Между тишиной и шумом

Не знаю, как работают другие писатели, насколько важно для них предварительное выстраивание схемы, насколько важно вдохновение. Наверное, у всех есть свои секреты, свои профессиональные приёмы, свой ритм. У меня есть только жизнь внутри творческого потока. Этот поток нередко лишает меня «настоящей» жизни, друзей, знакомых, коллег, родственников, потому что я теряю здешнее время, здешние связи. Всё, что находится «здесь», теряет свою значимость по сравнению с «там», потому что «там» находится мир, где я – Создатель Всего, а «здесь» я – всего лишь человек, называющийся писателем.

***

Мы цитируем обычно то, что совпадает с нашими взглядами. Или то, что просто очень красиво звучит. Никогда не цитируем то, что противоречит нашим мыслям, даже если это очень красиво. Мы озвучиваем себя чужими словами.

***

Вернуть себе зрение художника. Смотреть на мир восторженно.

Пушистой краской снега обведены сегодня деревья. Первый снег, мокрый снег, временный снег.

***

Воспоминания отличаются от мечтаний только тем, что они лежат на шкале времени по разные стороны от сегодняшнего дня. Они не материальны, они – только в голове, их не существует в действительности. Получается, что воспоминания можно выдумать.

***

Гамлет, Макбет, Отелло – это всё тени Шекспира, его бесчисленные призраки. У них разные лица. Стольких лиц не имел ни один человек на земле. Даже великий Цезарь не имел столько лиц – ни в мраморе, ни на сцене. А эти люди, извлечённые гусиным пером из чернильницы, сегодня живее любой подлинной истории. И все они – Шекспир. Никто не знает его настоящего лица, но все мы слышим его слова.

***

Люди не смотрят в глаза друг другу, разучились смотреть в глаза, привыкли общаться с телефонной трубкой, а не с человеком, приучились прислушиваться к телевизору, а не к человеку.

***

Рабом собственных капризов становится тот, у кого есть возможность исполнить любое своё желание.

***

Человек совершенно беззащитен перед агрессивным проявлением жизни, если он не готов ответить насилием на насилие.

***

Совесть выдумали для того, чтобы ею можно было спекулировать и чтобы на ней хорошенько зарабатывать.

 
***
 

Вокруг родятся дети – отзвуки любви, отголоски радости и печали.

Вокруг умирают старики – свидетели времени и хранители никому ненужного опыта.

И всё это называется словом «жизнь».

***

Всех, у кого есть крылья, общество приколачивает к стене, как бабочек. Человечество не любит людей, умеющих возноситься над землёй. Оно любит таких людей только после их смерти. Так гораздо удобнее.

***

Кому не случалось пить напропалую несколько дней кряду, тот не знает, что такое счастье умиротворённого выхода из запойного состояния – мягкий туман, тотальное успокоение души, полное безразличие к прошлому и будущему, что бы там ни таилось.

***

Сегодня мало людей, которых я люблю. Любовь пробуждается на час или два, пока мы вместе, затем она растворяется где-то, перестаёт быть. Долгая, вечная любовь с неугасимым интересом – только к умершим, к их делам. Они ближе мне, чем кто-либо из живых, ближе даже, чем я сам себе. Они ближе живых, потому что меж нами никогда не случится никакой ссоры.

***

Схватывание рождающихся мыслей становится похоже на раскопки. Не уверен, что раньше было иначе, но кажется, что они сразу приходили ко мне, в готовом виде, сформированные, цельные. Конечно, такого не было, но так кажется. Возможно, раньше было достаточно чувственного уровня и легко можно было обойтись без точной мысли, над которой приходится работать долго и тщательно. Возможно, раньше не требовалась ясность?

Сейчас я всё чаще стараюсь «узнать» их, когда они приходят. Я ощущаю их присутствие, как собеседника в темноте, которого только слышу, но не вижу. Я разгребаю песок, под которым искомая плита с надписями. Вот уже видны её очертания, её можно трогать руками, чувствовать шершавую поверхность. Но это ещё не всё, не вижу деталей. Продолжаю расчищать до тех пор, пока не открывается вся картина, все трещины на поверхности, все изгибы буковок, все полутона рисунков. Теперь мысль открыта, мне удалось овладеть ею.

Но она не всегда открывается. Часто бывает, что песок проворнее меня и затягивает намеченное для раскопок место так скоро, что нельзя даже догадаться, в каком направлении идти, о чём вообще была мысль, не оставившая даже тени. Только чувство растерянности и досады на себя – какая преступная неловкость, какое ужасное ротозейство, какая непростительная невнимательность! Всегда кажется, что мысль не ускользнёт, если она явилась, но она всё чаще пользуется моей рассеянностью и оставляет меня с носом, словно насмехаясь и желая показать мне всю мою никчёмность как писателя и просто как собеседника. Я сам себе стал неинтересен и скучен.

***

Мир сошёл с ума.

Человек, в качестве политического протеста зашивающий себе рот, называет почему-то это творчеством, а себя – художником. Почему тогда взрыв атомной бомбы над Хиросимой – не творчество?

Так называемые «художники», устраивающие так называемые «performance» стучат себя в грудь и похваляются своей уникальностью, потому что никто больше не делает, как делают они. Их «творчество», говорят они, уникально.

Но расплавленная Хиросима тоже уникальна…

Неужели всё, что было в единственном экземпляре, можно выдавать за творчество?

Мир сошёл с ума.

Искусство терзают, убивают, вытравливают, заменяя его мусором, не имеющим ничего общего с творчеством. Какашки становятся объектом поклонения. Не восхищаться унитазами как арт-объектами, выставленными в зале «современного искусства», становится признаком дурного тона. Чем безвкуснее и примитивнее, тем моднее.

***

Высекаю искры памяти, но пламя не разгорается.

***

«Вчера я был в царстве теней. Как странно быть там, если бы вы знали. Там звуков нет, и нет красок. Там всё – земля, деревья, люди, вода, и воздух – окрашено в серый, однотонный цвет… Это не жизнь, а тень жизни, и это не движение, а беззвучная тень движения… Жутко смотреть на это движение теней, и только теней… Эта беззвучная серая жизнь в конце концов смущает и давит вас; кажется, что в ней есть какое-то предупреждение, полное неуловимого, но мрачного смысла…» (Максим Горький).

Размышляя над увиденным, Горький предрёк этому «изобретению, ввиду его поражающей оригинальности… широкое распространение», но, вместе с тем сделал и печальный вывод: «раньше, чем послужить науке и помочь совершенствованию людей, синематограф послужит Нижегородской ярмарке и поможет популяризации разврата». Горький заблуждался, конечно, говоря о серых красках и о беззвучных тенях. Он не умел, как и все в то время, увидеть будущее кинематографа. Но прав он в том, что кино не помогло совершенствованию людей, зато помогло популяризации разврата. Разврата во всём. И в первую очередь – в мышлении.

Кинематограф приучил людей следить за сюжетом, но не думать. Кино не предназначено для идей. Кино чересчур стремительно, чтобы позволять себе нести глубокие мысли.

Часто я замечаю во время киносеанса, как мои руки невольно поднимаются, чтобы удержать мгновение. Удержать не ради красивого изображения, а чтобы дать персонажу развить высказанную мысль. Но действие продолжает раскручиваться, увлекая зрителя в сюжетный водоворот, и брошенная вскользь мысль, которую я успел-таки выудить для себя, безвозвратно теряется в прозвучавшем на экране диалоге.

Мысль!

А ради чего ещё надо снимать фильмы и писать книги?

Мысль – вот единственное, что делает человека человеком. Облечённая в слово мысль! А крутящееся колесо событий, на которое авторы наматывают сюжет, предназначено для развлечения дворовых собак, заливисто лающих на проезжающий велосипед.

***

Много раз спрашивал себя, зачем я пишу.

Раньше потребность была одна, теперь – другая. Сегодня я мало озабочен художественной стороной моей литературы. Мне просто не хочется исчезнуть без следа. Однажды я вернусь на эту планету и прочту тексты, написанные моей рукой. Я не догадаюсь, конечно, что это – мои истории и мои мысли, но я увижу человека, его жизнь, его окружение. Прочту всё так, как читаю сегодня пьесы чужих жизней. Я пишу, чтобы не исчезнуть. Дворцы исчезают, империи исчезают, люди исчезают, остаётся только литература, остаются письма, остаются тексты, через которые восстают империи и люди.

***

Сегодня был сон с музыкой. Или о музыке.

Я слушал Первый концерт Чайковского.

Я шёл по коридору какого-то гигантского круглого здания, и до меня доносился шум. Проходя мимо череды дверей, я вдруг понял, что это не совсем шум. Помните, как в фильме «Сталкер»? Сквозь стук паровозных колёс пробивается мелодия, но её трудно различить, она никак не угадывается, всё шум и шум.

Так и в моём сне. Музыка пробивалась, но никак не могла пробиться. Вокруг меня что-то невыносимо шумело, хотя источника этого шума я не мог понять.

Тогда я рванул первую дверь и увидел концертный зал. Огромный, необъятный. Видимо, он располагался внутри круглого здания, которое я обходил по коридору. В зале не было слушателей, там всюду сидели музыканты – море музыкантов. И звучала музыка Чайковского. Необыкновенный звук!

Когда я слышу музыку в моих снах, она всегда неземная. Даже самая простенькая мелодия звучит божественно. Она наполняет не только каждую клетку моего тела, но и каждый атом окружающего мира.

Я плохо помню, что было дальше, но позже я спустился каким-то образом вниз. Музыканты улыбались мне, кивали, некоторые приветствовали меня, помахивая смычками.

За дирижёрским пультом стоял голый человек. Он был плохо виден – как бы замутнён компьютерным спецэффектом. Он вытянул руки в стороны и был похож на крест. Только кисти рук мягко двигались, управляя музыкой. Музыка будто прилипала к его рукам, и он то надавливал на неё, то отпускал.

Я обошёл дирижёра вокруг и увидел, что по нему струится кровь. Он весь был покрыт кровью. Она вязко текла с его головы. И кровь была музыкой. Это не была музыка Чайковского, это не была тема Первого концерта, который наполнял воздух. Это была какая-то совсем другая музыка, ещё более торжественная и могучая. Но она необъяснимым образом соединялась с музыкой Чайковского.

Сон невозможно пересказать, никакие слова не помогут передать пережитое там, в его сказочных пространствах.

Но самое главное – я так и не смог разглядеть дирижёра. Пытаясь сфокусировать на нём взгляд, я не мог сделать этого, резкость не приходила. Он был как бы за мутным стеклом, однако когда он поднял на меня глаза, я их увидел ясно. И меня пробрала дрожь, потому что я увидел Иисуса.

В этот момент я проснулся. Комната вся качалась – это кружилась моя голова. Мне казалось, что тело взорвётся от кипевшей во мне музыки, от переизбытка чувств.

Долго не мог успокоиться.

***

Обида – это всегда проблема того, кто обижается. Нас никто не может обидеть, мы обижаемся сами. И вот что тут главное: обида никогда не приносит ничего положительного, это очень тяжёлый груз, от которого надо уметь поскорее избавиться. Но на практике получается, что большинство обидевшихся упиваются этим чувством и ведут мысленную или в полный голос войну против тех, кого считают своими обидчиками. Обида делает человека агрессивным и несчастным.

***

Умирать следует только для того, чтобы увидеть, много ли придёт людей на твои похороны и что будут говорить про тебя после твоей смерти. Но если в этом и заключён основной вопрос смерти, то зачем жить? Похороны – заключительный акт спектакля под названием «жизнь», но жизнь обычно выразительнее похорон, хотя случается и обратное.

***

Загадка бытия: разумные люди не могут сделать неразумных разумными, если говорить о массах. Увлечь толпу можно без особого труда, но сделать её разумной невозможно.

***

В прошлом я тратил слишком много сил, чтобы добиться чего-то. Теперь я не хочу добиваться ничего. Мне просто хорошо жить. Даже когда болею. Я просто живу. Никакой гонки. Никаких целей. Это ещё не совсем привычно, иногда я «пробуксовываю», наступая в дерьмо прошлых ошибок, но мне удаётся быстро привести себя в равновесие.

С жалостью смотрю на тех, кто продолжает «карабкаться вверх», потому что на самом деле нет никакого «верха», есть подпрыгивание на ровной поверхности бытия и цепляние за иллюзии.

В прошлом я тратил слишком много сил на ненужное.

***

У прошлого нет начала, у будущего нет конца. Если успеть перестроить своё мышление, то проблемы исчезнут навсегда.

***

Вчера вдруг почувствовал в себе золотистую волну, почудилось, что вот-вот начну рисовать. Волна огромная, широкая, как едва заметно вздыхающая поверхность моря. Я даже открыл файл: настолько сильно было ощущение готовности и нетерпения. Однако ничего не произошло, ничего хорошего не случилось, слова испуганно отхлынули, попрятались. И всё же я сидел, охваченный этим сладостным состоянием, почти негой, окружённый призраками, из которых обычно складываются картины. Сидел и наслаждался. Таинством, к которому посторонние не допускаются, хотя все двери распахнуты.

Утром всё исчезло. Ни следа. Никаких желаний.

Покой, о котором я давно мечтал. Он теперь почти ежедневно убаюкивает меня. Так легко без желаний и ожиданий. И так непривычно.

Новое качество самого себя. Новые корни начинают уходить вглубь того, чем я был раньше. Новые цветы могут распуститься, а могут и не распуститься.

***

В последние дни во мне поселилась тревога. Вечерами она поднимает голову, как кобра. Наступление темноты вселяет в меня беспокойство.

Чем лучше я чувствую себя физически, тем сильнее проявляются всевозможные тревоги и беспокойства.

Когда организм изнурён, во мне нет ни тени беспокойства, ни намёка на тревогу.

Когда организм сильно утомлён, когда он приближается к «линии смерти», он становится равнодушен к проблемам «живых», его не интересует завтрашний день. А крепкий организм – живой, в нём бурлят инстинкты самосохранения, он старается заглянуть вперёд, организовать там для себя дорогу и т. д.

***

Пишу ли я сейчас? И если пишу, то зачем? Возьмусь то за одно, то за другое, а потом снова возвращаюсь к первому и опять прыгаю ко второму, но всё урывками, всё будто не по-настоящему. Это не труд, а просто пометки или правки уже написанного. Процесс… Это уже не поиски нового, как было раньше, а осмысление прожитого… Процесс осмысления…

Жаль, что не горит больше во мне тот огонь, который казался вечным.

В меня всё чаще и осязаемее проникает вопрос «неужели?». Неужели всё и впрямь кончилось? Неужели никогда не повторится то, что было и что так волновало. Неужели всё только один раз – всё, которое клокотало в душе, обещало невероятное, открывало мир? Неужели теперь будет только известное и хорошо знакомое?

Жизнь означает отворение дверей и движение к новому. Но ведь новое не означает новую порцию соли или сахара в знакомое блюдо (хотя формально это будет уже новое блюдо). Новые сломанные кости в новой драке не означают новизну. Новый поцелуй не означает новизну поцелуя и новизну отношений. Всё это не есть продвижение, а лишь топтание на месте.

Если у меня есть проблема, то она состоит в том, что я верил в творчество. Даже не верил, а жил им. Оно было важнее всего. Любое творчество создаёт искусство. Творчество означает рост, даже если результатов творчества не видит никто. Человек по-настоящему творит только для себя, потому что творчество – это процесс познания себя, то есть познание жизни, потому что у человека нет никакой другой жизни, кроме собственной. Всякие люди появляются в нашей жизни, задерживаются, уходят или остаются навсегда, но у каждого из них своя жизнь. Понять надо себя, только потом можно понять всё остальное, ведь остальное отражает нас самих. Не по форме, но по сути.

А я будто перестал творить. И с этим что-то замедлилось во мне. Или остановилось.

Я знаю, что искусство важнее жизни, значительнее. Но жизнь первичнее, грубее, вульгарнее. Какая до ужаса неправильная «расстановка сил»! Но так есть. Необходимо творить, чтобы основа твоей жизни не потеряла смысл. Ведь смысл таится в творчестве, постоянном внутреннем росте, постоянном движении. Рисуя картины или готовя пряники, мы создаём себя. Это – часть огромного процесса другого творчества, которым занимается Кто-то или Что-то за пределами нашего понимания. Вся жизнь – произведение «чьего-то» творчества. И за этим творчеством тоже скрывается какая-то первичность, грубость и вульгарность, но – уже не человеческая, а божественная.

Мне хочется быть полезным в этом мире, но я, судя по всему, не очень осознаю, что я сам подразумеваю под словом «полезность». Полезным-то надо быть прежде всего для себя, открывать свои свойства и овладевать своими свойствами, тогда только можно приносить пользу другим людям. Мёртвый и беспомощный не бывают полезными.

Каждому из нас выделено так мало времени! Сначала казалось, что его бесконечно много, но с годами оно сжималось, каждая минута укорачивается, ускользает, подумать хорошенько не хватает времени. Глянь – а уже темно, уже глаза слипаются, голова, отяжелев, падает на подушку.

Что-то происходит со мной. Я становлюсь завистлив. Завидую режиссёрам, писателям, музыкантам, резчикам по дереву и слоновой кости, живописцам и графикам, танцорам, архитекторам, башмачникам, портным и многим другим, создавшим и создающим прекрасные вещи-произведения. Мне хочется, чтобы всё это сделал я, потому что всё, что мне нравится, это и есть я…

В конечном счёте это всё (и гораздо больше) создал я, но не я-человек, а я, который является частью Того Необъятного, что сотворяет всех нас и помещает свои замыслы, пьесы, игры, ноты, буквы, звуки в наши тела и сшивает ими наши судьбы. Но мне страшно хочется ощутить, как это происходит – одаривание всех нас роскошью, которая называется словом «жизнь»… В юности мне нравилось бродить по вечерним улицам, когда окна зажигались в домах. Я ходил и пытался ощутить все эти окна, все огни семейных очагов, все окружавшие меня жизни. Мне просто необходимо было почувствовать весь мир сразу, испить из этой необъятной чаши. Но не удавалось. Такая роскошь непозволительна человеку. Зато позволительно хотеть… Давно уже нет во мне этого чувства. Поэтому я завидую книгам и фильмам, которые понравились. Почему не я? Почему всё это не успел сделать я? Почему сладость этих слов, мыслей и чувств, выплеснувшихся в тех книгах, не прошла через моё тело, мои нервы, доставляя томительный, мучительный восторг рождения себя в других формах? Меня опередили…

Наверное, я здесь – на земле – в качестве наказания. Меня всю жизнь гнетёт невозможность быть целиком в одной капле воды и одновременно во всём океане сразу, быть в каждом лице и каждом теле (я имею в виду форму, линии, рисунок, от которых порой дыхание перехватывает восторгом), невозможность быть вечно пьяным от наслаждения (не имеет значения причина наслаждения, она может быть во всём) … Всё притупилось, давно притупилось.

***

Мне уже пятьдесят семь лет, и я только сейчас начинаю переставать (но ещё не перестал) бояться жизни. Я всегда любил жизнь, страстно любил. Порой меня охватывало головокружительное и удушающее отчаяние из-за того, что я не в силах проявить мою любовь, охватить ею весь мир. И одновременно я боялся жизни, потому что она угрожала злом, с которым я сталкивался часто. Зло не имеет лица, зло не имеет причины. Зло – это просто сила, противоположная любви. Любовь пропитывает мир с одной стороны, зло пропитывает с другой. Я боялся зла, потому что оно слепое, оно не имеет отношения ни к справедливости, ни к наказанию.

И вот я начинаю избавляться от этого страха. Наверное, это потому, что в моей жизни почти ничего не осталось такого, что я боялся бы потерять. В первую очередь не осталось надежд, которые могут не сбыться. Это уже некоторая определённость, если так можно сказать, это уже гарантия того, что впереди не будет обмана, не будет предательства. Нет надежд – нет их крушений. Во-вторых, я освободился от моего прошлого, оно перестало быть живой частью моей души, теперь оно просто набор фактов, о которых я могу вспоминать легко, без слёз, без нежности, без сожаления о безвозвратности тех дней. Я ведь всё время хотел, чтобы прошлое вернулось, потому что в нём было то хорошее, которого нет в нынешней жизни. То хорошее было намертво увязано с отрочеством и юностью, где так много разнообразной чувственной любви, всевозможных влечений и увлечений, так много ожиданий и мечтаний, так много неясных планов, так много нового. Ничего этого теперь нет в моей жизни, и так жить гораздо легче. Жаль только, что эта жизнь совсем не похожа на мою. Моя жизнь всё-таки осталась в прошлом. Мои миры остались в прошлом.

Я спрашиваю снова и снова: что я есть сегодня? Не о социальном статусе спрашиваю, не о моём месте в общественной жизни, а о моей душе. Зачем я живу, если я не жду ничего? А не жду потому, что впереди ничего нет. То есть там есть всё, что я уже освоил. Есть, конечно, смерть, она нова во всех своих качествах, даже если я рождаюсь в теле и умираю не один раз; она нова точно так же, как нова для каждого из нас, новорождённого, наша жизнь – мы заново осваиваем её качества, заново познаём, заново выбираем роль для себя. Однако я не жду смерти, её новизна абстрактна. Я скорее лелею надежду на то, что во мне откроются какие-то особые способности (хотя я над этим совсем не работаю) и я смогу что-то делать для людей.

Мне всегда хотелось быть полезным людям. Но раньше мне хотелось быть полезным, чтобы меня ценили, любили и уважали за это. А сейчас хочется быть полезным просто так, без всякой задней мысли. Хочется жить «не зря» – в этом я вижу смысл. Быть водой, которую пьёт жаждущий, быть тенью, где укроется уставший от раскалённого солнца, быть полезным… Однако я хорошо понимаю, что не обладаю качествами, которые требуются для того, чтобы быть полезным. Не обладаю требуемой силой.

Мне хотелось бы настолько сильным быть, чтобы своими руками мог переделывать мир…

Когда-то мне казалось, что именно этим я и занимаюсь, но позже выяснилось, что я ничего не переделал. Я жил во сне…

Время от времени я пытаюсь соскрести остатки моей силы для приведения в порядок накопившихся у меня текстов – всяческих набросков и незавершённых повестей. Меня хватает не на долго. Воодушевление и энтузиазм приходят вдруг и так же вдруг испаряются. Но я всё же трачу иногда часа два-три на «литературные труды» за клавиатурой. В прошлом году совсем не занимался этим из-за моей болезни, так что сегодня можно говорить о некотором прогрессе. Жаль будет оставить после себя мусор в блокнотах и тетрадях. Хочу напрячься и слепить из этого мусора книгу-другую.