Конечно, он мог бы отстраниться от слишком рискованного жизненного кульбита. Но отказ означал разрыв с Винтропом, с Суховеем… Уходя от Боба, как бы не остаться на бобах. Эпизодический статейный гонорар угрожал нищетой.
Беспросветно.
Да, ему было о чём подумать.
Особенно Соснина поразила конкретика Суховея. Надо же! Не только назвал фамилию банковского заводилы, с которым сведёт Подлевский, но и раскрыл его истинное амплуа. Сидит «под крышей»! Но на Боба не работает, о двойственности Подлевского знать не должен, потому Аркадия и подсадили под него. Подумал: «Они всех под кого-то подсаживают». А птица эта, по всему видать, важная. Кроме того, Валентин часто говорил «мы», «у нас», что указывало на наличие некоего мозгового центра, принимающего решения. Суховей обычно маскирует этот центр термином «куратор». Очевидно, задумана какая-то политическая комбинация, и внедрение в банковскую среду Подлевского – её составная часть. А Соснин нужен, чтобы присматривать за Подлевским – повторяется история Поворотихи, куда Подлевского тоже прислали. Но в данном случае по иронии судьбы речь идёт именно о том самом банке, на который Дмитрий накропал компромат. Вот так беда и стучится в дверь – внезапно, безжалостно, неотвратимо. Не-ет, премного благодарен, кукиш вам с маслом…
Соснин был напуган, выглядел потерянным, от былой безмятежности капли не осталось. Как писал великий поэт, его оглушил шум внутренней тревоги. Зачем ему это «соло на фаготе с оркестром»? Он раз за разом прокручивал в памяти разговор с Суховеем и не мог собрать мысли. Сокрушался: эх, голова садовая, куда же меня нелёгкая занесла! Зачем эти танцы на краю? Как бы не нырнуть головой в сваю. Ночью – не сон, а изнуряющее полузабытьё. В сознании противно шевелилось что-то похожее на «манию преследования».
Не оседлал ли он тигра?
Но следующим утром заставил себя анализировать происходящее в целом.
Да, оказывается, его ищут для расправы. Но, во-первых, даже ФСБ вряд ли докопается до истоков компромата, любая попытка что-то на сей счёт разузнать заставит ещё глубже затаиться тех, кому Соснин передавал валюту. Во-вторых, Валентин, пожалуй, прав: тесные контакты с банком позволят «помогать» в поисках виновных, в случае надобности подбрасывая ложный след, – пока тема не заглохнет сама собой по истечении срока давности и её смоют волны времени. Эти аргументы выглядели утешительными. Опасность лишь в том, что можно проколоться, случайно обозначив связь с Суховеем, – вдруг чёрт за язык дёрнет.
Но интересно, почему в этом деле Суховей такой токсичный?
Он получал компромат и валюту у Суховея, а значит, Валентин каким-то боком, но очень плотно связан с банковской историей. Но раньше речь шла о левом заработке, теперь же началась игра по линии Винтропа, потому и Подлевский объявился именно в этом банке. О компромате он не осведомлён, и эта «кока с соком», этот странный микст шабашки и интересов Боба сбивал с толку. Почему фамилия «Суховей» чревата для Соснина угрозой личного провала?
На этот вопрос Соснин, сколько ни силился, ответить был не в состоянии. Не по зубам, ни бум-бум. Но пришёл к мысли, что Валентин играет всё более возрастающую роль в российских делах Боба. Однако ему, Дмитрию, в конце концов незачем разгадывать эти шпионские ребусы. Он не знает Суховея, никогда ни от кого о нём слыхом не слыхивал – и баста! При банковских общениях надо напрочь выкинуть из головы эту фамилию.
Постепенно Соснин выбирался из глубокой эмоциональной ямы, куда угодил, капитализируя свои страхи. Когда-то на экспресс-курсах для русских журналистов в Стэнфордском университете слушателям вдалбливали максимуму хромоногого «отца лжи» Талейрана – «Соглашайтесь с неизбежностью», трактуя её в том смысле, какой ближе всего совпадает с русским мемом «волк в овечьей шкуре», то есть прикиньтесь согласным, а на деле гните своё. Правда, сам Соснин воспринимал завет Талейрана иначе, как бы тоньше, а попросту в ином переводе: «Сотрудничайте с неизбежностью». Что означало – живите по обстоятельствам, но оставайтесь самим собой; неизбежности временны. Короче говоря, «змея меняет кожу, а не повадки». Вспомнив свой тонизирующий вывод далёкого по годам и расстояниям американского ученичества, Дмитрий начал перестраиваться на философский лад. И после нескольких забавных умозаключений вдруг озаботился странным вопросом, много лет назад запавшим в память тоже за океаном, в том же Стэндфорде. Вообще-то говоря, кто он есть или кем он хочет быть в этой торопливой суматошной жизни, – галькой в море или булыжником в луже?
За безнадёжными попытками разгадать своё предначертание или предназначение он уснул. А на третье утро проснулся почти бодрым, почти готовым к предстоящей схватке с неизбежностью.
Почти…
После нервной встряски, предварившей встречу с пугающей неизвестностью-неизбежностью, что-то мешало ему обрести свой привычный комплекс полноценности, который позволял без изнурительных сомнений бестрепетно браться за дела любой сложности. Этот комплекс полноценности он образно уподоблял встроенному в его характер мощному «аккумулятору», заряженному при рождении по принципу «Всё, что дано сверху, всё, что от Бога, – всё моё и всегда со мной. Днесьи присно!» И вдруг, пожалуй, впервые в жизни Дмитрий ощутил, что его аккумулятор уверенности в себе требует подзарядки.
Он не раздумывая, «автоматом», схватился за мобильник.
У мужчин это бывает, у них свои стандарты поведения. Когда что-то не ладится, когда одолевают сомнения в своей способности преодолеть жизненные преграды и ниже плинтуса падает самооценка, одним из самых верных способов излечения от хвори неверия в себя многим видится встреча с женщиной, при общении с которой можно проявить своё лидерство. Эта потребность в самоутверждении возникает сама собой, без чьих бы то ни было поучений и научений, без заёмной книжной мудрости или вычитанных, услышанных, подслушанных житейских советов. Она идёт от мужской природы, от естества и сродни инстинкту самосохранения. Она настойчива в своей устойчивости и всегда безотлагательна, безотложна, ибо продиктована острой необходимостью восстановить внутреннее равновесие.
Почему Соснин позвонил именно Полине?
Ну, если откровенно, и звонить-то ему в тот период времени было больше некому. Кроме того, поразительные голосовые, да и по складу речи различия между простушкой-хохотушкой из Поворотихи и той женщиной, с которой он говорил по телефону, интригующе зацепились в сознании. Он с интересом ждал её звонка, но в тот день неверий и сомнений ему стало ясно, что она не позвонит, а потому он позвонил сам.
– Здравствуйте, Дмитрий, – приветливо отозвалась Полина, узнав его по номеру телефона в своих «контактах».
Уже не игривым, а скорее уважительным тоном он сказал:
– Простите за назойливость, но я помню ваше обещание продолжить беседу.
– Я тоже помню. Вы просто опередили меня. Я намеревалась позвонить вам завтра.
«Странно, я вдруг начал опережать события, – мелькнуло в голове Соснина. – Три дня назад мне так же сказал Суховей. Точь-в-точь, слово в слово».
– Насколько я понимаю, вы освободились от неотложных дел? – спросил он участливо.
– Если бы! Была занята по горло, а теперь и макушки не видать.
Не уловив стремления поскорее закончить разговор, Соснин воспрял духом и блеснул мастерством обходительного обаяния, отточенным в амурных переделках. Умело подвёл диалог к сакраментальному вопросу «Когда и где встретимся?», в манере лживой светскости намекнув, что не прочь вместе посмотреть какой-нибудь фильм с эротикой в духе времени.
– Одну минуту, Дмитрий, – неожиданно остановила его Полина. – Я вынуждена прервать нашу беседу. Перезвоню примерно через четверть часа.
«Четверть часа» сильно затянулись, и Соснин неприязненно подумал, что его попросту кинули. Песенка спета. Но, как ни удивительно, минут через сорок Полина всё же отзвонила.
– Мы с вами остановились на где и когда?
– Готов на любые варианты.
– Тогда вот что, Дмитрий… Мне было бы удобно послезавтра в шесть часов. Если не возражаете, давайте встретимся у метро «Арбатская». У старого, с колоннами вестибюля. – Засмеялась. – Обычно там людей немного, нам будет легче опознать друг друга.
Распрощавшись и обдумывая разговор, Соснин похвалил себя за то, что не пустил в оборот привычную развязную манеру, которая, по его опыту, взбадривала женщин из круга его бывших приятельниц.
Он угадал Полину исключительно по короткой стрижке. Перед ним предстала красивая женщина, одетая по классической моде, в аккуратном костюмчике мелкой бело-серо-чёрной клеточки. «Кажется, это вечно модная норвежского происхождения ткань «пипито», – прикинул он. Искренне удивляясь метаморфозам, произошедшим в каждом из них со времён Поворотихи, они по подземному переходу двинулись в сторону Старого Арбата, и в его устье, на углу, у «Праги» – на ремонте! – Полине приветственно помахал рукой человек примечательной наружности – пожилой, выше среднего роста, такой худой, что, казалось, при движении он должен греметь костями, с лицом – словно сушёный урюк. Полина подошла к нему, они перекинулись несколькими словами, и, вернувшись к Соснину, она известила:
– Итак, Дмитрий, сегодня у нас культпоход. Мы идём на репетицию в Вахтанговский театр. Сейчас карантин, спектаклей нет, но труппа готовится к открытию сезон. И этот удивительный человек сумел за полчаса решить проблему. Нас как бы тайком пропустят в зрительный зал.
Журналистские мозги Соснина варили исправно, он мигом сообразил, что, прервав телефонный разговор на теме «Когда и где встретиться», Полина занялась организацией культпохода.
А она продолжала:
– Да, это удивительный человек! Его зовут Николай Аристархович, а фамилии не знаю. Понимаете ли…
Полина начала рассказывать о себе, и Соснин был поражён. Она, деревенская девчонка, впервые попав в столицу, увлеклась театром, заделалась страстной театралкой. У неё и мысли не было «поступать в актрисы», нет. Но театр! За несколько лет она побывала на спектаклях чуть ли не всех известных московских театров. Со смехом пожаловалась:
– Как у нас в деревне говорят, все кузни обошла да не кована вернулась… Но это шутка. Конечно, нашла искомое. Кстати, Дмитрий, хочу сразу предупредить. Не знаю, понравится вам или нет, но я из категории бессребрениц. – Выждала, дала ему время недоумевать и гадать, потом разъяснила: – Я не отношусь к поклонницам Серебренникова и его театральных новшеств. А Николай Аристархович… Мы познакомились случайно, он – давний фанат Вахтанговского театра, говорит о нём «мой театр», знает его легенды, знаком чуть ли не со всеми артистами, и его пропускают на спектакли за так, без билета. Он и договорился, чтобы нам разрешили присутствовать на репетиции. Мне кажется, это очень интересно: увидеть театр изнутри.
Весь Старый Арбат, до дверей Вахтанговского, Полина посвящала Соснина в тонкости своего возвышенного увлечения, просвещала его по части, как она говорила, театральных «всенепременностей» и «возвышающих обманов». А он, подавленный широтой её познаний, понимая, что выглядит в её глазах полным профаном, лишь кивал, поддакивал и фальшиво изображал изумление. Но в какой-то момент, когда она мимоходом упомянула о шоубизе на Бродвее, успел вставить, что три года отучился в Штатах. Увы, Полина не откликнулась удивлённым возгласом, на что он рассчитывал, американский бэкграунд Дмитрия не произвёл на неё впечатления.
Соблюдая строгие правила социального дистанцирования, в масках, которые теперь у каждого с собой, они с интересом наблюдали за репетицией, а на выходе из театра вновь увидели Николая Аристарховича, который, судя по всему, ожидал их.
Обсуждая спектакль, втроём двинулись в сторону Нового Арбата и там, у первой же кафе-веранды, Полина предложила:
– А не посидеть ли нам здесь за чашечкой кофе? С пирожными.
– Мне только чёрный чай, – деликатно сказал Николай Аристархович, когда подошёл официант.
– С какой выпечкой?
– Ни в коем случае! – Пояснил Полине и Дмитрию: – Живу напротив, на другой стороне Нового Арбата. Молчановка. Дома меня ждёт пир: ещё стакан чая – с мёдом и тремя половинками грецкого ореха. Это мой вечерний рацион с тех пор, как безвременно ушла Виолета, царство ей небесное. – Перекрестился. – Уже десять лет.
Разговор сам собой свернул на Вахтанговский театр, о котором, воскуривая фимиам, Николай Аристархович мог говорить бесконечно, и Полина спросила, как зародился его жгучий интерес.
Одинокому старику, видимо, было приятно общаться с чуткими слушателями. Но он не торопился с ответом, думая о чём-то своём.
Наконец начал:
– Знаете, молодые люди, жизнь простого человека – а я из простых, в том смысле, каким был рядовой советский инженер, полным домом никогда не жил, а сейчас и вовсе задет бедностью, – становится чарующей, если страстно увлечься… Ну, в самом общем виде назовём эту страсть коллекционированием. Неважно чего – пусть спичечных этикеток. Кстати, интересное занятие, позволяет понять символы эпохи. – Вдруг назидательно поднял указательный палец. – Страсть коллекционирования продлевает жизнь! Это научно доказанный и литературой освящённый факт.
Ложечкой попробовал горячий чай.
– А можно жить страстью познания любимого театра, так живу
я. По десять раз смотрю каждую постановку, и всегда актёры играют по-разному. Браво-брависсимо! Это вам не кино с попкорном и на веки вечные застывшими кадрами. А уж что до внутренней жизни театра… Звёзды сцены – люди яркие, окружают их тоже сплошь незаурядности. Быть очевидцем этого пиршества духа – почётно и самоуважительно. Само лицезрение этих личностей упоительно.
Морщинистое лицо Николая Аристарховича слегка разгладилось в улыбке, но в следующий момент он озаботился:
– Полина, извините, я отвлёкся и не ответил на ваш вопрос, это невежливо. Как я заболел театром?.. В жизни порой всё решает случай. Мне было пятнадцать, я шёл по переулку в направлении Консерватории, а навстречу тяжело брёл хромой старик, держа на плече и поддерживая руками большую поклажу в чехле из тёмной ткани. Мы поравнялись, и я спросил:
– Может быть, вам помочь?
Он остановился, долгим взглядом посмотрел на меня.
– Спасибо, мальчик доброе сердце. Свою работу я исполню сам.
А ты… Если есть время, подожди меня во-он у того подъезда.
Так состоялось наше знакомство.
Он жил в каморке под лестницей в старом большом доме. После войны люди ютились везде, где можно было укрыться от непогоды. Старик сходил в соседнюю первоэтажную коммуналку за кипятком и усадил меня чаёвничать с леденцами, пошутив:
– Печатных пряников нет…
Своё имя он так и не назвал, на что, видимо, были причины. Жизнь швыряла его основательно. Охромел на Первой мировой, в годы Великой Отечественной потерял семью. Доживать век судьба какими-то зигзагами закинула его в столицу.
– Нарядный дом напротив, куда я хожу, это дом артистов Большого театра, – рассказывал он. – Здесь живут великие люди. Нежданова, Максакова, Козловский. И лучшая в мире арфистка Ксения Александровна Эрдели, преклоняю колени перед её талантом. Носить свою арфу в Консерваторию и обратно она доверяет только мне… Живёт на шестом этаже, большой инструмент не умещается в лифте. Тяжело, но я стараюсь. К тому же какое-никакое, а подспорье. Пиастры!
Николай Аристархович всё более увлекался воспоминаниями.
– Память не сохранила его рассказ полностью. Но когда я уходил, он достал из маленькой прикроватной тумбочки книгу и протянул мне. «Это книга о Станиславском. Продавать незачем, а оставлять некому. Возьми её, мальчик доброе сердце, пройдут годы, помянешь меня. Там, где вечная жизнь, это доставит мне радость».
Видно было, что нахлынувшие чувства растревожили его душу. Слегка дрогнувшим голосом он задумчиво произнёс:
– Прошли годы, теперь старость уже на моём дворе, и тот хромой старец словно воплощается во мне. Мой немалый запас познаний тоже невозможно продать, да и незачем, а оставить некому. Вот, молодые люди, и передаю их таким, как вы.
Полина выразительно посмотрела на Дмитрия. Для всех троих это была трогательная минута.
Но Николай Аристархович взял себя в руки и спокойным голосом продолжил повествование:
– Вполне понятно, та встреча вскоре выпала из памяти, захлестнули подростковые заботы. Но через много лет я всё-таки прочитал ту книгу о Станиславском. С этого, Полина, всё и началось. Я не устаю благодарить Всевышнего за тот мимолётный эпизод моей юности, который в зрелом возрасте возвысил мою жизнь, обогатил пониманием театрального мира.
По мнению Николая Аристарховича, настоящий театр – это уникальное, ни одному другому виду искусств неизвестное смешение чудес и идеалов. И с восклицанием «Театр уж полон, ложи блещут!» он окунулся в воспоминания о великих вахтанговских реликтах, презиравших, говоря его словами, «светский террариум», назойливых поклонниц из мирка богемок и элиток, крутившихся вокруг театральных звёзд, – «Это люди так себе, каковы веки, таковы и человеки». Зазвучали имена, которые у всех на слуху. Ульянов – «Умел всё, от ярости до радости». Яковлев – «Красавец, умница, что и говорить». Борисова – «Какие эмоциональные вензеля выводила, а!» Гриценко – «Талантище дерзновенный. Тиха вода, да омуты глубоки. Но, увы, гордыня успеха».
Николай Аристархович был в своей стихии, говорил не только о вахтанговцах, но рассказывал и забавные байки, услышанные от них.
– А как тётка Чарлея потом сыграла Ленина! До-олго Калягину после той тётки не доверяли образ вождя. Не те ассоциации! А Дунаевский, Дунаевский! Его спросили: это вы написали «Купите бублики!», ведь авторство старого шлягера было неизвестно. А он говорит: «Нет, я про тесто не пишу». Про тесто! Он же имел в виду протесты.
Ни Полина, ни Дмитрий не перебивали этот сумбурный поток воспоминаний, и только один раз Соснин отважился задать вопрос – не потому, что тема так уж волновала его, а как бы продолжая диалог с «бессребреницей», чья нестандартность всё более интриговала его.
– Николай Аристархович, а как вы относитесь… – Он хотел употребить достаточно резкие выражения, но вспомнил тактичную оценку Полины и повторил её слова, – к театральным новшествам Серебренникова?
Старик ответил без раздумий:
– Как почитатель вахтанговцев, я не могу чтить его манеру. Но на театре всегда возникали духовные распри и различные веяния – и удачные и, я бы сказал, уродливые. Не только по части сомнительных телесных изысков, но и в смысле вербальных излишеств. На них порой подвизаются даже моветонщики. Сцену невозможно оградить от экспериментов, увы, граничащих с культурным одичаньем, – иногда. Вдобавок, конкуренцию поколений никто не отменял, кстати, как и очередь за место в истории театра. Но Серебренников в скверную криминальную грязь вляпался и сразу отлетел в самый конец очереди. – Помедлил. – Меня, откровенно говоря, беспокоит другое. Сама природа актёрства предполагает искание истины на сцене и поиски славы среди современников и в потомках. Это тоже вполне естественно. Но, скажем, сынок величайшего Аркадия Райкина просто живёт громкими, подчас политическими, скандалами – не ради истины, а для добычи денег. И разве по эпатажному промыслу такого рода он одинок? То и знай, выскакивают на окраинах культуры разные имена, словно черти из табакерки. Наважденья межвременья. Новая нормальность. По мне, это и есть скверна на театре, как однажды сказал Табаков. А Кончаловский и вовсе считает скандал главным инструментом авангардистов. Эх, нет в старости покоя…
Постепенно неутомимый рассказчик начал уставать. На прощанье сказал:
– А теперь, как нынче принято говорить, вишенка на торте. Так и быть, поведаю-ка вам о баронессе Будберг.
– Баронессе Будберг? – чуть ли не хором воскликнули Полина и Дмитрий. – Кто такая? Впервые слышим.
Николай Аристархович загадочно улыбнулся.
– Ну конечно, откуда же вам, молодые люди, в век шоу-бизнеса и серебренничества слышать о баронессе Будберг?.. Жена русского дипломата с известнейшей фамилией Бенкендорф, любовница британского консула в Москве Локарта, организовавшего антисоветский заговор, фиктивная жена эстонского барона Будберга, купившая его фамилию за тысячу долларов, затем гражданская жена Максима Горького, которую, говоря попросту, отбил у него английский писатель Герберт Уэллс, женившийся на ней, – и всё это она, дородная русская красавица Мария Игнатьевна Закревская.
Насладившись нетерпеливым любопытством слушателей, сумев разжечь в них высшую степень интереса, Николай Аристархович – наверняка не впервые! – принялся за свой увлекательный рассказ.
– Об этом случае мне говорил Николай Тимофеев, замечательный актёр, кстати, был у вахтанговцев партийным секретарём, меня привечал очень, свою ролевую тетрадку показывал. Так вот, суть в том, что одна из актрис театра Дарья Пешкова, внучка Максима Горького, поддерживала тесные связи с жившей в Англии баронессой Будберг. И однажды Дарья попросила Тимофеева, только-только купившего новый «Москвич», встретить Марию Игнатьевну в Шереметьево. Дело было зимой, баронесса вышла к встречающим в шикарной нейлоновой шубе под норку – в те годы это был писк великосветской моды. С немалыми трудами Тимофеев втиснул дородную Марию Игнатьевну на переднее сиденье тесной машины. А она, едва очухавшись, воскликнула «Уф-ф-ф, жарко!» и с облегчением расстегнула шубу. «А под ней была ещё одна, точно такая же! – с восторгом говорил Тимофеев. – Привезла кому-то в подарок».
Полина и Дмитрий долго смеялись, тоже восторгаясь женщиной легендарной судьбы. Пока Николай Аристархович, очень довольный эффектом, не поддал жару.
– Это, молодые люди, ещё не всё. Тимофеев привёз Марию Игнатьевну на квартиру Дарьи Пешковой, у Зубовской, на Садовом, где за накрытым столом её ждали Юлия Борисова, её муж, директор театра, Спектор, ещё несколько вахтанговцев. Устроившись на почётном гостевом месте, баронесса – цитирую Тимофеева, – орлиным взглядом оглядела стол, приметила бутылку «Старки», – в те годы она считалась лучшей водкой, – и попросила подвинуть её поближе, сказав кратко: «Это моё». Тимофеев с придыханием говорил, что за вечер, а застолье длилось долго, Мария Игнатьевна «убрала» всю бутылку – и оставалась в «кристальном состоянии». Ничуть не сказалось «Старка» на ясности и остроумии её говорений. И это в шестьдесят с большим гаком!
Когда Николай Аристархович откланялся, над столом довольно долго висело молчание. Чрезмерное обилие впечатлений этого вечера не располагало к обмену мнениями, услышанное требовалось «переварить», а вдобавок оценить его восприятие каждой из сторон.
Наконец, Полина спросила:
– Ну и как наш культпоход?
Соснин, задержав взгляд, впервые посмотрел ей в глаза. Без привычной игривой улыбки, которую дежурно надевал при фривольном общении с женщинами, ответил коротко:
– Спасибо. Это было потрясающе.
На такси он отвёз её домой, – не ближний свет, она снимала квартиру на Коровинском шоссе. На удачу – как раз в направлении Лионозова. А вернувшись к себе, долго сидел в кресле, минута за минутой, слово за словом перебирая в памяти этот удивительный вечер. Никогда ему не приходилось пребывать в столь многочисленной «компании» великих имён. Собственно, он и не знал этот вдохновляющий мир, даже мысленно ни разу не соприкасался с ним. Полина словно приоткрыла ему дверь в другую, чарующую реальность, о которой говорил Николай Аристархович. В тревожном сером безвременье пандемии, отягощённом вдобавок поручением Суховея, перед Дмитрием замаячила не просто светлая, а яркая полоса жизни. Разумеется, Дмитрий вовсе не проникся внезапным, всепоглощающим интересом к загадочному закулисью сцены. Дело вообще было не в театре.
Дело было в Полине.
Они встретились в первый раз, и Соснин твёрдо знал – не в последний. Она его всем взяла!
Подлевский был явно доволен, услышав просьбу Соснина свести с кем-либо из финансистов.
– Отлично, Дмитрий! Всё будет о’кей, познакомлю с нужными людьми, – скороговоркой заверещал он по телефону. Однако Аркадий не был бы самим собой, если бы сразу не застолбил выгоду. – Но давай договоримся так. Банковская среда сложная, подозрительность у них в крови. Я тебя представлю как своего человека, а ты при случае меня поддерживай. Друг у нас общий, будем работать в его русле.
В назначенный день он прихватил Соснина у кольцевой станции метро «Парк культуры». Теперь Аркадий ездил на шикарном белом «порше». Его переднее сиденье было сдвинуто к «торпеде», а Подлевский развалился справа сзади, свободно вытянув ноги, иногда полулежал.
– Ты в отличной форме, – снисходительно похвалил он Дмитрия, осмотрев его. И сразу перешёл к делу: – Даю вводную. Мы едем к Борису Семёновичу Хитруку, помощнику Председателя Правления крупного банка. Ты – тот, кто есть: известный журналист с большими связями в газетном мире.
– Не только в газетном, – поправил Дмитрий. – Многие издания ушли в онлайн, в Интернет. Там точат зубы ещё острее, кому хошь соли на хвост насыпят. Или наоборот: водопад лести, из омута за уши вытянут. Там народ крутится дерзкий, рук не покладает.
Голодная публика. Жаждет гонораров в любом формате.
Памятуя наставления Суховея, Дмитрий сразу взял небрежно залихватский тон, и угодил, попал в точку.
– О-о! – Удивлённо воскликнул Подлевский. – Да ты, оказывается, парень хоть куда! Свою среду знаешь! Борис Семёнович таких привечает.
– Плотник первой руки, – в лад подкинул Дмитрий, выставив себя охотником до замысловатостей.
Шутка понравилась, и Аркадий, представив Соснина, повторил:
– Плотник первой руки! – А в ответ на недоумения разъяснил: – Асс своего дела. Набил руку на журнализме, в Штатах обучался, знает СМИ и снаружи и с изнанки.
Хитрук встретил Соснина приветливо, без надменностей, заодно усладив и Подлевского, – замечанием о том, что рекомендация Аркадия Михайловича дорогого стоит. Знакомство с маститым, как о нём было сказано, журналистом само по себе тоже представляло для Бориса Семёновича интерес. Однако главной мишенью для своего, как всегда, прицельного внимания он считал Подлевского, на чью просьбу охотно и откликнулся. Этот парень удачно, вдобавок с изысками и ухищрениями красноречия, выступил на страсбургской сходке, показав, что вырос из подручного времён поездки на Южный Урал в самостоятельную фигуру. И всё же дело заключалось в другом. Подлевского подсунул Немченков, а это имело особое значение. Уже в пандемию Хитрук по неотложным делам накоротке летал в Астрахань, и поди ж ты, там тоже отыскался какой-то знакомый Георгия Алексеевича, которому необходимо было передать «котлету» долларов. Но этот малый опять не объявился, а Немченков снова наотрез отказался «заниматься чепухой» с возвращением денег.
Логика срабатывала чётко. Немченков дал Подлевского, и тот, кстати, не оплошал, пригодился. А Подлевский суёт Соснина, возможно, по указанию того же Немченкова.
Лишних вопросов не возникало.
Тем более, этот парень, прошедший через «дрессуру» в Штатах, должен понимать, что к чему, и может здраво разъяснить ситуацию в сегодняшней журналистике, где, по прикидкам Хитрука, вот-вот начнут назревать перемены, хотя и с запозданием по отношению к аппаратной возне.
С этой темы Борис Семёнович и начал. Прощупывая, стремясь понять истинную профессиональную ценность гостя, подкинул заготовленный впрок вопрос на засыпку:
– Дмитрий, вы журналист опытный. Аркадий Михайлович говорил, что прошли Болотную, Майдан. Скажите, как оценивают в вашей среде постмедведевскую экономику? Долго ещё Запад будет пить нефть российских младенцев?
Нет, не напрасно в американских университетах, где Соснина тренировали журнализму, от него требовали очень внимательно следить за громкими заявлениями топовых политиков, фиксируя их в записной книжке, которую обязан вести каждый профессионал. За многие годы у Дмитрия накопилась солидная пачка таких блокнотиков, он периодически просматривал их, отсеивая устаревшие факты, – но никогда не вычёркивая их! – и перенося в очередной блокнот те, которые могли «сыграть» в текущей жизни. Новым блокнотиком он освежал память перед каждой важной встречей.
Привычка была давняя, въевшаяся, без неё ни сесть ни встать. И Дмитрий мысленно даже не похвалил себя за то, что именно вчера, готовясь к этому рандеву, перелистал интересные записи.
– Борис Семёнович! – без малейшей запинки воскликнул он. – Теперешние журналюги барахтаются в текучке, глядят себе под нос, глаз не пялят, чтобы глянуть вперёд. Прогнозы – не их стихия. Это же азы профессии, вторая древнейшая! Сегодня пишем так, завтра эдак, вот и вся недолга. – Как бы между прочим добавил: – Что будет со следующими поколениями, если Запад выпьет российскую нефть, задумываются лишь такие светочи, как Сурков.
У Подлевского глаза на лоб полезли: при чём тут Сурков? А Хитруку стало ясно, с кем он имеет дело. Улыбнулся:
– Дмитрий, извините, но это моё правило. При знакомстве с новым, интересным для меня человеком задаю ему каверзный вопрос. Я вас понял.
Но и Соснин понял Хитрука – по термину «постмедведевская экономика». Этот деятель, по подсказке Суховея, давно пригревшийся на склонах вершин власти, выполняет её весьма деликатные поручения и дышит «горным» воздухом. Но теперь он скептически лягает прежние порядки. А у них всё строго. Как по нюансам церковной службы – кого упомянут, можно судить о настроениях высшего клира, так и оценки деятелей из популяции Хитрука отражают намерения верхов власти.
Соснин был близок к истине, однако по незнанию до конца не раскусил витиеватые раздумины Бориса Семёновича. После мозгового штурма в Страсбурге, где в преддверии больших перемен обсудили стратегию «Удержания на плаву», среднесрочные прикидки Хитрука претерпели изменения. Раньше он мыслил близоруко: как бы укромно притаиться в извилистых коридорах власти, когда там пойдёт дым коромыслом, чтобы переждать кадровое цунами, только и всего. Но поднявшись на уровень мышления элитариев, осознал наивность прежних надежд. Теперь речь шла не о личной изворотливости. Те, кто задавал тон при Медведеве, готовили масштабный, по сути политический прорыв в постмедведевское завтра, чтобы сохранить свои позиции. И он, Хитрук, волею судеб, через сближение с ВВ, оказался в группе прорыва.
После Страсбурга Борис Семёнович несколько раз приватно общался с Валерием Витальевичем и искренне восхищался его дальнозоркостью. Компромат на самого себя понадобился ему, чтобы слегка пригасить своё либеральное реноме. Но теперь он смотрел дальше, на-амного дальше. Анатомируя весь комплекс грядущих перемен, он почуял, что период расцвета коммерческих банков – на закате. Кому нужны вклады под мизерные проценты? Эпоха благополучных рантье уходит в прошлое. Да, богачи удержат часть своих бездоходных денег в банках – для сохранности. Да, финансовые расчёты будут по-прежнему идти через них. Но потребность в финансовых услугах ужмётся. Из крупняков выживут лишь банки, связанные с госсектором. ВВ не сомневался, что ради выживаемости ему придётся плясать кадриль с государством, для чего предстоит двинуть в политику.