привычного мира, растерянность охватила Сергея, как и многих других офицеров русской армии. Первый же приказ Временного правительства, фактически, уничтожил само понятие дисциплины, декларировав права и свободы солдат, равные правам и свободам всех прочих граждан новоиспечённой республики, выводя их из подчинения командирам. Армия, до того громившая немцев, готовящаяся к очередному удару, долженствующему привести кайзеровскую Германию к полному разгрому, в одночасье превратилась в митингующие солдатские орды. Даже вопрос выставления караулов решался на митингах!

Упразднив такие «старорежимные» учреждения, как полиция, жандармерия, и прочие силы, призванные блюсти закон и порядок, безумное либеральное правительство бросило страну в омут беззакония и преступности. Каждый делал отныне всё, что заблагорассудится, при этом оставаясь полностью безнаказанным.

В войска хлынули агитаторы всех мастей. Представители Временного правительства пытались вдохновить солдат, провозглашая «Войну до победного конца!», но их уже никто не слушал. Пришли большевики. Они призывали не складывать оружие, а обратить его против помещиков и капиталистов, забрать себе землю, заводы и фабрики, стать хозяевами новой жизни, в которой не будет места старому. «Вся власть Советам!», «Долой войну!», «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим!» – эти лозунги опьяняли, завораживали, не давали задуматься. Вооруженная солдатская масса, ведомая политическими авантюристами, бурлила, постепенно приближаясь к последней грани безумия. И этот день наступил. Стало известно о событиях на Балтике, где экипажи нескольких кораблей перебили своих офицеров и подняли красные флаги. Началось и в армии.

На том направлении, где действовал полк, в котором служил поручик Грицевич, бои затихли. Солдаты размахивали красными, наспех сделанными флагами, митинговали. В первые дни этого неожиданно наступившего Смутного времени немецкие солдаты иногда покидали свои окопы и на нейтральной полосе братались с русскими. Но это продолжалось недолго. Однажды, когда в очередной раз толпа наших воинов-революционеров направилась к немецким окопам с красным флагом (ну как тут без него?!), распевая «Вы жертвою пали в борьбе роковой», послышался окрик «Хальт!» и тут же рявкнул пулемёт. Над головами пропели пули. На бруствер немецкого окопа выбрался лейтенант и, размахивая руками, закричал: «Найн! Найн! Хотить на своя посиция! Насат-т! Или ми путем стрелять!». На этом братание с немцами и закончилось.

Всё чаще в полк наведывались большевистские агитаторы. Злые, категоричные, пропитанные до краёв ненавистью ко всему православному, русскому, они кричали о светлом будущем, где человек труда станет главным, где всё будет общим и все будут равны. Их слушали, впитывая в себя эту отраву, теряя последнюю способность трезво мыслить.

Впрочем, не все относились к подобной агитации одинаково. Когда такой черноволосый и носастыйбольшевичок заявился в соседнюю казачью часть, казаки его послушали, затем один из станичников спросил:

– А ты какого же рода-племени будешь, человече, какой веры?

– Это к делу не относится, товарищ, – раздраженно ответил агитатор. – И вообще, все люди отныне братья, а о вере говорить вообще не стоит. Ленин сказал, что это опиум для народа! Затуманивает разум людям, помогает помещикам и капиталистам эксплуатировать народные массы!

– Ну какой же ты мне товарищ и тем более, спаси Господи, брат? – покачал головой казак. – Вот Сидор Долгов мне товарищ. Никифор, Матвей, все казаки, да все люди русские и православные, и пусть другой какой веры, но честные, – мне они друзья и товарищи. А ты – нет. Твои род и племя на лице у тебя прописаны. И вера твоя нам известная. Вы Христа распяли. Как же ты можешь о нашей вере говорить? Ты ей враг исконный. Так что, веру нашу православную ты, сын иудин, своими лапками не трожь, а то враз обрубим до плечей! Я, конешное дело, не знаю, кто таков ваш этот Ленин, но, чую, что такой же он нам супротивник, как и ты. Так-то, человече… Иди- ка ты отседа по доброму, покуда казачки не разозлились, да ногайкой твою задницу не пощекотали.

Толпа казаков глухо и злобно загудела, приближаясь к бричке, на которой стоял большевик. Он быстро соскочил с неё и бегом направился восвояси.

А потом стали убивать офицеров… За три недели ноября от рук разагитированных большевиками солдат погибла треть офицерского состава полка. В руках восставшей солдатской массы, ведомой выбранными на митингах из солдатской же среды командирами, оказались всё вооружение и боеприпасы, медикаменты и продукты.

Конечно, с этой бурлящей, орущей, одетой в серые шинели толпой, бывшей прежде воинской частью, было всё не так просто. Далеко не все солдаты приняли большевистскую агитацию и нацепили красные ленточки. Часть таких, не дожидаясь развязки событий, дезертировала. Часть, сохранив верность присяге, осталась с отошедшими в ближайшее село офицерами. Многие солдаты, боясь мгновенной расправы, затаилась, стараясь не выделяться среди фрондирующих однополчан.

Но и не все офицеры были изгнаны или убиты! Поручик Тихонов и прапорщик Загорейко даже вошли в солдатский комитет, избранный на митинге! Фактически, они вместе с избранным же командиром полка унтер-офицером Коровиным и чёрным, невысоким, повадками похожим на торгаша, но никак не на военного, как, впрочем, оно и было, комиссаром полка ЯковымПановским, командовали солдатами.

Тогда-то Грицевич и столкнулся лично с большевистскими «свободой, справедливостью, равенством и братством». Сергей был в составе переговорной комиссии, созданной из офицеров и вольноопределяющихся. Комиссию решено было создать после того, как солдаты полка захватили вокзал и устроили казарму в его зале. Это произошло, когда был пущен слух, что офицеры вывозят на поездах ценности, боеприпасы, продукты. Переговорщики пришли на вокзальную площадь, где на очередной митинг собрались солдаты. Их встретили улюлюканьем, свистом, гоготом. Вчерашние их подчинённые, вчера ещё храбрые и верные присяге воины, выглядели разбойничьей шайкой, наряженной в солдатскую форму. На папахах и шинелях рдели нашитые красные ленты и банты, повсюду трепетали алые флажки и флаги.

Никаких переговоров не было. Как только группа офицеров приблизилась к толпе, от неё отделились новоиспечённые командиры и комиссар. Не дав пришедшим сказать и слова, Пановский забрался на платформу и закричал:

– Россия переживает трагическое, но вместе с тем и великое время! Время освобождения и возрождения! Народ устал от деспотизма царствующего дома, от вековых несправедливости и рабства! Царизм, монархия изжили себя! Развязанная реакционным, антинародным строем война стала отправной точкой, за которой конец народного терпения и начало народного гнева! А потому мы, большевики, выразители народных чаяний о светлом царстве всеобщего счастья, имеем право и приказываем…

Полковник Луховницкий, который в эти дни исполнял обязанности командира полка, прервал говоруна:

– Простите, милейший! Хватит слов! Мы пришли не к вам, а к нашим боевым товарищам, к нашим солдатам! – Он отвернулся от растерянно замолчавшегоПановского к толпе солдат. – Друзья мои! Быть может, хватит слов? Хватит игр в революцию. Это очень опасные игрушки, особенно в это время. Идёт война. Враг стоит у стен наших домов. Бог и православная Русь призвали нас, чтобы защитить нашу веру и родную землю от злобного врага. Так останемся же верными долгу и присяге! Останемся же верными солдатами России! Но даже не долг перед Отечеством, не присяга, хотя это основы нашего бытия, но хотя бы чувство самосохранения должны же побудить вас взять в руки винтовки и прогнать врага из пределов земли нашей! Потом, когда минет опасность войны, в мирной и упокоенной стране мы будем решать, как жить нам дальше…

– Прекратите демагогию! – завизжал с платформы Пановский. – Вы, дворянчик!.. Народ не слышит больше ваших словоблудий! Народ устал от войны, крови, смертей! Народу нужны свобода и мир! Свободный, радостный труд! Народу не нужна ваша патриотическая блевотина!

– Солдаты! Не слушайте этих выродков! – перебил его Луховницкий. – Они уговаривают вас предать и продать родину, истекающую кровью в этой страшной войне! Им не привыкать быть иудами! Тридцать сребреников – вот их цена! Сколько вам заплатили немцы за это предательство, г-гр-ражданин агитатор?!

– Заткнись, полковник! – крикнул Коровин.

– Почему же? – обернулся к нему Луховницкий. – Господин унтер-офицер, солдаты слушали этого большевика, почему им не послушать меня, своего боевого командира? Солдаты, в последние дни вами совершено немало страшных преступлений. Убиты офицеры – ваши командиры и боевые друзья! Убиты вами же! Но их кровь вы можете смыть собственной кровью в сражении с врагом! И придёт прощение! Поверьте мне! Не слушайте этих немецких шпионов – большевиков!

– Заткнись, сволочь! – заорал Коровин, шагнув к полковнику.

– Оставь его, Коровин! – крикнул кто-то из солдат. – Пусть господин полковник говорит.

– Ах, господин?! – взбешённый Коровин выхватил из кармана шинели револьвер и повернулся к солдатам. – Врёшь! Кончились господа!

Вновь развернувшись к полковнику, он поднял руку с револьвером и несколько раз выстрелил в голову Луховницкому. Тот, зажав лицо ладонями, несколько мгновений стоял, затем упал на колени и, завалившись на левый бок, замер.

Из солдатской толпы загрохотали винтовочные выстрелы. Из девяти парламентёров на месте были убиты пятеро. Вольноопределяющийся, девятнадцатилетний Владимир Крепп, раненый в шею и живот, полз, обливаясь кровью в сторону пакгауза и быстро, громко повторял: «Господи! Господи! Мамочка! Как больно…». Один из солдат подбежал к нему и с размаху ударил прикладом трёхлинейки по голове. Крепп замолчал, ткнувшись разбитой головой в брусчатку. Солдат ударом ноги перевернул его на спину и воткнул штык в грудь.

– Одним щенком меньше будет! – заорал он, победно оглядываясь на однополчан. – А чо? Всё равно сдох бы…

– Вы правильно поступили, товарищ! – подал голос Пановский с платформы. – Только так – без компромиссов, без соплей! Революции в белых перчатках не делаются!

Ещё одного тяжелораненого – штабс-капитана Воловикова – добил пулей из револьвера Коровин. А Сергея и военного доктора Штольцмана, раненых в руки и ноги, комиссар не позволил убить.

– Лёгкой смерти желаете сим господам?! – кричал он яростно, безумно глядя на толпу. – Пожалели золотопогонников?

– Не-е-ет! – рёвом ответила солдатская масса.

– Правильно! В сердце солдата революции нет места жалости! Только жестокостью и революционным террором мы проложим дорогу в светлое счастливое будущее! Да здравствует революция! Свобода! Равенство! Братство!

– У-ур-р-ра-а-а! – раздавалось ему в ответ и в воздух летели папахи с красными ленточками.

Сергея и Штольцмана отвели в небольшой склад за пакгаузом. Сооруженный добротно, на совесть, как и всё в ту пору в России, этот склад стал надёжной тюрьмой для несчастных пленников, не оставляя им ни единого шанса на побег. Надеяться, что придёт помощь извне, было нельзя – почти весь этот район дислокации русских войск был охвачен волнениями, а верных присяге частей поблизости почти не было. Лишь два-три селения занимали сборные офицерские части с малым количеством оставшихся надёжными нижних чинов. Правда, в нескольких верстах располагался казачий полк. Казаки оставались верными Государю Императору, несмотря на уже всюду оглашенный Манифест об отречении. Но они, будучи в недоумении от происходящего на фронте, не вполне понимая сложившуюся политическую обстановку в государстве, да и считая всех офицеров-неказаков предателями престола, предпочитали не вмешиваться в творящееся вокруг.

Грицевич и не ждал спасения. Он знал, что, скорее всего, уже завтра его выведут на показательную казнь и расстреляют или повесят под безумно-восторженный рёв толпы. Что ж, он всего лишь присоединится к своим друзьям, только что, на его глазах, принявших мученическую смерть от рук тех, с кем вместе шли в атаки, делили пополам опасности и боль, фронтовую грязь, вшей… Он был готов к гибели. Но… Мы все, люди, интересно устроены. Господь дал нам способность жить надеждой даже в самых безысходных обстоятельствах. Вот и Сергей, готовясь к неотвратимой мучительной смерти, всё же твёрдо верил в то, что будет спасён.

Штольцман осмотрел его раны и успокоил – они были неопасны. Одна пуля скользнула по плечу. Нижняя рубашка тут же прилипла к ране и кровотечения не было. Вторая пуля ранила его в бедро. Но прошла она под кожей, только чуть задев мышечную ткань. И здесь – крови пролилось немного и заражения не было. Сам Штольцман, получивший одно ранение в руку – пуля пробила ладонь – тоже был вне опасности.

Осмотрев пол, стены, крохотное окошко, расположенное под самым потолком и потолок склада и убедившись в невозможности устройства лаза для побега, пленники сели на пол и молча думали каждый о своём.

За окошком постепенно стало совсем темно. В округе всё стихло. Слышались изредка лишь шаги и покашливание караульного, да где-то за вокзалом раздавался собачий лай.

Из забытья Грицевича и Штольцмана вывел скрип отворяемой двери. В полной тьме они не видели ни дверного проёма, ни того, кто в нём стоял.

– Есть тут кто? – услышали они приглушенный голос.

– Есть, – ответил доктор.

– Поручик Грицевич здесь?

– А кто его спрашивает? – спросил Сергей.

– Ваше благородие! Дык это я! Наумов!

– Фрол? Наумов? – Сергей тут же вспомнил, что в толпе солдат мелькнуло лицо урядника его роты. – Что, Фрол Захарович, на расстрел поведёшь? Правильно, ночью лучше. Не видно лиц тех, кого убиваешь.

– Что же вы такое говорите, господин поручик? Побойтесь Бога! – с обидой ответил ему Фрол Наумов. – Разве ж я заслужил такое?! Но ведь супротив силы и действовать нужно силой да особливо умом, то есть хитростью. А я за вами пришел. Только не на расправу отвести, а спасти своего командира от лютой смерти хочу, из беды выручить.

– Прости, коли так, Фрол Захарович, – обнял его Сергей. – Мы ведь здесь уж и с жизнью простились.

– Да полно, полно вам, господин поручик, – пробормотал смущенно солдат. – Нешто вы меня бросили бы, случись такая вот со мной оказия?

– Ты же знаешь, Фрол, что русские своих не бросают.

– Разные сейчас русские, – горестно сказал Штольцман. – Эти днём тоже русскими были.

– Эх, доктор, – горько вздохнул солдат, – рази ж это русские? Нет, господин хороший, они теперь без роду и без племени, без Бога в душе и Царя в голове. Так-то…

С тех пор, во многом благодаря Фролу Захаровичу Наумову Грицевич не делал особых различий в отношениях с нижними чинами и офицерами. Смерть поджидает тебя каждую минуту повсюду, по-другому на войне и быть не может, а пусть и не смерть даже, а ранение – пуля, осколок, штык, сабельный клинок – и всё… Ты беззащитен, беспомощен… Что тебя ждёт? Боль, кровь, гной… Кто тебя будет перевязывать, кормить из ложечки, утку за тобой вытаскивать? Да с поля боя ещё надо в этот госпиталь попасть! Кто там, под пулями тебе поможет? И, в конце-то концов, кто могилку тебе соорудит, и крест на ней поставит? Да всё он же, простой солдат, мужик российский.

Сам Сергей был из небогатого дворянского рода, а потому ему не было в тягость общаться с солдатами, как с равными. Кого-то из офицеров это удивляло, а то и раздражало. Впрочем, задевать поручика давно уже никто не пытался, а потому и не лезли к нему по этому поводу.

Он вспомнил, как они с поручиком Мещерским, отпрыском одной из старинных княжеских фамилий, и штабс-капитаном бароном Фогелем пили горькую в одной из многочисленных деревенек, в которой расположился их полк, преследующий отступавших красных. После третьего… или пятого тоста князь, обняв Грицевича за плечи, сказал ему дружеским, хотя и укоризненным тоном:

– Вы уж с солдатами совсем стали запанибрата. Нельзя так нам, дворянам. Их языком говорить, их песни петь…, Опошлимся, сударь. Может, прикажете и землю с ними пахать, коров стеречь? Лапти носить начать?

– Про лапти ничего сказать не могу, кроме того, что обувь эта пережила многие сотни, если не тысячи лет. И до сих пор жива. Стало быть, есть в ней что-то такое, что делает её удобной и люди от неё не спешат отказываться. А вот землю пахать… Вы помните, кто в старину первым выходил в поле с плугом, первую борозду зачинал? Князья! Что киевский, что владимирский, что рязанский. Не считали зазорным землю орать! Про коров пасти… Не знаю, не знаю, не пробовал… Но, князь, вы же любите и картины пасторальные, и музыку, и романы о ветреных и любвеобильных пастухах и пастушках? Не так ли? Значит, есть и там что-то очаровательное, кроме запаха, пардон, назёма? А потом, князь, ведь и вы, и я, и вот барон тоже, все в какой-то мере стадо…

– Что-о?! Милостивый государь! Попрошу выбирать выражения!..

– Ну что вы так взрываетесь, князь? Подумайте, разве я не прав? Мы все – стадо! И пастух, то есть пастырь, у нас – Христос Спаситель!

– А-а, вы в этом смысле? Да, вы правы. Извините меня за эту глупую вспышку.

– Полно, полно вам, друг мой! Мы выбрали стезю военных – защитников Веры Православной, Отечества и народа нашего, трона монаршего и Государя – Помазанника Божьего. Но все эти святые понятия пусты, когда не наполнены они жаром сердец наших, не покоятся в душах наших. Каждого из нас – и ваших, и моих, и рядовых: крестьян, рабочих… А быть готовым умереть в бою за единую идею великую и при том презирать людей, идущих рядом с тобой на общего врага, это, князь, согласитесь, уж слишком. А к тому же есть выращенный ими хлеб…

– Да правы вы, правы, философ наш! Давайте поднимем бокалы за народ. Где хрустальные бокалы?! Где бургундское, где шампанское?!! Куда подевался этот виночерпий?!!!

– Вот, князь, ваша жестяная кружка! А вон и наш виночерпий с самогонкой идёт…

– Кто-о?

– Ваш вестовой Никифор! Чем не кравчий?

– Ох, поручик, вы и пошляк… Наливай, Никифор.

– По полной, барин?

– По полной…