Тайны прошлого. Занимательные очерки петербургского историка. От Петра I до наших дней

Трудно ответить на этот вопрос… Существует расхожее и ошибочное мнение, что в ссылке Меншикова окружали только враги, мечтавшие припомнить ему при случае свои обиды. Такие лица, безусловно, были, но были также и те, кто проявлял к Александру Даниловичу неподдельное сочувствие и с риском для себя даже оказывал посильную помощь. В любопытных записках Франсуа Вильбоа мы находим упоминание о поддержке, которую семья Меншикова однажды получила из Тобольска: «Какой-то добродетельный друг, имени коего ни Меншиков, ни его дети никогда не могли узнать, – пишет Вильбоа, – нашел средство доставить им из Тобольска через степи, которые лежат далее к северу, быка, четырех коров и птицу, так что из всего образовался хороший скотный дворик»^[77]. Замечу, что для березовского жителя это было целое состояние.

Это – лишь один из примеров хорошего отношения к ссыльному князю. Поэтому нельзя исключать, что кто-то из сочувствующих Меншикову пожелал иметь у себя портрет некогда всесильного сподвижника Петра I. Но был ли это сам сибирский губернатор М.В. Долгорукий или какое-то другое высокопоставленное лицо – неизвестно. Сам же Долгорукий не оставил никаких воспоминаний о встрече с Меншиковым в Тобольске, а личный архив губернатора впоследствии затерялся после его падения и последующей ссылки на Соловки…

Интерес к Меншикову более чем на столетие угас и возник снова только в середине XIX века в связи с известиями о вскрытии якобы его захоронения в Березове. Тогда-то и появятся некоторые «сибирские» портреты и картины из жизни петровского фаворита в его ссыльные годы. А спустя еще полвека в коллекцию П.И. Щукина попадет странный, непохожий на другие изображения князя, портрет «небритого человека с длинными локонами» – наиболее реалистичное, на мой взгляд, изображение князя А.Д. Меншикова.

Глава 16
Могила княгини Д.M. Меншиковой под Казанью

«Березовский» период жизни князя А.Д. Меншикова можно отнести к одному из самых малоизвестных и любопытных этапов его биографии. Кроме смутных преданий и отрывочных донесений в Верховный тайный совет нам почти ничего неизвестно о его жизни в Сибири, равным образом как и о «путешествии» в ссылку всего княжеского семейства. В этом отношении могила супруги Меншикова, умершей на пути в Березов, – одна из важных и неопровержимых вех этого пути.

Последнее пристанище Дарьи Михайловны, расположенное на территории Татарии, в приволжском селе Верхний Услон, явилось неким олицетворением необычной судьбы самого Меншикова. «Sic transit Gloria mundi!»^[78] («Так проходит мирская слава!») – записал один из путешественников XIX века, посетивший одинокую могилу княгини под Казанью. Это латинское изречение – лучший эпиграф к трагической судьбе четы Меншиковых.

Однако прежде чем перейти непосредственно к рассказу о ссылке в Сибирь и последовавшей за тем смерти княгини, коснемся некоторых фактов ее биографии.

Княгиня Д.М. Меншикова. Гравюра А. Зубова. 1726 г. (Государственный музей в Берлине. Кабинет гравюр). Автор благодарит Адельхейда Раша (Германия) за предоставленную иллюстрацию

Известно, что Дарья Михайловна была дочерью якутского воеводы и происходила из старинного боярского рода Арсеньевых. Сближение Меншикова с Дарьей произошло при дворе царевны Наталии Алексеевны – родной сестры Петра I. В 1682 году Дарья со своей сестрой Варварой поступили ко двору Наталии, которая жила в Преображенском. Немного позже в числе боярышень царевне прислуживали и сестры Меншиковы – Анна и Марья Даниловны. Петр со своим фаворитом частенько общались с девицами и, судя по переписке, вместе они представляли молодую и веселую компанию. Симпатия между будущим князем и Дарьей возникла довольно быстро. Свои первые письма к Меншикову Дарья подписывала совместно с сестрой Варварой; их послания представляют собой маленькие лоскутки серой бумаги без обозначения года. «Дашка да Варька челом бьют»^[79], – так обычно начинают свои письма сестры; они сокрушаются в разлуке с Александром Даниловичем, осведомляются о его здоровье и о том, «нет ли от досаждения на них гневу»^[80]. Сначала Меншиков отвечает с присущим ему лаконизмом, но в 1703 году он уже благодарит в письме Дарью за присланное ему алмазное сердце и уверяет, что не алмазы, а ее любовь драгоценна для него^[81].

Со временем отношения Меншикова и Дарьи стали еще более близкими. Неудивительно, что голландский путешественник Корнелий де Бруин, посетивший в 1702 году Москву, назвал брата Дарьи – Василия – «шурином князя Александра»^[82], хотя до свадьбы Меншикова оставалось еще четыре года…

Вместе с тем князь поначалу не помышлял о свадьбе с молодой Арсеньевой. «Неизвестно, какая причина препятствовала Меншикову вступить в брак с Дарьею Михайловной прежде… 1706 года, – писал Д.Н. Бантыш-Каменский, – не привязанность ли к другой особе, с которой он принужден был расстаться?»^[83] Историк имел в виду знаменитую «мариенбургскую» пленницу Катерину – будущую российскую императрицу. Действительно, обращаясь в своем письме к сестрам Арсеньевым из-под Смоленска, Меншиков просит прислать к себе «Катерину Трубачеву»^[84], которая в то время жила в доме у сестер. Однако в том же 1705 году князь был вынужден уступить ее Петру I.

Стоит отметить, что царь сам поначалу был увлечен Дарьей Арсеньевой. Спустя два десятилетия в доме князя Меншикова среди слуг ходили разговоры, что государь в свое время хотел жениться именно на Дарье Михайловне и даже якобы дал на это слово, но встреча с юной Екатериной помешала этому браку Об этом мы узнаем из документов следственного дела 1722 года, которое вела Тайная канцелярия. Некая Марья Обросимова донесла на бывшего столяра из дворца князя Меншикова – Василия Королька. По ее заявлению, Василий говорил, что царицей могла быть «Святлейшая княгиня, а не она (Екатерина I. – А. Е.)»^[85]. Столяр, оправдываясь, признался, что эти слова идут от гребца светлейшего князя – Григория Конищева и княжеского «клюшника» Евсея Тимофеева. Позднее Королек сообщил следователям, что слышал от вдовы Варвары Кулбасовой «в доме княжем, в сенях, на переходе» следующие слова: «Быть было де царицею Светлейшей Княгине, да поспешила де Екатерина Алексеевна»^[86].

Что касается свадьбы Меншикова с Дарьей Арсеньевой, она состоялась в 1706 году в Киеве, в присутствии царя. В свое время биограф петровского фаворита ЕВ. Есипов обратил внимание на странную переписку царя и князя, предшествующую этой свадьбе. Речь шла о каком-то пароле, который должен был держать Меншиков перед Петром. Но после княжеской свадьбы царь больше не упоминал о своей загадочной просьбе. Проанализировав эту переписку, Есипов сделал предположение, что Петр опасался возобновления прежних отношений Меншикова с Екатериной и для этого взял с князя слово жениться на Дарье. Так ли это было, достоверно неизвестно, но, обвенчавшись с Арсеньевой, Меншиков, кажется, никогда не жалел об этом шаге; в лице Дарьи Михайловны он приобрел верную подругу жизни, окружившую мужа попечением и заботой. Подобно Екатерине I, она была, что называется, «полковою дамою»: выносила все трудности походной жизни, подвергаясь личной опасности и совершая переходы верхом. Когда князь был вынужден разлучаться с супругой, они переписывались. Чтобы как-то скрасить походную жизнь Александра Даниловича, Дарья посылала мужу презенты – подводы с припасами и одежду. В свою очередь, Меншиков старался успокоить жену; за два дня до знаменитого Калишского боя он писал ей: «Для Бога обо мне не сомневайтесь, воистину в баталии сам не буду, и о том не печальтесь»^[87].

Иногда князь не мог отвечать на письма жены; тогда весточку Дарье посылал кто-нибудь из высоких военных чинов. Известно, например, письмо генерал-майора Я.В. Брюса, отправленное княгине в 1708 году. Генерал сообщает ей, что к Меншикову проехать невозможно, в силу того что шведы стоят в двух милях от русского лагеря, «…и я могу Вашу Светлость обнадежить, – продолжает Брюс, – что не от какого ослабления любви к Вам он Вас к себе не хочет, но токмо от желания и опасения, дабы Вас в какой страх не привести»^[88].

Однако не только опасности войны, грозившие Меншикову, беспокоили Дарью. В несохранившихся письмах, адресованных княгиней своему супругу, Дарья, видимо, напоминала мужу, что его здоровье значительно подорвано «винным невоздержанием». Меншиков оправдывался: «Чаю, что вы будете сумлеватца о нас, – писал он из Польши в 1709 году, – что [мы] довольно вином забавлялись, только я вправду объявляю, что истинно по разлучению с вами ни единого случая не было»^[89]. В другом письме, отправленном из Петербурга, где Меншиков находился в обществе царя, князь снова пытается успокоить супругу: «А шумны никогда не бываем, понеже царское величество изволит употреблять лекарство»^[90].

В 1723 году жизнь супруги светлейшего князя едва не оборвалась… Камер-юнкер Ф.-В. Берхгольц описывает случай, происшедший при спуске одного из фрегатов, где среди почетных гостей присутствовала и супруга Меншикова. После окончания праздника люди герцогини Мекленбургской^[91] и княгини Меншиковой заспорили – кому прежде покинуть фрегат. «В это самое время, – пишет Берхгольц, – огромные полозья, на которых стоял корабль, вдруг отделились от него и до такой степени подпортили барку княгини, что она пошла ко дну, а люди с трудом могли спастись»^[92].

В правление Екатерины I влияние Дарьи при русском дворе достигло своего пика. Этому в немалой степени способствовало то обстоятельство, что императрица до конца своих дней благоволила к супруге князя, с которой тесно общалась первые годы после своего пленения. Например, датский пастор Педер фон Хавен, посетивший Петербург в 1736 году, писал, что о происхождении Екатерины I существуют только одни достоверные сведения; они происходят от «одной старой и высокопоставленной дамы, которая знала императрицу с ее первого [дня] пленения и детства»^[93]. Такой дамой могла быть только княгиня Меншикова. По всей видимости, информаторы Хавена не решились назвать ему имя ссыльной княгини, к тому времени уже покойной.

«Государыня моя матушка, княгиня Дарья Михайловна», «Свет мой, дорогая невестушка»^[94], – так обращалась к супруге Меншикова Екатерина I в своих письмах. Позднее как знак особого благоволения к Дарье императрица пожаловала ей орден Св. Екатерины. Таким образом, княгиня Меншикова стала первой женщиной, не принадлежавшей к императорской фамилии, награжденной этим орденом. Именно эту награду – звезду Св. великомученицы Екатерины и орденскую ленту – мы видим на гравированном изображении Дарьи Михайловны, выполненном Алексеем Зубовым в 1726 году – менее чем за год до ареста княгини. Супруга Меншикова изображена в княжеской горностаевой мантии, на груди – статс-дамский овальный медальон, на котором – что особенно любопытно – отсутствует изображение императрицы. Это наводит на мысль, что гравюра в деталях осталась незаконченной.

Княгиня Д.М. Меншикова. Миниатюра неизв. худ. 1724–1725 гг. (Собр. Музея зарубежного искусства в Риге). Автор благодарит В.К. Бартошевскую (Латвия) за предоставленную иллюстрацию

Гравюра Зубова впервые была описана в конце XIX века Д.А. Ровинским, который отметил, что единственный экземпляр этого портрета находится в Германии, в Берлинском музее^[95]. Н.В. Калязина, посвятившая иконографии княгини Меншиковой целое исследование, отметила, что гравюра Зубова представляет наиболее достоверное изображение Дарьи Михайловны^[96].

Принимая во внимание ценность работы Зубова, я обратился в Государственный музей Берлина, в Кабинет гравюр и рисунков, за разрешением для публикации портрета княгини Меншиковой. Вскоре пришел ответ от сотрудника музея г-на Аделхейда Раша (Adelheid Rasche), который подтвердил, что портрет княгини находится в их собрании, а также обратил мое внимание, что у них хранится оригинал – медная доска с портретом, выполненном в технике «меццо-тинто»^[97], с которого уже делались последующие оттиски^[98].

Еще один любопытный портрет княгини Меншиковой, выполненный гуашью на слоновой кости (3,7 × 3 см), находится в собрании Музея зарубежного искусства в Риге. Об этом стало известно в 1978 году, после того как на обороте миниатюры была обнаружена старая надпись на немецком языке: «Fürstin Menschikoff». Неизвестный художник создал образ уже немолодой женщины; высокая прическа с проседью и грустные внимательные глаза, кажется, отражают часть прожитой, наполненной хлопотами жизни. Портрет очень интимный – в нем нет блеска, присущего миниатюрам петровской эпохи. По словам бывшего научного сотрудника этого музея В.К. Бартошевской, подробно изучавшей это произведение, на княгине надето желтое платье с глубоким декольте, украшенное полоской кружев. На плечах – голубая накидка, отороченная горностаем и прикрепленная к платью серебряной брошью^[99].

Обратная сторона «рижской» миниатюры. Надпись на немецком языке: «Furstin Menschikoff» («Княгиня Меншикова»)

Однако как уникальная миниатюра оказалась в Латвии? В.К. Бартошевская высказала предположение, что портрет супруги мог привезти в Прибалтику сам князь Меншиков, когда ездил в 1727 году в Курляндию для разрешения вопроса о бракосочетании вдовствующей курляндской герцогини Анны Иоанновны с Морицем Саксонским.

Исследовательница также не исключает, что миниатюра княгини могла попасть в Латвию и позже – благодаря браку княжны Александры Меншиковой с Густавом Бироном.

Портрет Дарьи Меншиковой был передан в Домский музей города Риги в 1914 году неким Эдуардом Райцбергом, о котором мало что известно^[100]. Каким же образом миниатюра супруги князя Меншикова оказалась в собрании Райцберга – вопрос пока остается открытым… Во время войны портрет княгини вместе с другими произведениями искусства был вывезен войсками вермахта в Германию. В 1946 году реликвия вернулась в Ригу и позже попала в собрание Музея зарубежного искусства.

Долгое время достоверным изображением супруги светлейшего князя считался портрет, хранящийся во дворце Меншикова. На нем представлена светловолосая дама, одетая в золотое платье и красную накидку. Несмотря на старую надпись на обороте холста, указывающую на то, что изображенная – княгиня Меншикова, Н.В. Калязиной удалось убедительно доказать, что на портрете представлена сестра петровского фаворита Анна Даниловна Дивиер.

К сожалению, современники князя Меншикова не оставили воспоминаний о его супруге. Едва ли не единственной характеристикой Дарьи Михайловны может служить отрывок из «Записок» вице-адмирала российского флота Франца Вильбоа, который был хорошо знаком с семейством светлейшего князя: «Княгиня Меншикова, – писал Вильбоа, – в самых юных летах и среди величайшего блеска знатности всегда отличалась своими добродетелями, кроткостью, благочестием и множеством благодеяний бедным»^[101].

Сестра князя Меншикова, А.Д. Дивиер. Портрет сер. 1720-х гг.

После ареста семьи князя Меншикова в сентябре 1727 года Дарья Михайловна открыла в себе новые душевные качества – деятельность и стойкость. Княгиня использовала любую возможность, чтобы облегчить участь детей и мужа. Известно, например, что она с трудом проникла в Летний дворец, где просила Петра II о помиловании. Польский резидент Иоганн Лефорт доносил об этом своему королю: «Эта дама, о которой все сожалеют, пала на колени и просила о помиловании своему мужу, но не имела успеха»^[102]. В том же письме Лефорт возвращается к описываемым событиям более подробно: «…она (Дарья. – А. Е.) встала на колени, но царь остался на своем и, не произнеся ни слова, вышел вон»^[103].

9 сентября в Верховном тайном совете был составлен указ о ссылке семьи Меншикова в его нижегородские владения, в город Раненбург. В Петербурге об этом событии ходили противоречивые и часто – неверные слухи. Например, тот же Лефорт писал 20 сентября королю Польши: «Меншиков и Варвара (сестра Дарьи. – А. Е.) сосланы в глубь Сибири; жена и дети [его] получили свободу и могут жить, где хотят»^[104].

По пути в Раненбург Дарья Михайловна не оставляла надежды на высочайшую милость: известно ее письмо из Тосно, в котором она обращалась к жене графа А.И. Остермана о ходатайстве за них перед государем. Княгиня особо отмечала в своем прошении, что ее супруг «по воле Божией великою болезнию отягчен и ныне у Его Светлости из гортани руда (кровь. – А. Е.) шла, отчего в великой печали обретаемся и чуть живы»^[105]. В конце письма Дарья Михайловна просила прислать к ним лекаря. Однако эти письма не достигли адресата, так как попали в Верховный тайный совет.

В Раненбурге Меншиковы жили на положении арестованных. Их имущество было описано и практически все конфисковано. Статскому советнику Плещееву было поручено оставить ссыльным одежду попроще. Но такой выбор чрезвычайно затруднил его: платья Меншиковых и даже их ночное белье были расшиты золотом, жемчугом и алмазами. Тех дорогих вещей, которых недоставало, велено было «разыскать».

Петр II. Неизв. худ. Ок. 1800 г.

В этом отношении очень характерно письмо Дарьи Михайловны, отправленное одной из родственниц 5 января 1728 года: «О себе объявляю, что мы за помощию Божею живы, – писала княгиня, – а о здешнем состоянии тебе извествую, [что] по Его Императорскаго Величества указу прислан сюда действительный статский советник… Плещеев… все наши пожитки описывать, и мы все, что есть, без остатку, алмазы и прочее наличное… чистою своею совестию объявили»^[106].

Следующее письмо, адресованное княгиней некоей Катерине Зюзиной, особенно любопытно. Оно свидетельствует, что Меншиковы, осознав серьезность своего положения, прятали свои драгоценности даже в тканях одежды. В письме Дарья просит, чтобы Зюзина отдала Плещееву то, что последняя «зашивала в юбки»^[107]. Издатель XIX века дает пояснение к этому документу: «В „юбки“, сие написано было, а потом почернено [чернилами]»^[108].

В феврале 1728 года Петр II распорядился сослать Меншикова в один из восточных городов России – «в Вятку или в иной, которой отдаленной, и содержать при нем караул не такой великой»^[109]. 9 февраля Остерман объявил в Верховном совете, что император говорил с ним о Меншикове и решил «его куда-нибудь послать, пожитки его взять, а оставить княжне его и детям тысяч по десяти на каждого [душ] да несколько деревень»^[110].

Судя по этому известию, первоначально Петр II хотел сослать в Сибирь только одного князя. Возможно, на такое решение императора подтолкнуло то обстоятельство, что когда-то одна из Меншиковых – княжна Мария Александровна – была его невестой. Однако вскоре приговор ужесточили и местом ссылки для всей княжеской семьи определили Березов. Для сопровождения ссыльных назначили гвардии поручика Степана Крюковского с двадцатью отставными солдатами Преображенского полка, сержантом и писарем. С собой князю было позволено взять десять человек прислуги. Таким образом, обоз, направляющийся в Сибирь, насчитывал тридцать семь человек. К месту ссылки князь ехал фактически за свой счет, так как Верховный тайный совет постановил иметь расходы «из отписных его, Меншикова, денег»^[111]. В специальной «подорожной», которая была вручена Крюковскому, указывалось, что ссыльных нужно везти «водою до Казани» и далее – через Соликамск к Тобольску…

В восьми верстах от Раненбурга обоз неожиданно остановили и провели среди ссыльных обыск на предмет, не везут ли они что-нибудь лишнее, «против описи». «Лишнего» у княгини Меншиковой оказались «соболи, на шею ношенные», старый домашний халат лазоревого цвета, рубашка с манжетами и два чепца – тафтяной и атласный. Конфисковав эту одежду, капитан Мельгунов выдал Дарье вместо шубы утепленную куртку без рукавов и воротника. В документах также упоминается, что на княгине осталось штофная черная юбка и канифасовый корсет^[112]. Расставшись с арестантами, Мельгунов доложил в Верховный тайный совет, что обобрал все пожитки ссыльных, оставив Меншикова и его семью «в одном ветхом платье, которое на них»^[113].

Неудивительно, что суровые и непривычные для княгини условия: езда на телеге без шубы, скудная арестантская пища, отсутствие какой-либо медицинской помощи – привели к тому, что здоровье супруги Меншикова было подорвано. Несмотря на это, Крюковский исправно доносил из Нижнего Новгорода, что ссыльные пребывают «в добром состоянии»^[114].

В литературе XIX века встречаются сведения, что в дороге Дарья ослепла от слез. Г.В. Есипов даже приводит сообщение, что княгиня потеряла зрение уже в Раненбурге. Эти сведения, вероятно, базируются на источнике XVIII века – мемуарах Германа Манштейна (1711–1757). Однако последний не упоминает, где конкретно лишилась зрения Дарья Михайловна. «Супруга его, – пишет Манштейн об опальном князе, – ослепла и умерла на дороге [в Сибирь]»^[115].

Известный историк петровской эпохи Н.И. Павленко полагал, что донесение о смерти княгини не сохранилось и, по его мнению, Меншикова умерла между 5 и 18 мая 1728 года^[116]. Однако точная дата смерти Дарьи Михайловны все же известна: она зафиксирована в донесении, которое поручик Крюковский послал в Верховный тайный совет. «Сего мая 10 дня, – сообщал поручик, – не доезжая до Казани за 7 верст, Меншикова жена умерла, а погребена в вотчине Троицы Сергиева монастыря в Верхнем Услоне, против Казани, у церкви Введения Богородицы, того села священником Матвеем Федоровым»^[117]. Похороны были оплачены из «кормовых денег» покойной. Далее Крюковский запрашивал, что делать ему с оставшимися средствами, выделенными на ссыльную княгиню: «ему ли, Меншикову, отдавать с детьми, или удержать [?]»^[118]. Ответ из Петербурга оказался на удивление сердобольным: выдать Меншикову деньги, определенные покойной супруге, на год вперед. (Вероятно, деньги за покойную жену князь Меншиков получил в Тобольске от генерал-губернатора князя М.В. Долгорукова. Известно, что ссыльному князю прислали в «тобольскую тюрьму» 500 рублей, которые он потратил на покупку плотницких инструментов, орудий для обработки земли, рыболовных сетей и семян для посева)^[119]. Верховный совет также определил выслать из Казанской губернии 50 рублей «для поминовения ея (Дарьи Меншиковой. – А. Е.)… в тот монастырь, где она погребена»^[120].

Княгиня Меншикова умирает в простой крестьянской избе. Рис. 1847 г.

В Услоне ссыльные провели не более суток. Г.В. Есипов пишет, что 11 мая Меншикова и его семью уже повезли вверх по реке Каме. Сам же Крюковский сообщает, что они стояли в Казани два дня «за противною погодою»^[121] и 12 мая отправились далее. Таким образом, если ссыльные уже 11 мая были в Казани, то у Меншикова было совсем немного времени, чтобы предать земле покойную супругу.

Другие официальные документы относительно погребения Дарьи Михайловны (кроме упомянутой депеши Крюковского), неизвестны. Из источников XVIII века об этом событии упоминается лишь в «Записках» Ф. Вильбоа, который пишет, что князь Меншиков во время погребения жены «занял место священника… показав при сем случае более скорби, нежели при потере почести и свободы»^[122]. Я полагаю, что сообщению Вильбоа можно доверять, так как вице-адмирал, несомненно, получил какие-то сведения об этом печальном событии от детей Меншикова после их возвращения из ссылки. На встречу Вильбоа с детьми Меншикова указывает тот факт, что автор описывает, как они выглядели после возвращения из Березова: «И брата, и сестру нельзя было узнать; они выросли почти на полфута и черты лица их изменились сообразно тому»^[123].

Что касается могилы опальной княгини, у нас нет о ней никаких сведений вплоть до 30-х годов XIX века. К сожалению, ничего не упоминает о ней другой знаменитый ссыльный – Александр Радищев, посетивший Верхний Услон по дороге в Сибирь в 1791 году. «В Услоне ходили на высокую гору, откуда вид прекраснейший, – пишет Радищев… – Ходили по Услону… Много огурцов содят. Собак мало. Якорей много по дворам. Барки и другие суда»^[124].

В 1798 году, по пути в Казань, в Услоне побывал Павел I, которому, по преданию, местные жители преподнесли «живого большого осетра, плававшего в корыте»^[125]. Других подробностей о пребывании высокого гостя в этом селе нет, однако вряд ли император проявил бы интерес к могиле ссыльной княгини, умершей семьдесят лет назад.

Но перейдем к наиболее ценному для нас источнику; он представляет собой путевые записки неизвестного автора, который в 1832 году посетил Верхний Услон и оставил, таким образом, самое раннее упоминание о полузабытой могиле Дарьи Меншиковой. К тому же автор записал единственное в своем роде местное предание о погребении княжеской супруги, бытовавшее в приволжском селе.

Ссыльный князь Меншиков обедает с детьми на пути в Сибирь. Французская гравюра 1794 г. Судя по тому, что княгиня отсутствует на изображении, семья Меншикова уже оставила позади Верхний Услон

Стоя у одинокой могилы, путешественник вспоминает, что Дарья во время ссылки лишилась зрения. По его образному мнению, это произошло, «как бы для того, чтобы [княгиня] после блеска и пышности не видела своего уничижения (унижения. – А. Е.)»^[126]. Затем автор сообщает любопытную информацию: княгиня Меншикова умерла близ селения Вязовы[е] горы, но была погребена в Услоне. «Вельможный страдалец, – пишет путешественник о Меншикове, – читал над нею молитвы, сам ископал могилу и предал здесь [земле] бренные останки своей супруги. Старожилы Услонские, – продолжает автор, – по рассказам своих отцов, говорят, что, когда тело Княгини Меншиковой было привезено в их селение и когда Священник спрашивал Пристава, находившегося при несчастных, как отпевать покойную, сей последний отвечал ему, что нет никакой надобности спрашивать о достоинстве и происхождении умершей. Над прахом ея и, вероятно, уже впоследствии времени положен камень и сооружена была церковь. Но сия церковь давно уже сгорела, и во время пожара поверхность камня над прахом Меншиковой изстресклась, а потом, оставшись без всякой защиты от воздушных перемен, во всех местах искрошилась. Посему [из] надписи, изсеченной на сей поверхности, уцелела только самая малейшая часть, и мы, при всех усилиях, могли разобрать только следующие слова: Здесь погребено тело рабы Божiей Д…»^[127].

Размышляя о превратностях судьбы супруги Меншикова, автор пишет следующее: «Будущая теща Императора Петра II не удостоилась даже того, чтобы при отпевании тело нарекли Княгинею. Sic transit Gloria mundi! (Так проходит мирская слава. – А. Е.)»^[128]. Этим крылатым латинским изречением путешественник завершает свой рассказ об одинокой могиле Дарьи Михайловны.

Стоит отметить, что последующие историки XIX века допускали существенную ошибку, когда писали, что латинское изречение было высечено на могильном камне княгини. Как видим из первоисточника, на камне читалась простая эпитафия на русском языке.

Услонское предание убедительно повествует, в какой секретной обстановке было предано земле тело опальной княгини: ни священник, ни местные жители не знали и не должны были знать, кого похоронили в их селе. Сама же надпись на могильном камне появилась, несомненно, позже, но даже тогда автор эпитафии ограничился только именем усопшей. Каким же образом в Услоне узнали, что у них нашла упокоение супруга самого Александра Меншикова, – остается только гадать…

Часовня над могилой княгини Д.М. Меншиковой. Гравюра Ю. Шублера по фотографии Е. Геркена. 1908 г.

В 1855 году Верхний Услон посетил известный знаток старины К. Евлентьев. Он застал в селе каменный храм, который сохранился до нашего времени – церковь Св. Николая (1838 г.). По его словам, – это четвертая услонская церковь. Первая располагалась на берегу Волги. Два последующих храма были также деревянные, причем один из них находился близ нынешней церкви Св. Николая, а другой «осенял прах княгини Меншиковой и был освящен в честь Свв. [мучеников] Хрисанфа и Дарии»^[129]. Евлентьев отмечает, что этот храм сгорел сорок лет назад по неосторожности церковных служителей, – то есть это произошло около 1815 года. Могила княгини Меншиковой, по словам краеведа, находилась под правым клиросом. (По всей видимости, деревянный храм над могилой княгини был воздвигнут в александровское время, в ту либеральную эпоху, когда в российских изданиях стали свободно упоминать о князе А.Д. Меншикове и его ссылке в Березов. Эту версию подтверждает опись церковного имущества в Верхнем Услоне на 1790 год, где церковь во имя Свв. Хрисанфа и Дарии не упоминается)^[130].

Евлентьев также сообщает, что ныне могильный камень Дарьи Михайловны лежит на огороде священника отца Альбинского и представляет собой плиту из «дикого волжского камня» с полустершейся надгробной надписью. «Над этим убогим памятником, – пишет автор, – человеколюбивою рукою О. Альбинскаго устроен деревянный футляр в виде гробницы, когда-то покрашенной зеленой краской»^[131].

В 1863 году над могилой опальной княгини вознеслась скромная трехметровая часовня-усыпальница, которую построил ее правнук – князь Александр Сергеевич Меншиков. Часовня в плане имела квадратную форму. Фронтоны были выполнены в виде креста и заканчивались полукруглой вершиной. Шестигранную крышу венчал золоченый крест, установленный на шаре. Снаружи часовня была окрашена в коричневый цвет, а внутри – в белый. На лицевой стороне красовалась крупная золотая надпись: «В память княгини Дарьи Михайловны Меншиковой, почившей здесь на пути в ссылку». На противоположной стороне часовни начертано: «Построена князем Александром Сергеевичем Меншиковым в 1863 году».

В конце 60-х годов XIX века в «Казанских губернских ведомостях» был опубликован очерк о посещении часовни неким автором, скрывшимся за инициалами «П. В.». Услонский церковный старожил проводил автора к памятнику, который к тому времени стоял на огороде, принадлежавшем крестьянину Бобылеву. К часовне они вышли через узенькую калитку по специально проложенным деревянным тротуарам.

«Внутри часовня имеет четыре полукруглыя окна, слабо освещающие часовню, – отмечал путешественник. – Посередине – простой исколотый бутовый камень, – это место могилы почившей княгини. Далее, прямо против входа, на стене, весьма ляповатой работы образ св. Дарьи, имя, которое носила умершая Меншикова. По левую сторону от камня – аналой»^[132]. Зарисовав часовню, автор полюбопытствовал, служат ли в часовне панихиды и осматривают ли ее путники. Церковный служитель отвечал, что это бывает очень редко; «приезжающие на Услон предпочитают побывать во всех трактирах и покушать стерляжей ухи, чем посмотреть историческую могилу»^[133].

К началу XX века могила Дарьи Михайловны приходит в запустение. В этом отношении очень ценное сведение Евгения Геркена, посетившего Услон в 1908 году. На вопрос, как пройти к могиле княгини, он услышал от местной жительницы: «Вам барыню Меншикову, стало быть, надоть? Ступайте прямо наверх; в ограде она у нас церковной зарыта»^[134]. Геркен застал могилу во дворе священника. Он отметил, что, несмотря на то что могила стоит на высоком берегу, она не видна с Волги из-за новых построек. Вид часовни показался автору «одиноким и унылым». «Кирпичи обваливаются, штукатурка выветрилась и местами опала, железные купол и крест заржавели и потускнели…»^[135] Внутри часовни Геркен нашел икону св. мученицы Дарьи, написанную на золотом чеканном фоне и укрытую в простом деревянном киоте за стеклом.