Read the book: «Доказательство одиночества. мысли, рассказы, пьесы»

© Андрей Драгунов, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Моим стихам

Так, без хозяина в путь отправляешься

мой малый свиток…

Овидий

 
Что ж, без хозяина ты отправляешься в путь.
Больше мне нечего дать, да и надо ли больше…
Будет водица холодной слезой по чуть-чуть
путь окроплять, отсылая всё дальше и дальше,
как бы стараясь помочь, но опять не туда.
Новые руки, которые примут – едва ли
будут с почтением перебирать. Без труда
пальцами мокрыми трогая список печали…
Но отправляйся – я буду писать тебе, в след
твой попадая, как некогда, чтобы не сгинуть,
шёл за товарищем, не получая в ответ
малую долю тоски, что корячилась в спину.
Я же старался, всегда доверяясь тебе,
как одному из немногих, кому можно верить,
если не боль и тоску о несчастной судьбе,
то одиночество в сумме с печалью доверить,
чтобы однажды, когда ты отправишься в путь,
яркая краска не смыла, рука не затёрла
то, что сославший тебя не сумел зачеркнуть,
чтобы тебя за меня не схватили за горло…
Чтобы когда-нибудь в месте, не знавшем меня,
ты очутился и чьи-нибудь добрые руки
вдруг согласились, меня за ошибки виня,
всё сохранить – просто так, даже, может, от скуки…
Чтобы тогда, среди прочих забот о судьбе,
как – не о жизни, осталась какая-то малость,
переносимая только во мне в тебе,
как драгоценность, что будто в наследство досталась
от соглядатая, что не спешит указать
правильный путь и флажками разметить дорогу
для возвращения, чтобы в итоге сказать:
«Все хорошо. Ты свободен теперь, слава Богу!..»
Но одиночество учит порядку вещей
тех, что твои, а не чьи-то… Бумажная память —
всё же надёжней воды, что почти без затей
перемывает по берегу мелкие камни.
Только теперь, когда ты совершенно один —
Время – не я – твой попутчик в означенной жизни.
Как там у классика-женщины? – «холод рябин»
освобождает не то что от жизни – от мысли. —
Так и выходит – тебе одному, без меня,
даже без друга, что был до последнего верен —
к новым пределам, где, может, круглее земля
и обозримее для понимания Время,
что будто спит здесь, где я коротаю свой срок,
где тополя и немного корявые вязы
вид украшают присутствием и между строк,
как запятые, торчат, хоть ничем не обязан
им переписчик своей непутёвой судьбы,
но и игра в поддавки – не годится для жизни,
пусть и вдали от Империи, но у воды,
перебирая в руках – не монеты, но числа,
что предсказатель сложил, как порядковый сон
между вчера и каким-то невидимым завтра,
где обитает, как в детстве, раскрашенный слон,
и молоко с неизменной овсянкой на завтрак,
чтобы я вырос здоровым… Теперь ни к чему
всё вспоминать – у тебя есть другие заботы,
вдаль отправляясь, но тень догоняет суму,
где ты до времени, как ни сказать – до работы,
что без хозяина будешь вершить ты один.
Если сподобит Господь – доживёшь до обложки
в мелкий рисунок какой-нибудь… Я до седин
к этому времени, видимо, если немножко
нам повезёт, и тогда различимей черты
станут во Времени или, хотя бы, в пейзаже,
чтобы туда, где теперь согреваешься ты,
звук доходил и какой-нибудь сторож на страже
не донимал. Чтобы дольше, чем чай на столе,
тёплые руки хранили следы пребыванья
в этом пространстве, как листья – ещё в октябре
помнят о жизни и не унимают роптанья.
Помни, тебе одному завершать этот круг
из нерасписанных букв и потерянных чисел,
как среди сосен в лесу, если встретится вдруг.
Только под ноги смотри, а не балуйся высью —
там и без нас достаёт – невозможный предел —
в распоряженьи: бумага, судьба и чернила.
И ничего из того, что когда-то хотел:
булка, зефир, колбаса и бутылка кефира,
чтобы не сдохнуть от голода и от тоски.
Время, конечно же, лечит, но слишком накладно.
Да и карманы пусты. И пути коротки,
чтобы всё вышло, как надо – красиво и складно.
Но не гляди – там до неба нехоженый лес,
и, углубляясь всё дальше в дремучую чащу,
жди не каких-нибудь милых невинных чудес,
а кровожадных злодеев, причём – настоящих! —
что за полушку развяжут немому язык.
Не говори им, откуда ты вышел на волю —
в этом спасение! И откровения миг.
Просто молчи – я с тобою. Поверь мне, с тобою.
Если и выпадет вдруг расплатиться за всё,
сгинув в какой-нибудь яме с остатками пищи,
то соглядатай тебя непременно прочтёт
и обязательно с этих разбойников взыщет.
Ну а пока отправляйся. Количество лиц,
знавших тебя, неизменно стремится на убыль.
Тех, кто читал содержание этих страниц,
Время уже превратило в навоз или уголь,
или во что-то ещё. Но чернее листы —
даже не памятью, чтобы вовеки остаться,
точно на клумбе, где только трава и цветы
могут со временем в летнюю пору сравняться —
лишь продолжением. Чтобы закончит урок,
т. е. мои наставления, как бы на память,
я завязал в уголке у тебя узелок.
Слева, в углу, чтобы можно потрогать руками
при первой встрече. Моё сохраняя тепло
или хотя бы слова, что черны на странице —
путь будет лёгким, куда бы тебя ни несло
по воле волн. И ничего не случится.
Я же, тебя дожидаясь, состарюсь уже.
Может быть, даже и свидеться нам не придётся,
но остаётся надежда – банально – в душе,
что для тебя, между прочим, местечко найдётся,
где совершенно неважно – откуда приплыл
или пешком по степи доплутал до границы,
где коротал свои дни и где ночь сторожи,
чтобы дожить до рассвета, что вновь повторится,
но не в пример написавшему. Короток день.
В путь отправляйся, мой стих. С наступающим утром
всё и начнётся, наверное. Та дребедень,
что так звонка, что становится несколько мутно
даже в прозрачной воде, но вода не предел —
облако выплывет и заберёт восвояси,
слившись с печалью, тоской и судьбой – между дел,
если погода позволит и снег в одночасье
всё не разрушит и не перекроет следы,
чтобы дорогу найти, возвращаясь обратно,
как по зарубкам в лесу. Переживший всё ты —
горечь потерь – согласишься теперь, вероятно,
что одиночество учит, а Время идёт,
даже когда холодеют от страха ладони,
что, заплутав, никогда и никто не найдёт
в тёмном лесу. Никогда – ни вчера, ни сегодня.
Только бумага способна ещё пережить
всю эту боль, сохранить, как волшебное слово,
как на погосте участок тебе застолбить,
перемещая всё дальше – и снова, и снова,
чтобы уже навсегда. Обозримая даль —
где-то за облаком маяться. За облаками
движутся вместе: судьба и тоска, и печаль,
но прикоснуться возможно – лишь только в названьи,
чтобы опять не разрушить и не соскрести
с мёрзлого камня снежинки, как вечную память
о пережитом когда-то. У вечной реки
только и есть, что вода и намытые камни
в мелких проплешинах, но дошлифует рука,
чтобы уже избежать среди букв многоточья,
если, конечно, возможно, но тянет река
вслед за волной, заполняя собой междустрочье
в тексте, что ты сохраняешь, не ведая страх,
но чтоб не случилось – волна приплывает обратно
вместе с камнями, как урна, хранящая прах,
чтобы напомнить – кто есть ты, опять, вероятно…
И среди прочего – ты остаёшься один.
Гладкие камни лежат на столе. Сигарета
долго дымится среди неизвестных картин —
что-то на них из пейзажа, наверное – лето.
Лето, когда ты с оказией двинулся в путь.
Я коротал вечера, ожидая известий
о пребывании. Пробовал даже уснуть,
чтобы короче казалась тоска об отъезде,
но не дождался – корабль заплыл не туда.
«В списках не значится», – так мне на почте сказали.
Может быть, шутка иль чья-нибудь злая игра
или трагедия, что обещали вначале.
Только куда же теперь – за чернильным листом —
вдоль по волнам или в лес, по зарубкам сличая
гиблое место, оставив уже на потом
поиск виновных, что прячутся где-то за краем,
где и, должно быть, твои потерялись следы.
Так, без хозяина, ты обживаешь пространство,
смерив уже по колено воды и беды,
где все слова о любви, как за завтраком «здравствуй» —
т. е. сомнение – будет ли чай на столе
или опять подадут неразбавленный кофе —
слишком горчит, чтоб участвовать в этой игре —
мерзкой на вкус, но горячей и – миленькой в профиль.
Мне же теперь остаётся кромсать календарь
в выборе времени, места и, может быть, даты,
где всё закончится, передвигая словарь
в сторону тех, кто, должно быть, во всём виноваты.
Только к чему? Ты живёшь и, наверно, тебе
так, без хозяина – лучше. Наверное – лучше!
Без размышлений о жизни, там, и о судьбе —
но отзовись как-нибудь, если выпадет случай.
Лучше всего напиши – пара строк на листе
душу согреют. «Вода» размочалит границы
вместе с камнями. Явись, ну, хотя бы, во сне —
Время – потерпит. И ничего не случится.
 

февраль 1—2 2013 г.

Доказательство одиночества

1

Главным и, пожалуй, единственным фактором одиночества является желание не впасть в зависимость от кого-либо и, еще более важная часть этой проблемы (если проблемы) – не стать обузой той или иной половине здравомыслящего человечества. Так как большую, и должно быть не худшую, часть обеих половин заботит состояние погоды в окне и стоимость на сегодняшний день килограмма ветчины в ближайшем магазине. Но, как гласит пословица: «Нельзя ругать волка за то, что он ест мясо…» И здесь стоит оговориться, т. к. речь идет не о заурядных обывателях и домохозяйках, а о людях в той или иной степени причастных к литературному творчеству и, в частности, к поэзии. Вот их форма существования и является объектом нашего внимания.

2

Находясь, зачастую, с другой стороны зеркала (подчас венецианского) и, являясь, скорее – продолжением, нежели отражением – понимаешь не только, что ты не такой как все, но еще и то, что рано или поздно придется отвечать за все написанное тобой. И не перед милыми здравомыслящими, а, как минимум перед самим собой и, как максимум – перед Всевышним, что заранее не гарантирует счета в твою пользу. Поэтому только одиночество гарантирует свободу передвижения, по крайней мере, в границах белого бумажного листа, что с годами чернее и чернее, не оставляя шансов на возвращение и, тем более – на прекращение написания.

Одиночество в лучших и, по счастью – немногочисленных своих проявлениях (заключение в одиночной камере не вызывает восхищения, за очень редкими исключениями, хотя количество эмоций присутствует в должной мере и в этой ситуации) является частью литературного процесса. Сам факт существования произведения – продукт длительного одиночества, не беря во внимание перо и бумагу. И до определенного времени, порой очень не обозримого, является достоянием одного единственного человека – самого автора, если, конечно, заранее не подразумевается соавторство. Но и в этой ситуации, одиночество, скорее, удваивается, нежели разрушается присутствием второго, третьего и т. д. И сам вопрос соавторства весьма закономерен, потому как – один соавтор у человека пишущего, тем более поэта – всегда существует. И Его постоянное, порой трепетное, участие не вызывает сомнений, если, конечно, не вызывает сомнений присутствие Его инструмента – таланта, со всеми его составляющими.

3

Но далеко не все, занимающиеся написанием прозы, стихов и т. д. избирают для себя форму существования – одиночество (в силу своих внутренних возможностей, в конце концов, таланта). Многим просто необходимо определенное окружение, пусть не самого высокого качества, но без которого они не мыслят своего существования в литературе. Потребность в постоянном внимании и, если, не в восхвалении, то, по крайней мере, в позитивном должном отношении – определяющие такого творчества. И иногда в этой среде появляются довольно яркие представители культуры, но массовой. Наиболее существенными носителями этой массовой культуры в российской поэзии являлись и, в какой-то степени, являются два экстравагантных, даже по внешнему виду, не говоря о написании стихов, поэта: Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Их стадионная и площадная поэзия еще у многих на слуху, еще выходят, хотя и иногда, сборники их стихов, но к их великому сожалению – почитателей все меньше… И остается выпускать телепрограммы, пусть и имеющие отдаленное отношение к литературе, изобретать некие графические каламбуры¹, читать довольно приторные и мало относящиеся к поэзии лекции и т. д. Все это следствия, если не торговли, то, по меньшей мере, подторговывания поэзией и, как результат этого – одиночество, но уже совсем другого рода. Всякого вида измышления такого рода на бумаге, пусть и заключенные в определенную форму, имеют, если имеют, весьма незначительное отношение к литературе вообще и являются, в основном, сиюминутными проявлениями, необходимыми в данное время и в определенной ситуации, но не всегда!

4

Противной стороной этого вопроса являются поэты, избравшие сознательно или подсознательно, единственно возможный для себя и своего творчества – в основном, вариант написания – одиночество.

Не избирая в пример какого-то одного поэта, что не всегда является действительным положением вещей, не отдавая предпочтения той или иной школе, хотелось бы остановиться на трех, на мой взгляд, самых интересных поэтах ХХ века: Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Иосиф Бродский.

Положение этих троих на бумаге (очередность в написании имен) – это не предпочтение тому или иному, а лишь сохранение действительности убывания, т. е. – смерти.

Она (смерть) уравняла всех троих в правах на первенство, предоставив право выбора, если не нам, то времени… И, находясь на границе века, можно с уверенностью говорить не о «великой четверке²», но о «великой тройке», не умаляя ни сколько вклад в поэзию двух других (Б. Пастернак, А. Ахматова.). Но их творчество – это тема для другого разговора.

Между вещью и пылью

I

Обычно всё начинается не так, как планируешь. Или не совсем так. Потому что всегда находится что-то, что обязательно изменит происходящее в данный момент. Случайность, случай, фатальность – вещи вообще не предсказуемые. И та непериодичность, с которой эти вещи происходят, если не обескураживает, то, по меньшей мере, приводит в недоумение.

Так, возвращаясь с похорон близкого тебе человека, который умер двое суток назад, и, находя в своём почтовом ящике письмо от него – понимаешь, что не всё так просто, как это казалось в начале… Получение такого рода посланий наводит на разные мысли по поводу получения писем и почты в целом, ибо получение писем – есть, вообще, надобность возраста. Здесь прямая зависимость: чем старше становишься, тем в большую зависимость попадаешь. Получение, как и написание писем, в частности, и текстов, вообще – сродни наркотику (кажется, повторяю чью-то мысль, но высказанную, по-моему, по другому поводу): попробовав однажды, больше не можешь отказать себе в этом удовольствии, какими бы тяжелыми ни были последствия… О последствиях вообще не задумываешься, ввязываясь в ту или иную авантюру. Ведь литература, а именно к ней (в той или иной степени) относится написание писем, это не что иное, как авантюра, которая неизвестно чем может закончиться или не закончиться. В написании текста вообще невозможно предугадать, чем все закончится. Зачастую текст заканчивается совсем не так, как ты это планировал, садясь за чистый лист бумаги. Речь (в данном варианте – письменная), обладая более мощными инструментами, способна завести автора в такие дали, о которых он (автор) даже не подозревал в начале своего диалога с бумагой.

В письме, как в варианте литературы и общения (посредством этой самой литературы), используются те же приемы и способы написания, что и при написании рассказа, повести, романа… Реже – стихов, потому что поэтическая речь, все-таки, вещь более древняя и потому более сложная, как для написания, так и для восприятия. Тем не менее, многие (в основном, и это вполне естественно, поэты) использовали при написании писем (не в рамках какого-то произведения, а писем как таковых) стихотворную форму. Временами, у некоторых, это довольно сносно получалось… Но при всем при том – главным и, пожалуй, единственным, достойным внимания во все времена, образцом письма, написанном в стихах, была и остается – Библия! – как бы парадоксально это ни звучало. Одним из первых о Библии, как о письме (в его бытовом понимании) заговорил шведский философ-мистик Эмануэль Сведенборг в своем трактате «О небесах, о мире духов и об аде», опубликованном в 1758 году: «Что бумаги, писанные на небесах, являлись и пророкам, это видно у Иезекииля: «И увидел я, и вот, рука, простертая ко мне, и вот в ней – книжный свиток… и вот свиток исписан был внутри и снаружи…», «Небесное письмо было предусмотрено Господом ради Слова». И там же, далее: «У человека-духа те же внешние и внутренние чувства, какие были даны ему на земле: он видит, как прежде, слышит и говорит, как прежде, … читает и пишет по-прежнему.» И, в итоге, получение писем после смерти автора есть не что иное, как подтверждение того, что автор просто сменил адрес и, в конце концов, смерть оказывается не совсем тем, что мы о ней всегда привыкли думать.

И в итоге оказывается, что история не заканчивается со смертью главного героя или персонажа этой самой истории. То есть история продолжается и после смерти (причём, не только главного героя, но и всех действующих лиц вообще). Эта мысль перестаёт казаться кощунственной, если вспомнить, хотя бы ненадолго, античный театр – трагедию (козлиную песню). В трагедии персонажи не умирают один за другим или все вместе – это довольно редкое явление. В трагедии почти всегда умирает Хор или Вестник, хотя зачастую – ни тот, ни другой совсем не при чем. Взять, хотя бы, тещу или сестру – одна состарившаяся блядь, другая начинающая проститутка – обе больные на голову или чуть ниже! – но нет – за все их шалости отдувается Хор (или вестник). Порой складывается впечатление, что эти двое и есть исторически достоверные лица – зачастую единственные во всей истории. И хотя со смертью Хора (или Вестника) сюжет истории только начинает разворачиваться, чтобы ни случилось в дальнейшем – во всём виноваты только они, единственные исторически достоверные персонажи. И в итоге все остальные действующие лица на протяжении истории лишь подтверждают свои имена… Одним словом – козлы. И требовать от них большего было бы, по меньшей мере, глупо.

II

Все более или менее приличные истории начинаются со смерти героя (главного действующего лица). Как это ни кощунственно и ни банально звучит. Но даже очень беглый взгляд на историю и литературу доказывает правоту вышесказанных слов. Самым, пожалуй, весомым доказательством данного высказывания является История (с большой буквы) Иисуса. Началось все со смерти, точнее, с убийства множества младенцев (ничего себе день рождения!) … Да и все дальнейшие его деяния сопровождаются гонениями и смертями (к счастью, не по его вине, хотя это вопрос не такой уж и бесспорный, как мне кажется). Но это ничто по сравнению с тем, что началось после Его собственной смерти (убийства). Детектива из этого не вышло, но по накалу страстей сюжет даст тысячу очков фору какой-нибудь Агате или Жоржику. Все дальнейшие события, происходящие с современниками и потомками, естественным образом проецируются на случившееся с Иисусом.

Чего стоят одни только крестовые походы. Сколько народу «положили» для достижения единственно верной цели, что на самом деле являлось только обеспечением алиби своим собственным не благовидным поступкам. Территории, богатства, влияние и т. д. и т. п. А алиби, согласитесь, более чем существенное. Все остальное в том же духе: католическая и православная церковь – война (а по-другому это и не назовешь) за сферы влияния в рамках одной обозначенной (и, естественно, единственно верной религии), мусульмане и христиане – ну здесь хоть объекты поклонения разные, а цели и средства идентичны (уничтожение – именно – неверных, инакомыслящих, не поддающихся переубеждению) … Сколько копий сломано в пылу сражений во имя Единственного и Неповторимого, сколько книг написано (с той и с другой стороны) в оправдание всех своих поступков, совершенных, якобы, по наставлению и с благословения… А сколько еще будет (и есть) повторений этого затертого, зачитанного до дыр (лучший голландские сыры плавятся от зависти) сюжета, который, с легкой руки Автора, начался разыгрываться на данной сценической площадке уже более двух тысяч лет назад. И какое его (сюжета) будет следующее определение – фарс или трагедия, как это и положено, если исходить из классической трактовки истории. «Место действия земля. Те же и Автор…". Согласитесь, не самое худшее «руководство пользователя» для нынешних, да и минувших, мафиози. Что-то общее проглядывает из всего этого. И это уже не литература и даже не переписка старых друзей (в худшем ее варианте), а что-то другое… И все это естественным образом связано со смертью Главного действующего лица (вопрос Воскресения оставим за границами данного текста, т. к. это, пожалуй, сюжет не нашего романа, хотя и там не все так безупречно, как кажется на первый взгляд)…