Поглощённый непрестанными думами о своих заботах, утопая в каждодневной текучке и в сверхсчастьи от рождения первенца, терзаемый горькими мыслями о печальной судьбе Поворотихи, Донцов жил в режиме экстрима и действительно не мог подняться на уровень тех питерских раздумий и оценок, которых ждал от него Синицын. Вместо обобщений ударился в свои радости и горести, шедшие рука об руку.
– В клещи я попал, Жора, в натуральные клещи. Человек, который меня заказом на станки осчастливил, он же страшный удар готовит. Вера моя из тульских, там её родовое гнездо, а теперь разворошат их деревню насмерть.
– Ничего не понял. Станки, деревня… Китайщина какая-то.
– Прости, что я своими проблемами твою голову забиваю.
– Уж объясни, коли начал.
– Говорю же: тот, кто станки заказал, он же и деревню рушит. Нелепица несусветная. А мне что делать, второй скрипке в симфоническом оркестре? Отказался бы, бог с ним, с бизнесом, да ведь этим делу не поможешь. Мысли враскоряку.
– Ты мне совсем башку зачадил, мозги трещат. Можешь сказать, какое отношение твой заказчик имеет к твоей деревне? Мы вроде немного выпили.
– Пойми, Жора, у него большой проект, очень большой и важный. Госзаказ. Вкладывается он не для человечества, как наши сам знаешь кто, а ради России, потому и помех много. Вообще-то мужик что надо. Но в проекте заложен газопроводный отвод высокого давления, который ведут напрямую, чтобы дешевле. Поначалу-то в суматохе не уследили, как всегда, ротозейство, вот сметчики и прочертили прямую от пункта «А» до пункта «Б», этот самый короткий километраж в смету и заложили. И чтобы, скажем, обойти село стороной, Синягину надо свои деньги выкладывать. Немалые, скажу я тебе.
– Как ты сказал?
– Во многом за свои средства обход придётся строить.
– Нет, фамилию как назвал?
– Синягин.
– А зовут как?
– Иван Максимыч.
Жора почесал раздувшееся после сытного обеда пузо, потом помучил остатки волос на затылке. Сказал:
– Синягин наш, уральский. Лично я с ним не знаком, редко на малую родину заглядывает. Но известно: корень у Синягиных крепкий, из старообрядцев. Сестру его в городе все знают, очень уж у неё имя срамное.
– Срамное?
– Да. Раиса Максимовна.
Отсмеялись, и Жора продолжил:
– Муж у неё – главврач областной больницы, сама она – женщина активная, одно время даже в депутатках ходила, я её хорошо знаю, гостевались. А ну-ка, Власыч, расскажи мне всю эту историю с деревней подробнее.
– Про Поворотиху?
– Деревню, что ль, Поворотихой зовут? Славное название. Ну, давай, давай, приступай. Всё по порядку…
Распрощавшись с Синицыным, Донцов, откровенно говоря, сразу же позабыл о том послерюмочном разговоре, захлестнули домашние дела. Бросался на каждый плач Ярика и своей топорной мужской торопливостью только мешал женщинам управляться с младенцем.
В последние дни Виктор вообще пребывал в несвойственном ему развинченном состоянии, слишком много проблем, и хуже всего, что они разнородные. Он умел сосредотачиваться на конкретном вопросе, а тут сплошной разброд, мозги не соберёшь.
Кончилась эта бесконечная домашняя суета вокруг Ярика, как и беспорядочная тараканья беготня тревожных мыслей, тем, что Донцов налил себе почти полный фужер водки из бутыли с этикеткой «Агент 007», хлопнул его без закуси и среди бела дня, поджав ноги, завалился спать на коротком диванчике в своём кабинете.
Глава 13
До часу ночи Суховей карандашом набрасывал варианты донесения в Службу. Исписав лист, молча передавал его Глаше, которая дремала в кресле. Она читала, брезгливо морщилась, и Валентин снова брался за карандаш. Донесение, по их общему мнению, должно быть настолько важным, чтобы для устных разъяснений с Суховеем встретился генерал.
Когда был готов нужный текст, Валентин переписал его авторучкой и аккуратно вложил в двойное дно кошачьей переноски. Глаша собрала карандашные наброски, в глубокой тарелке сожгла их на кухне, ложкой размолола обугленные лепестки бумаги в пепел и, остудив, ссыпала его в полиэтиленовый пакетик, чтобы завтра по пути в ветлечебницу развеять в сквере.
Донесение получилось крепким, поскольку речь шла о делах государственного масштаба. Но тот двухэтапный манёвр, который предложила Глаша, – помешать сооружению газопровода через Поворотиху, чего добивается Винтроп, желая затормозить проект, и убедить Синягина построить обходную петлю, – этот манёвр можно изложить только в устной беседе. Влиять на Синягина придётся сверху, не объясняя ему глубинную суть разведигры, которая завязалась вокруг его проекта.
И тут без закулисного вмешательства Службы не обойтись.
Утром они вышли из дома вместе.
– По-моему, это донесение наверняка положат на стол Константину Васильевичу, – сказал Валентин. – Упруго получилось. Не донесение, а своего рода служебная записка.
– Будем надеяться, – привычно осторожничала Глаша. Но Поворотиха-то на нас с тобой лежит. Как там Подлевский?
– Насколько я понял, шумок уже пошёл. Он запустил туда какого-то приблудного, мелкого уголовника с ватой в голове, за бабло готового на любое фуфло, который начал мутить народ. Но, видимо, пока ему не очень верят, и Подлевский торопит с официальным объявлением о газопроводе. Говорит, что ему клубничный сироп для вкуса нужен. Шутки у него такие.
– А что с оценкой домовладений, предназначенных к сносу?
– Тут ножницы. Мы с Немченковым договорились затягивать официальное объявление о стройке, что даёт мне право не подписывать документы для сметы. Поэтому оценка находится в подготовительной стадии, без людей, по бумагам. А Подлевский, наоборот, нажимает.
Надо чётко угадать момент: ни раньше, ни позже. Вот где засада.
– А как себя ведёт Синягин?
– С ним не общаюсь, только раз был на совещании, которое он вёл. Грозный мужик. На меня волком смотрит, я для него клерк, в чернилах крещённый, и он ничего понять не может. Его люди меня, словно мухи, обсели, взятку суют, чуть ли не открытым текстом предлагают. А всё – пустосваты, я не беру. Вот он и не понимает, что происходит. Хотя… – Что «хотя»?
– Мужик тёртый. Ты же знаешь, что я справки всё-таки навёл, он когда-то в КГБ начинал. В бизнесе высот сам достиг. В общем, такое у меня впечатление, что Синягин может догадываться о помехах, какие чинит Винтроп. Естественно, понятия не имея ни о каком Винтропе, а подразумевая некие посторонние, возможно, потусторонние – в смысле забугорья, – силы, мешающие проекту.
– Посторонние… Я бы очень хотела узнать, что в его сознании кроется за понятием «посторонние». Мы-то с тобой имеем дело с попыткой зарубежного влияния, вот ты про Винтропа и вспомнил. А Синягин, не исключено, на наших чиновников грешит. У него в России недругов хватает. Идеологических власовцев.
– Может, опасается и наших и винтропов?
– Всё возможно. Нам с тобой, Валя, сие узнать не дано. Мы своё дело делаем, на своём участке работаем. Но интересно, очень интересно… Если Аллах смилостивится, через много-много лет встретиться бы с ним, раскрыться. Вот был бы объём жизни! Это, конечно, мечты дурацкие. С чего я вдруг пургу погнала?..
В метро они расстались, разойдясь по разным веткам. Но мечтательность Глаши долго ещё аукалась в их мыслях, при этом, как нередко бывало, «от противного». Действительно, – думал Валентин, – Синягин, который неизвестно какими способами, но явно с огромными трудностями заполучил этот важный госзаказ, не может не чуять саботаж и, наверное, не только по части газопровода. В так называемые случайные «эксцессы исполнителей» он не верит и правильно делает. А Немченков, кстати, очень болевую точку нащупал, здесь фактор времени особо чувствителен. Видимо, Винтроп Немченкова ценит, будут его двигать вверх. Но Синягин, Синягин… Ему винтропов угадывать можно только седьмым чувством, внешне всё шито-крыто. Мелкий чинуша Суховей – либо бестолочь, что маловероятно, таких теперь не держат, либо отрабатывает указание свыше, что вернее. А откуда ноги растут, Синягину неизвестно. Нет, не понять ему, кто на самом деле стоит за этим упёртым Суховеем.
Но Глаша размышляла иначе. Этот Синягин с сильным пророссийским проектом уже вдоволь поколотился о неудобия, которые чинят ему доморощенные недоброжелатели, и своих противников знает наперечёт. Внезапно, словно из-под земли возникший Суховей, не берущий взяток, – разрыв шаблона! – должен его насторожить. Примет на этот счёт у него, наверное, немало… Руку на отсечение – Синягин лично или через кого-то уже вышел на прямое начальство Валентина. Да Валька и говорил, что его вызывали, спрашивали о проблемах, почему заминка. Но с формальной точки зрения не подкопаешься. И если вертикаль власти Центрального округа Синягин проверил, значит, должен понять: указания Суховею идут откуда-то сбоку, что и есть на самом деле. А что такое – сбоку? Синягин, начинавший в главной советской спецслужбе, всё сообразит. Мы же знаем, что у нас мозги на зарубежье заточены. А его проект связан с внедрением оборонной технологии в гражданскую сферу, что на пользу нашей экономике. Кому это невыгодно?.. Не-ет, Синягин кое-что скумекает и сам может постучаться в Службу за помощью.
Через пару недель неожиданно объявился телохранитель Вова. Он позвонил в десять утра, когда Донцов был в Сити.
– Виктор Власыч, здравствуйте. Мой шеф очень хотел бы увидеться с вами и заранее приносит извинения, что не уведомил предварительно. Сегодня в шестнадцать ноль-ноль, в московской резиденции, мы там были. Где вас захватить в три часа?
«Что за срочность?» – подумал Донцов. Днём у него были намечены две проходные встречи, однако просьбу Синягина, тем более с извинениями, не уважить нельзя. Конечно, Вова подъедет за ним в любую точку города, но на ум пришла давняя примета.
В четвёртом классе школьный приятель на два дня дал ему удивительную, редчайшую для провинциального Малоярославца книгу – толстенный том Брэма «Жизнь животных». Цветные фотографии диковинных зверей потрясли его воображение и почему-то особо врезалось в память, что животные всегда ходят на водопой проторенными тропами. В зрелом возрасте та детская памятка волею случая переросла в примету: если что-то с первого раза получилось ладно, то и впредь желательно держаться тех же правил. И поскольку знакомство с Синягиным оставило добрые воспоминания, Донцов мгновенно прикинул дальнейший расклад дня и твёрдо сказал:
– Как в прошлый раз. Дома.
По пути Вова сообщил, что особых причин для немедленной встречи у Ивана Максимовича не просматривается. Он очень занят, ближайшие дни загружены под завязку, а сегодня выдалось окно. Видать, Синягину захотелось пообщаться, как он говорит, с человеком своей крови, душа стучится в рёбра, надо выговориться. Есть за ним такая привычка, даже приметы известны, когда его начинает переполнять. Но Донцов на всякий случай прикинул, как дела со станочным заказом, чтобы при надобности кратко отчитаться.
Именно со станков Иван Максимович и начал, однако совсем не так, как полагал Донцов. Синягин встретил его на пороге кабинета, дружески похлопал по предплечью, усадил в знакомое кресло. Принялся неторопливо вышагивать от окна к окну. Сказал:
– О станках говорить не будем. Знаешь ты или нет, но мои люди с твоего завода не вылазят, докладывают, что всё в графике. – Улыбнулся. – Доверяй, но проверяй! Понимаешь, Власыч, слишком важное дело я затеял, не имею права на случайной арбузной корке поскользнуться. Приходится держать под контролем.
Вдруг остановился прямо перед Донцовым, упёрся в него глазами.
– Потому я тебя и вызвал. Очень срочное дело возникло, и ты мне должен всё разъяснить. – Пауза. И выстрел: – Что происходит в твоей деревне Поворотихе?
Виктор растерялся от неожиданности, мельком глянул на Вову, но тот сидел с каменным выражением лица, глядя в одно из окон.
– С Поворотихой, с Поворотихой что? – наседал Синягин. – Три дня назад… Нет, об этом после. Сперва ответь, почему в меня Раиса мёртвой хваткой вцепилась?
Донцов молчал.
– А-а, молчишь! Значит, Раису знаешь?
– Нет, не знаю.
– Надеюсь, ты меня глупцом не считаешь. Раз не спросил, кто она такая, выходит, тебе это известно.
– Да, известно.
– Кто она?
– Ваша сестра.
– Та-ак, начинаем продвигаться. Откуда о Раисе узнал?
– Давний приятель с Урала рассказал, он с ней общается.
– Фамилия?
– Синицын Георгий.
– Синицын, Синицын… Да, слышал, из наших. И ты его просил через Раису на меня нажать?
– Нет, он крёстный моего сына. Просто разговор зашёл о том, что деревню жалко.
Синягин снова принялся ходить по кабинету, приговаривая:
– Значит, с Раисой разобрались, концы нашли… Власыч, я же смекаю, что вокруг газопровода карусель с музыкой завертелась, окольная война идёт, поклёпов полно. Для меня важно концы найти, чтобы связать их в один узел, понять, что происходит. Газопровод под угрозой, а без него я цех пустить не смогу. Сегодня это болевая точка, помехи со всех сторон прут. В Центральном округе какой-то серый чинодрал, набитый опилками господинчик, поперёк встал, а главное, мотивации не поддаётся. Раиса ежедень трезвонит – ну, с ней разобрались. А третьего дня… Меня этот случай всполошил. Вызывает замминистра – и тоже про Поворотиху: не надо, мол, деревню ворошить, иди газопроводом в обход. А что значит – в обход? В смету обход не заложен, его клади за свои кровные. Он, конечно, это понимает и – давай себя по плечу хлопать да на телефон правительственной связи косится. Я и смекнул, что ему из ФСБ команду дали. А они-то здесь при чём? Им какое дело до твоей Поворотихи?
Власыч, говори начистоту: твоя работа?
Донцов так искренне возмутился подозрению, что Синягин махнул рукой.
– Ладно, проехали. Давай дальше думать. Замминистра, видя мои сомневансы, говорит: «Мы из своего фонда немного подкинем». И снова себя по плечу лупит да на телефон глазами показывает: их, мол, подсказка. Потом советует: к губернатору сходи, может, и они слегка подбросят. И в третий раз по плечу и на телефон кивает. Власыч, ты же знаешь, я старый спецушник. Я эти дела за версту унюхиваю. ФСБ крайне заинтересована, чтобы Поворотиху не трогать, а при обходе даже помочь готова. Почему? Какое им до всего этого дело?.. Неспроста… Игра у них вокруг твоей Поворотихи идёт. Что тебе известно?
– Жена вчера туда звонила, родня говорит, будто по селу слушок о газопроводе пошёл. Вроде какой-то чужак протестунов подогревает.
– Ясно, что дело тёмное. – Синягин остановился у окна, глядя на ширь водохранилища. – Какая у них там игра, мне знать не дано. Но я нутром чую, что газопровод, а значит, весь проект в этой игре круто завязан, причём на дальней дуге. Понял? Смотри, сколько концов болтается. А сколько ещё подплинтусных, нам неизвестных? Кроме Раисы – сплошь ребусы. Если ФСБ так глубоко в это дело влезает, наверняка концы за кордон тянутся.
Несколько минут молча ходил по кабинету. Вдруг хитро улыбнулся:
– Пардонте! Я ведь не философ пессимизма, не Шопенгауэр, есть ещё ягоды в ягодицах. Меня тем, кто за кордоном, голыми руками не взять, грейпфрут с бойфрендом не путаю. Изыскатели уже трассу обхода проработали, хоть завтра приступай. Но об этом ни гу-гу! Я с ними напрямую, лично работаю, в секрете держу. Посмотрим, как будут события развиваться, я-то к любому варианту готов. На всякий случай и легенду прикрытия продумал. Ты, Власыч, своей родне скажи, будто этот делец, то бишь я, готов напролом переть, любой ценой газопровод через село проложит, потому что из-за тягомотины с этим делом весь его проект к чертям летит. Он, мол, Росгвардию намерен сюда вызвать, разгонять народ будет. В общем, сволочь! Подыграй протестам, не помешает. – Постучал костяшками пальцев по голове, рассмеялся. – Пусть ловят лысых, пока бородатые делом заняты.
Донцов с внутренним восхищением смотрел на Синягина. Какую блестящую «спецоперацию» провёл с сегодняшним допросом! Конечно, он заранее спланировал разговор о Поворотихе, умело скрыв свой замысел от Вовы. Тоже легенду прикрытия использовал. Даже извинения через Вову подкинул, чтобы для меня этот разговор стал абсолютным сюрпризом. А может, Вова знал? Нет, не похоже, не в его стиле хитрая игра, мог бы отмолчаться. А он: просто «окно» среди занятости, выговориться хочет… Ну и Синягин! Палец ему в рот не клади!
И вдруг до Виктора дошло: господи! ведь из его слов явствует, что Синягин смирился с необходимостью обойти Поворотиху стороной! Донцов не выдержал, вскочил с кресла.
– Иван Максимович, значит, газопровод пойдёт мимо Поворотихи? Дело решённое?
Синягин громко рассмеялся:
– Кто о чём, а вшивый о бане.
Потом стал быстро расхаживать по кабинету, размашисто жестикулируя в такт каким-то мыслям, периодически костяшками пальцев легко постукивая по своей лысине.
– Сядь, Власыч! – Снова встал напротив Виктора, громко заговорил:
– Да я что же, по-твоему, супостат какой, торговец в храме, пальмовым маслом сыры бодяжу? Протестант воцерковлённый, чтобы ради прибыли и впрямь напролом жать? Чтобы, по логике протестантизма, время жизни измерять приращением богатства? Я, дорогой мой, человек православный, а трудовая этика православия стоит на трёх китах-слонах: богоугодность – раз, не навреди – два, и на всё воля Божья – три. Вот они, наши ценности, наидрагоценнейшие. Себя уважать перестану, ежели поперёк этих правил пойду, философию русской жизни предам. Что я, Лопахин, что ли, вишнёвый сад вырубать? Какой он православный? Не досмотрел Чехов, не досмотрел, стороной религию обошёл. Нет, Власыч, я все западные трудовые этики, всех этих кейнсов изучал, рациональных зёрен наклевался досыта. А жить хочу – и живу! – по трудовой этике православия, очеловеченной. – Сделал паузу. – Другое дело, простачком, пентюхом в нашей кутерьме быть нельзя. Потому и кручусь-верчусь, Но в душе, – стукнул себя в грудь кулаком, – я решение по Поворотихе давно принял. Потому и погнал туда Владимира Васильича на разведку. Власыч, ты теперь понял, что я изыскателей ещё зимой на новую трассу зарядил? Но пока – молчок! Прикрытие соблюдай. Надо нам супротивников, мозговедов этих по ложному следу направить.
Снова рассмеялся.
Донцов в знак благодарности молча прижал обе руки к сердцу. Уж как рвался сказать чувственные слова, на языке трогательные фразы нависли. Но это было бы не по-мужски. «Спасибо!» говорят по частностям, а когда решают жизненные вопросы, словесные излияния излишни. В таких случаях глаза, взгляд скажут больше.
Синягин, конечно, понимал, какую бурю чувств взметнул в душе Донцова, и, видимо, оценил его внешнюю сдержанность. Довольный взорванной бомбой, он за письменным столом принялся быстро крутить в пальцах карандаш, но, скорее всего, тоже ощущал незаурядность момента. Потому что через минуту воскликнул:
– А по рюмочке надо бы выпить!
Достал из хрустальной горки початую бутыль «Мартеля», три коньячных бокала, поставил их на журнальный столик, наполнил на четверть. Вдруг ударился в воспоминания.
– Когда возвели Братскую ГЭС, взялись за Усть-Илимскую, это триста кэмэ через тайгу. Я по той трассе ездил, а там – забегаловка. Зима, мороз, шофера требуют по стопиисят и беляши. А за прилавком деваха – кровь с молоком, рта не закрывает, с шофернёй балагурит и бутылку на три стакана разливает – хоть линейкой мерь. Не глядя! Оказывается, эта веселуха при наливе обороты считала, на стакан по три вращения поллитровки. И всем поровну… Ну, ладно, давайте, мужики, за всё хорошее.
Когда выпили, Синягин снова вернулся к прошлому:
– Да-а, любопытные времена были на исходе хрущёвской баламути. Конечно, я того не понимал, но позже, заматерев, наблюдения давних лет, как говорится, привёл в систему и задним умом обнаружил в тех событиях, в той жизни мно-ого предвещательных признаков.
Донцов чётко уловил настроение Синягина. В памяти мелькнули сочинские беседы с профессором из «Курчатника», к тому же они только что приняли грамм по семьдесят крепкого «Мартеля», спешки не было. И Виктор плеснул бензинчика в костерок серьёзного разговора. Не то спросил, не то подумал вслух:
– Иван Максимыч, я разумею, сегодня предвещательных явлений да признаков тоже немало.
Синягин в упор глянул на него.
– А ты, Власыч, мужик непростой. Кабы тебя через мой магнитно-резонансный томограф не пропустили, да ежели бы ты за свою Поворотиху так не страдал, я бы осторожничал, лукавство заподозрил. Я ведь не рубаха-парень, Владимир Васильич знает мою подозрительность.
Вова кивком подтвердил.
– А относительно предвещательных примет…
Плеснул в бокал ещё коньяку и, не пригубляя, стал расхаживать по кабинету. Сперва молча, потом обратился к Донцову:
– Давай, Власыч, глянем на происходящее с точки зрения логики. Могучая, между прочим, наука. Ныне-то она в глухом загоне, о ней в верхах и понятия не имеют. А вот некий недоучившийся семинарист, взявший себе гениальную партийную кличку Сталин, на одном из совещаний с учёными – это, кстати, исторический факт! – задал вопрос: «А здесь логики присутствуют?» Логиков не пригласили, и экстренно вызвали знаменитого профессора МГУ Асмуса. Светило! Да, были люди в наше время, не то что нынешнее шоу лилипутов. При Сталине основы логики в школе изучали, во как! И, говорю, давай, Власыч, будем рассуждать логически. Может ли система власти не прийти в движение, если впереди маячит двадцать четвёртый год?
– Да там столько вариантов, что предугадать невозможно.
– А ты, Власыч, с логикой не в ладах. Предугадать невозможно, это верно. Но речь-то о текущих днях. Именно непредсказуемость правит сегодня бал. Не-пред-ска-зу-емость!
Синягин начал увлекаться, быстрее зашагал по кабинету чуть хлебнул коньяка.
– А чем вечно аукается непредсказуемость? Тут опять логика подсказывает: внутрисистемными конфликтами в высших эшелонах власти. Сегодня вдоволь талдычат, что уровень жизни народа на спаде, недовольство растёт, рейтинги падают. Да, так! Но что в верхах деется? Там ведь свои процессы идут, без внешних сенсаций, ладохи аплодисментами никто не утруждает. Но политические часы тикают неумолимо, транзит власти всё ближе.
И снова в памяти Донцова возник отзвук сочинских бесед – тот же стиль, та же глубина, новые подходы к общеизвестным темам.
– Всегда и везде политическая система состоит из разных звеньев, гибко соединённых друг с другом. Как цепь: неразрывна, однако со свободой манёвра. И сегодня звенья системы как бы возбудились – у них свои эрогенные зоны есть, – интересы властных кланов вступают в противоречие с общим смыслом режима.
Угадав в глазах Донцова непонимание, нажал:
– Пойми главное! Раньше строили вертикаль власти, консолидировались вокруг стабильности. А теперь ключевые опоры Кремля преследуют собственные цели. Нет, поторопился, поторопился главный путинский интеллектуал верноподданнейший Сурков с предсказаниями грядущего века путинизма. Неизвестно, как всё повернётся, какие ещё «Мерлезонские балеты» нас ждут, по словам Салтыкова-Щедрина, «в чаду прогресса». Непред-сказу-емость!
– Иван Максимович, но ведь есть же внешняя политика, где полное единство целей и подходов. – Донцов сам не был уверен в этом единстве, учитывая позицию Кудрина, Грефа и других именитых поборников западных идей. Тявкнул скорее для того, чтобы заявиться участником разговора, а не просто студентом-слушателем.
Но Синягина кудринско-грефовские частности не интересовали, он смотрел шире.
– Слушай, Власыч, ты же неглупый мужик. Неужели не понимаешь, что консенсус в сфере внешней политики для всех звеньев системы служит подтверждением их лояльности режиму? Мы – за! Мы – свои! И более ничего. Кроме оборонщиков и дипломатов, остальные погрязли в корпоративных проблемах и без запинки дают консенсус, чтобы им не мешали решать свои задачи.
Вдруг взорвался:
– Ну как ты не понимаешь! Теперь у крупнейших привластных игроков своя повестка. Драка пошла в открытую, а ты ушами хлопаешь. Генпрокурор Чайка в Совете Федерации кроет коррупцию в ФСБ – где это видано, чтобы фээсбэшников пачками за миллиардные взятки вязали? Глава Следкома Бастрыкин лупит по Роскосмосу. Счётная палата ставит под сомнение дееспособность правительства. Газпром проявляет недовольство слишком широкими планами по сжижению газа, Росатом рвёт своё. Глава Госдумы Володин гонит с трибуны министра эконом-развития. Транзит власти – окно возможностей, драка за перехват управления. Каждый жаждет крикнуть громче других. Соперничество вступает в фазу толкотни локтями. Ты не знаешь, а я в оцеплении стоял, видел, как по праздникам члены Политбюро поднимались на трибуну Мавзолея. Впереди Брежнев, а за ним Суслов и Кириленко толкаются, локтями друг друга в бок мутузят, каждый хочет проскочить вторым.
Синягин энергично имитировал толкание локтями и слегка пролил коньяк.
– Тьфу, дьявол! – Поставил бокал на журнальный столик.
И в третий раз Донцов вспомнил прошлогодние сочинские разговоры, на этот раз по другому поводу. Михаил Сергеевич тоже начинал с любопытных баек и наблюдений за текущей жизнью. Но Донцова не покидало ощущение, что через интересные подробности он намеренно уходил от обсуждения каких-то главных тем, искренне волновавших его. Однако, встретив достойного собеседника, вдобавок умеющего слушать, профессор не сумел удержаться в рамках умолчания о душевных тревогах и, как принято говорить, пошёл на глубину. Донцова не без оснований ещё с институтских лет считали как бы натур-психологом, он от природы умел неплохо распознавать людей, жизнь дала немало примеров его проницательности. И он угадал в Синягине тот же психотип: всё, о чём увлечённо повествует Иван Максимович, – не более, чем гарнир, скрывающий некие глубинные мысли. И нужно аккуратно подтолкнуть его к размышлениям о главном, которое очень важно и для Донцова, ибо родственность их восприятия жизни несомненна.
– В общем, Власыч, ситуация изменилась круто. Согласен?
– Пожалуй, – нейтрально ответил Виктор.
– А в чём она изменилась? Можешь кратко сформулировать? – Синягин как бы снова перешёл к форме допроса. – Одной фразой!
Донцов неопределённо пожал плечами, и Иван Максимович как-то даже по-мальчишески, с гордостью за самодошлые выводы выпалил:
– Раньше элитарии прикремлёвские делали только то, что им разрешал Путин, а сегодня делают то, что Путин не запрещает. Усвоил разницу? Коренной сдвиг, эпохальный перелом. Вольница! Хоть сигареты кури, хоть семечки лузгай. Дирижёр встаёт к пульту лишь на увертюре, дальше каждый оркестрант ведёт свою партию сам. Кстати, кое-кто – политическую, хотя официально не оформленную.
Подошёл к окну, долго смотрел на Химкинское водохранилище. Продолжил:
– Реполюбивый внутриполитический блок администрации, – смотри, как в петушков этих, в реп-батлы вцепились, якобы с молодёжью заигрывая, – слишком зациклен на обслуживании Путина, этой заботой из телевизора, как чесноком, разит. Оно, может, и ничего, аппаратная жизнь так устроена. Но в том беда, что из-за особой проначальственной прыти в Кремле упускают настроения, подспудно разъедающие страну. Даже агония «Единой России» побоку, косметикой, макияжем обходятся. Думают, народ забыл, что в Манифесте ЕР от 2012 года обещали, будто за тепло люди будут платить в два раза меньше. Там вообще столько мечтаний наворочено! Вплоть до железной дороги на Анадырь. А у народа долгая память. Но свели-то всё к соблюдению внешней законности, которую контролирует Росгвардия. Проще некуда! Остальное – на самотёк! У нас вообще сегодня время упрощений. Скажем, всю советскую историю упаковали в споры вокруг Сталина, хотя эпоха была куда сложнее, назидательнее. Все блюдут формальную законность волеизъявлений, считая, будто этого достаточно. Никто не задумывается, как в народном сознании аукнется оскорбление «Шелупень!», которым наградил сограждан один из губеров. Его бы публично осадить, чтоб другим неповадно. Ан нет, Путин промолчал. А раз не запрещает, значит, можно. Не исключаю, он мог тот случай пропустить, не слышал, нагрузка сумасшедшая. Но нет рядом людей, которые отслеживали бы такие нестыковки, – вот в чём тревога. Идеолога нет – кругом сплошь политтехнологи, сделавшие ставку на административный ресурс. Сейчас в Кремле премиальная группа лояльных администраторов управляет. Драпировщики Мавзолея! А этого, говорю, недостаточно. Ущербно это. Да о чём говорить! Известно же, во Франции после 1968 года, после Де Голля, к власти пришло поколение троечников – история им приговор уже вынесла. А у нас после 1991 года у руля встали двоечники. Хоровод вокруг президента водят, но на деле умаляют его авторитет. Народ уже думает: «Настоящий ли царь?» А насчёт «шелупени» вообще скандал. Тут уж по старой русской поговорке: батюшка – за рюмочку, братия – за ковшики. Сколько подобных случаев! У чиновников словесный понос.
Спохватился, словно забыв что-то важное.
– А уж про верхушечный разнобой и говорить нечего. Путин профсоюзы предупреждает о безработице как следствии прогресса, а министр Орешкин тут же предлагает наши заводы выводить за рубеж, там рабсила дешевле. Понимаю, болтовня! Но у людей мозги плавятся, уши сохнут. Каждый топ теперь своё пукает, апостолов демагогии полно. А за общей линией присмотреть некому. Лет пять назад Путин пытался стратегическое планирование внедрить, даже указ выпустил. Да куда там! Не дали, не позволили, похоронили идею. Вервольфов много, обортней. Зато демократия! Я вот Сталина люблю цитировать. Не из политических симпатий, а потому что умный человек был. Как он о демократии сказал? «Рузвельт, – говорит, – объяснил мне, что мировая демократия – это власть американского народа». Лучше не скажешь. Сегодня звучит особенно злободневно.
Синягин вроде бы выговорился. Взял бокал с остатками коньяка, опрокинул, не приглашая к тосту, и хотел было сесть за письменный стол, но вдруг вступил Донцов:
– Иван Максимыч, спасибо. Я, пожалуй, такой насыщенной речи о текущей политике и не слышал. Да ведь это всё приправа, соус кисло-сладкий, ткемали. Главного вы не коснулись, даже о нём не заикнулись.
Синягин замер на полушаге. Повернулся к Виктору и уставился на него, но было в его глазах не прежнее превосходство всезнающего, а крайнее удивление.
– А ты почём знаешь, что я главного не сказал?
– Вижу.
– И о чём я умолчал? Что главное?
– Не знаю.
Иван Максимович уже с откровенным изумлением склонил голову набок.
– Ну, ты и фрукт, Донцов. Не зря ты мне приглянулся. Вроде и не поп, а к исповеди склоняешь, докаять хочешь.
Сел за письменный стол, быстро вертел в пальцах карандаш, смотрел то в одно окно – на водохранилище, то в другое – на танцующие верхушки сосен. Сосредоточенно думал.
Донцов заметил, что Владимир Васильевич, тихой мышью затаившийся в своём кресле у дверей, напрягся, сел по стойке «смирно», с прямой спиной. Да и Виктор понял, что сейчас разговор пойдёт по-крупному, как можно говорить лишь между своими.