Жизнь как осока глядит свысока -
почерком пьяным танцует рука.
* * *
Только что, я забыл стихотворение,
которое готов был записать.
Значит, оно было такое юное,
чье целомудрие
ещё никому не нужно знать.
НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
в этом городе, милая, пахнет грибами
при встрече «здрасте» говорит прохожий
по воскресеньям потчуюсь пирогами
пятиэтажки-портфели крокодиловой кожи
здесь до Волги шесть тысяч метров
так мне сообщили стрельнув сигарету
жёлтые берёзы рождают осенние строфы меня катастрофит по швам как старую печку
как там ты? В принципе мне комфортно
вот если бы не эти рифмы, то бы…
может быть, ты приедешь на наш «oktober»
дорога уже проложена мною
в эти среднерусские джунгли
приезжай, будем вместе читать
«Сельскую жизнь» 1971 года
ею оклеены в моей комнате стены
будем на склоне сидеть у Волги
пальцами дырявить прелый свод небосклона
падающие звёзды ртом ловить
их так много падает на счастье
в пору отыскивать…
* * *
ты какая-то такая
вся такая не такая,
неба замшевый кусок
мне попался за обедом
под суровым черным хлебом
золотистый волосок.
* * *
Мучай меня, хоть замучай,
но по-весеннему мучай,
это мученье – спасенье,
но мучай меня по-весеннему.
Чтоб в каждой извилинке мая,
с головастиком в луже играя,
початки зари открывая,
и каждые сумерки дня
я знал, что погиб для тебя.
* * *
Уродила меня мать – угораздило
в полумраке февраля, перед праздником.
И хожу я с этих пор, пяткой втоптывая,
как весеннюю морковь себя, аж до жопки.
Там такой ужас, там темнота такая,
от меня наружу лишь ботва нагая.
* * *
Мне приснился страшный сон:
пришёл небритый Мендельсон,
сказал:
«Там жёны мёртвые за дверью пухнут,
И свечи от несчастья тухнут».
* * *
У моей прабабули-старухи
тараканы и мухи в стакане,
четыре пиявки на ухе
и вечный кукиш в кармане.
К прабабуле всегда прихожу,
возвращаясь из сумрачных недр, -
вот тебя разложу, положу
на сурового сена ночлег.
– Ну, давай, дорогой, расскажи,
как живешь, как живот,
как же вот, у меня в моих венах течет
лишь
кровавый черничный компот?
– Не могу, дорогая, хоть режь,
я и сам не знаю
порой,
как живет в моем сердца воде
перламутровым сгустком любовь…
* * *
У меня ни жизни, ни смысла,
даже путной кровати нету, -
пьяный свернусь коромыслом
под прокуренным мною буфетом,
потом просыпаюсь рано,
мажу из тюбика щётку,
поскольку кошка лизнула
небритую мою щёку.
Дело, Андрюша, дело!
Какая-нибудь забота!
Своё тело, к примеру,
Нести на пустую работу.
Хрустит январское утро,
С неба снежинки слетают.
Две личности: Бог и кошка -
единственно, кто меня понимают.
* * *
Там, где громыхали
ангелы в качелях,
там по православью
ели мы печенье.
* * *
Поднимаю бокал
за слезу летних гроз,
мы питаемся соком
пластмассовых звезд.
* * *
Стихи я жду, как катастрофу,
как тошноту и блевоту,
когда полуденные строфы засели
санками во рту.
А поглядеть вокруг – уныло:
все новый год, кругом пальба.
Блестит изнанкою счастливо в окне
фабричная труба.
* * *
Здесь ничего
не надо:
течет река,
над нею небо,
на небе облака.
* * *
Пришла, дыхнула сигаретой,
той, брошенной у ворот,
повернулась, шубы ворот
стряхнул на руки свежий лёд.
Я помогал тебе раздеться.
В полночной гибкой тишине
лились руки по соседству,
принадлежавшие не мне.
В полубезумном маскараде,
сказав, что бросила его
легла на кресло лунной прядью,
я предложил тебе компот.
Ничего уже не надо,
противностию льётся в вены,
и ты, и белая бумага,
и твой незаспанный Евгений.
СОН
Страница Богу? – Бога ради…
В стакане горький девясил.
Я рисовал любовь в тетради,
как мальчик чертиков чертил.
Поторопились – опоздали,
той ночью лунною зимой,
теперь едва ли опознаю
лицо, увиденное мной.
Вдвоем по улице гуляли.
Ты извинялась из земли:
«Вчера всю ночь во тьме летали,
а за тобою не зашли».
Текла улыбка между строчек,
Тропинка вывела к реке,
И пятигранец лунной ночи
на нецелованой руке.
Не перейти за эту реку,
не повернуть страницу вновь.
Черствей, моя краюха века,
прощай, нездешняя любовь.
* * *
Вот и снова весна закачала кораблик бумажный,
по прожилкам ручья, солнечный зайчик, скачи.
Год прошел, написали в газете малотиражной,
потому что прошёл, и ещё, что вернулись грачи.
Грачи прилетели. Над деревней кружат как Люфтваффе.
Васнецов по пригоркам с мольбертом подмышкой спешит:
– Ну-ка, сели по гнездам, и головы так повернули.
Прекратили шуметь, – я привык в тишине созидать…
А весна хулиганит, проверяет карманы, подолы,
проверяет здоровье.
Утром в парке, в аллеях, в лесах, бегуны-скакуны.
Солнце, леской привязанное к колокольне
запекает погост, словно курицу для шавармы.
Бог на счётах костяшками щёлкает, пальцы мусолит:
– Что за чёрт, дебит с кредитом что-то не сходятся,
Может войну? – Даже снял нарукавники и под ноги бросил:
– Не пойму!?..
Старожилы не припомнили в марте такую грозу,
впрочем, это их функция – ничего никогда не припомнить…
Между тем и весна наступила, кораблик, грачи прилетели.
– Эй, дедок, поднимайся, вставай, открывай свой единственный глаз.
Подставляй слуховой аппарат под рулады капели.
Почитай-ка в газете, что пишут у нас.
Впрочем, ты не умеешь читать, я тебе прочитаю:
О! Весна без конца и без края!
Узнаю тебя, Жизнь!
* * *
Мы ближе к Богу
чем к своей правой руке
сердце хромает убого
где-то там… вдалеке…
* * *
Застелила мать кровать,
можно лечь и отдыхать.
Только что-то все неймется:
мне поётся и поётся…
* * *
Милая, сегодня снег
залил белилами деревья и крыши.
Земля едва дышит.
Одевайся теплее. Пишешь, что худеешь -
это неплохо, на лето глядя.
Прогноз погоды на Европу:
повсюду кучевые облака,
солнечно только в Праге
Ну, пока. У меня нет бумаги,
чтоб послать тебе эту записочку.
Пишу пальцем по снегу -
выпей талой воды и прочитаешь.
Пустая красивость.
У нас все по-прежнему: в квартире чисто,
дочка учится, у кошки глисты.
* * *
солнце небо лучами вымело
весна до обеда
руки в дугу
Святое Безделье
губою к вечности вымени
пил ил её дна тугой
* * *
кришнаиты на площади Пушкина
розовые мантры поют
пьяная баба танцует
выворачивая бедра наружу
люди идут по улице
в лужах закончился дождь
* * *
утром в туманном лугу
по пояс бредут коровы
пахнет роса молоком
* * *
вспоминаю детство: старею.
собака, ту, что убили,
сейчас бы сама умерла.
* * *
В той реке, где бобры берега порубили,
до сих пор под трамплином возможно брошенный нами окурок,
охлаждают коровы в воде набухшее вымя,
наблюдает пастушья собака за ними, свернувшись в клубок.
Наше детство в соломе, в махорке и запахе срубов,
в перекличках собачьих хрустальных морозных ночей,
доложу, я недавно там был, где дубы – кариозные зубы
в клубном саду, в окно удалось посмотреть.
Детство, детство, я помню неистовый запах костра,
где ныряли рукой между ног в теплоту у Оксанки,