Read the book: «Мифотворец»

Я, конечно, и раньше знал, что Леонардо – большой оригинал, но, оказавшись перед его экраном, спросил себя, не слишком ли долго старик играет в свои игры, чтобы сохранить здравый рассудок. Пусть ты законченный инди и не испытываешь естественной тяги к слиянию, пусть ты предпочитаешь чаще быть мясом со всеми вытекающими последствиями и тебя практически невозможно застать в незапятнанной чистоте вибро – но зачем превращать свой энергетический экран в глухую серую стену с единственной красной дверью, к которой ведет дорога, вымощенная желтым кирпичом? Анекдот, да и только. Правда, смеяться мне не хотелось. Леонардо был известен не только своим пристрастием к доброй старой материи и ретропостановкам. Некоторые его «забавы» на поверку оказывались не столь уж безобидными.

На выходе из вибро я обнаружил, что воплотился в высокого и массивного тридцатипятилетнего мужика с квадратной челюстью, стрижкой «полубокс», перебитым носом и вдобавок с кулаками (да и рефлексами), готовыми к грязной работе. Темный костюм был словно позаимствован из гардероба владельца похоронного бюро, хотя сидел отлично, да и ассоциации вызывал не совсем уж случайные. Честно говоря, будь моя воля, я выбрал бы для себя что-нибудь более утонченное, но я стараюсь свято соблюдать элементарное правило «не лезь за чужой экран со своим мясом», как, впрочем, и другие общепринятые нормы вежливости. Если Леонардо хочется видеть меня таким – его право; в конце концов, он у себя дома. Предвкушая будущую месть, я позволил себе уделить пару секунд обдумыванию того, в кого воплощу старика, когда он пожалует ко мне в гости. Пару секунд, не более. Потом понял, что вряд ли когда-нибудь дождусь этого. Лео крайне редко вылезает из своего угла.

Стена тянулась вверх и в стороны сколько хватало глаз, а глаза мне достались зоркие. Только дверь нарушала серое однообразие. На ней висел молоток (Леонардо, пощади!), которым я и воспользовался, обрушив его на бронзовый диск, заделанный в дверь на уровне моего плеча.

Достаточно долго ничего не происходило, и я лишний раз отметил про себя, как много времени в мясном мире тратится напрасно. Наконец раздался лязг отпираемого замка (стального замка, о господи!), дверь приоткрылась и в проеме возникла костлявая и холодная физиономия дворецкого, упакованного в черный костюм без единой пылинки. Как ни крути, парень являлся аватарой Лео, тем не менее он воззрился на меня так, словно я был коммивояжером, постучавшимся в дверь с надписью «Мы ничего не покупаем».

– Что вам угодно? – осведомилась эта игривая часть Леонардо, издавая звуки в тональности брезгливого кастрата.

Пришлось принять игру.

– К хозяину, – буркнул я. – Мне назначено.

У меня оказался грубый низкий голос, вполне соответствующий внешности.

Дворецкий уныло кивнул в знак того, что мои аргументы неотразимы, и посторонился, впуская меня во владения «хозяина». За стеной был мирок, очевидно, обустроенный Леонардо по своему вкусу и в свое удовольствие. Стоило переступить порог, и воздух наполнился ароматами цветущего сада. Небо было пронзительно синим; медленно плывущие облака напоминали лебедей; поросший изумрудной травой пологий склон поднимался к дому с терракотовыми стенами. Лео не забыл и об озере, посреди которого виднелся домик на сваях. К домику тянулась дорожка их плоских камней, паривших над водой. Насколько я успел заметить, на камнях – по крайней мере на некоторых – были высечены иероглифы.

Попирая траву туфлями ручной работы, я направился к дому. Дворецкий семенил следом, готовый скорректировать мой курс в случае непредвиденных отклонений. Я пока не видел, ради чего отклоняться. Меня давно уже не прельщали красоты и удовольствия вещественного мира. Так давно, что я начал забывать, каково это – быть мясом. А сейчас вспомнил, ощутив резь в мочевом пузыре.

Щелкнув пальцами, я подозвал к себе дворецкого:

– Туалет. – Разговорчивостью я не отличался.

Дворецкий слегка приподнял бровь, выразив этим свое отношение к несвоевременности моего намерения, однако возразить не посмел и вытянул узкую ладонь в направлении левого крыла дома. Туда я и проследовал, теряясь в догадках, зачем Лео понадобился весь этот нелепый спектакль. Нельзя же, в самом деле, так любить игру ради самой игры.

Унитаз во владениях Леонардо оказался золотым. Мне понадобилось напрячь воображение, чтобы сделать правильный выбор между ним и находившимся поблизости серебряным биде. Какая тонкая проверка!

Наконец я был готов к разговору. Дворецкий проводил меня в большой полутемный зал – что-то среднее между библиотекой и лабораторией, – полный не только отпечатанных на бумаге книг, но и всевозможных карт, сосудов, приборов, от химических до астрономических. Посреди этого антикварного великолепия восседал Леонардо.

Помнится, в последний раз, когда я видел его, так сказать, во плоти, он был пышнотелой дамой, а сейчас пожелал принять облик почтенного длиннобородого старца с широким, изборожденным морщинами лбом, печальными глазами и нестареющими руками художника, которыми он постоянно массировал комок глины размером с теннисный мячик.

– Спасибо, что отозвался, мой мальчик, – проговорил он усталым голосом человека, который редко посылает приглашения, но, если уж посылает, то обычно никто не отказывается. – Проходи, присаживайся.

К тому моменту дворецкий благополучно исчез. Я выбрал кресло, обтянутое чьей-то татуированной кожей, уселся и приготовился внимать. Леонардо стóит послушать, даже если у него не все дома. В конце концов, информация остается информацией; находясь в вибро, очень легко выделить ее из интерпретаций.

– Сразу перейду к делу, – сказал Леонардо, – поскольку время не ждет. (Ого, с каких это пор мы озабочены временем?) Мне нужна твоя помощь в устранении одной деликатной проблемы. Точнее, не помощь; я хочу, чтобы ты занялся этой проблемой вплотную.

Я молчал. Он погладил окладистую бороду и таки перешел к делу:

– Ты знал моего сына?

– Я даже не знал, что у тебя есть… сын. – Я надеялся, что произнес это слово без заметного отвращения. Оно вызывало у меня ассоциации с животной возней на сеновале, зверем о четырех ногах и двух головах, содроганиями плоти, тяготами беременности, муками родов, бессмысленной пустотой младенчества, всеми страданиями слишком короткой жизни и – куда денешься – с неизбежной смертью. А может, я просто не хотел вспоминать Саваофа. В общем, достаточно причин, чтобы держаться подальше от размножающегося мяса. Но Леонардо, по-видимому, считал иначе.

– Тебе этого не понять, – сказал он высокомерно. – Ты не художник и не можешь оценить красоту, спустившуюся на землю с небес, где она существовала только в виде идеальных образов и грезящих ангелов…

Должно быть, я все-таки не уследил за своим новым лицом и поморщился. Лео это заметил, и ему это не понравилось.

– Что кривишься? Думаешь, старик выжил из ума, впал в маразм, позвал меня, чтобы прочесть лекцию о красоте? Ладно, черт с тобой, думай, что хочешь. В общем, мой сын – это плод большой и искренней любви, мало кому ведомой в этом вашем вибро. (Я отметил про себя «ваше вибро» – вот до чего доводит крайний индивидуализм). Как положено, он родился через девять месяцев – конечно, родился мясом. И я оставил его там, на Земле, с матерью. Время от времени навещал под видом старого бродяги, болтал, помогал советами – и должен тебе сказать, у мальчишки было золотое сердце. Его матери пришлось несладко, да и мне тоже. Знаешь, нет ничего хуже, чем видеть, как увядает любимая женщина. А-а! – Он раздраженно махнул рукой и повторил: – Тебе этого не понять. Короче говоря, до тридцати лет все шло как обычно: он мужал, она старела, я приходил все реже, потому что, вообще-то, мне полагалось давно умереть. И все закончилось бы как обычно – еще лет тридцать спустя, – если бы моему сынку не взбрело в голову поиграть в мессию. Ну, ты знаешь, как это бывает – молодость, ума мало, энергии много, а мясной мир ужасно несовершенен. Достаточно увидеть прокаженного, несправедливую казнь, мертвеца и старика вроде меня – и начинаешь задавать себе вечные вопросы. Но я и с себя вину не снимаю – это все мои проклятые эманации. Без них парень, может, так и остался бы простым миллионером.

Я чуть было не совершил очередную оплошность и не зевнул во весь рот. Пока что рассказ Леонардо вызывал у меня только скуку. Когда он говорил «знаешь, как это бывает», хотелось ответить: «Да знаю я, знаю». Еще бы мне не знать. Сам когда-то баловался чем-то вроде этого. Действительно, трудно справиться с искушением, когда эти бедолаги, рожденные мясом и обреченные умереть мясом – то есть очень скоро и очень болезненно, – взывают к тебе, просят тебя о помощи и заступничестве, а если и не просят, то приписывают тебе авторство многих своих бед и проблем. Насколько я помню, они называли меня Самаэлем…

– Ну а я-то здесь при чем? – Мне пришлось вернуть старика и вернуться самому из глубокой долины воспоминаний на плато неутешительной реальности.

– При чем здесь ты? – переспросил он, словно прогоняя какое-то видение. – А вот при чем. Они убили его. Эти твари убили моего мальчика.

Я пожал плечами. Да, довольно часто такая неприятность случается со «спасителями». Ничего не попишешь, профессиональный риск. Мясо ужасно, непередаваемо, невыносимо неблагодарно! Но, честно говоря, даже если так, я не видел большой проблемы. Со своими-то возможностями Лео стоило только пошевелить пальцем, чтобы реанимировать беднягу и пристроить куда-нибудь в санаторий для бывших бунтарей и ниспровергателей основ. Насколько я помню, после достижения примерно сорокалетнего возраста желание спасать кого-либо, кроме себя, пропадает начисто.

Леонардо, должно быть, прочел все это на моем лице. А может, где-нибудь еще – ведь он был у себя дома.

– Да, я хотел воскресить его, но…

– Но?

– Тело исчезло. Кто-то украл тело. С тех пор прошло достаточно времени, чтобы плоть полностью разложилась. Моему мальчику уже не воскреснуть, кто-то лишил его этой возможности. И я хочу, чтобы ты нашел и наказал этих ублюдков.

– Что значит «наказал»?

– Это значит – убил! – Леонардо вышел из себя, причем в буквальном смысле слова. Я вдруг увидел, как старик застыл в своем кресле, а позади его окаменевшей фигуры появилось что-то гораздо менее плотное, похожее на танцующую золотистую пыль. Потом у сидящей аватары отвалилась челюсть, и раздался утробный голос, радикально отличавшийся от того полушепота, которым Лео разговаривал со мной раньше: – И лишил их возможности воскреснуть… Всех причастных… А также сообщил мне, кто стоит за мясом, убившим моего сына… если выяснится, что за мясом кто-то стоит!

Я предпочел бы не дразнить его и дальше, но кое-что оставалось непроясненным.

– У меня только один вопрос. Почему бы тебе самому не сделать это?

– Хороший вопрос, – сказал старик, немного успокоившись и вернувшись в себя. – Хороший, прямой и тупой. Именно такой, какой может задать Самаэль… – И вдруг гаркнул: – Потому, жить тебе в аду, что каждый должен заниматься своим делом!!!

* * *

Значит, каждый должен заниматься своим делом? Старый лицемер. Если бы он думал об этом, когда засовывал свои «эманации» в самку человека, сейчас у меня было бы меньше грязной работы.

После безвременья, проведенного в океане астральной любви, я почти позабыл, как быстро все меняется здесь, внизу. И я не стал бы утверждать, что меняется к лучшему. Перемены не то чтобы настораживали, но настраивали на особый лад. Я понял, что будет трудно, гораздо труднее, чем прежде. От подавляющего большинства двуногих старым религиозным духом даже не пахло, а новый запашок был каким-то подозрительным, исходил не вполне оттуда, откуда раньше, и сильно напоминал духи дешевой проститутки.

Но не будем спешить с выводами. Еще со времен своей добровольной «миссии» я усвоил, что, когда имеешь дело с мясом, нет ничего прочного, истинного и постоянного, грех и святость, грязь или невинность можно отыскать в самых неподходящих для этого местах, доверять нельзя даже самому себе, а любовь и ненависть ходят рука об руку.

Итак, с чего бы начать свое нисхождение? Да все с того же. Меняется мир; методы не меняются. Уже достаточно давно я вывел для себя следующую формулу: всеведение без всемогущества обрекает на недеяние; всемогущество без всеведения обрекает на бандитизм. (Добавлю в скобках: всеведение плюс всемогущество – это уже диагноз).

Кажется, какой-то гангстер со Старой Земли сказал: «С помощью доброго слова и револьвера вы можете добиться гораздо большего, чем одним только добрым словом». Верно подмечено. Добрых слов в любом человеческом языке не так уж много, и они быстро заканчиваются. Патронов (образно выражаясь) гораздо больше. А учитывая мою способность к синтезу – неограниченное количество.

Свой мясной имидж я сохранил, решив, что эскиз от такого мастера, как Леонардо, вполне заслуживает ношения и, главное, соответствует предстоящей работе. Правда, пришлось подогнать костюм и оружие под эпоху, а также проработать физиологические детали, которыми гений пренебрег то ли ввиду занятости, то ли пребывая в расстроенных чувствах.

Кроме того, он не посвятил меня в подробности истории, приключившейся с его… ну, вы поняли. А подробности оказались такими, что могли окончательно отравить мое пребывание в юдоли скорбей. Стало ясно: предстоит не просто ковыряться в дерьме, но еще и делать это долго и кропотливо.

Справедливости ради надо сказать, что были и хорошие новости. Призрак нового варварства бродил по Европе, а для меня это отрадное зрелище. Слишком уж зарвались человечки предыдущего эона; гордились информационными сетями, насиловали природу во все отверстия и насиловали собственное естество; тупым стадом тащились по дороге в ад, некоторые добирались первыми, ненадолго возвращались назад и рассказывали, что к чему, однако это никого не испугало…