Суховей трепался без умолку, чётко реализуя план, обговоренный с Глашей, уделявшей особое внимание психологическим мотивациям: сбить Подлевского с толку своей якобы пророссийской позицией, а затем выкатить главные аргументы. Идти напрямую, без логических ловушек было опасно. Слишком необычную для Подлевского задачу ставили перед этим лощёным светским упырём, он мог взбелениться, отказаться. Надо довести «клиента» до кондиции. С учётом прописанного сценария Суховей и не стеснялся искренне радеть за российские интересы, что шло вразрез с умозрениями Подлевского и разрушало в его глазах образ Суховея.
Аркадий действительно сперва слегка удивлялся. Но затем насторожился. Когда они засели за вкусные пончики с сахарной пудрой около чучела вертолёта и Валентин продолжал разглагольствовать об экономических потерях, которые несёт Россия из-за неразумной политики Центробанка, Подлевский предпочёл отмалчиваться, о чём-то сосредоточенно размышляя. Да и в дороге уже не поддерживал трёп Суховея, слушал молча. Валентин добавил газу, чтобы умерить свои словоизвержения: хорошая скорость требует повышенного внимания.
А в Подлевском нарастало недоумение: куда его везут? Зачем? Эти вопросы уже рвались наружу, и когда промелькнула стелла, извещавшая о тульской границе, Аркадий не выдержал:
– Валентин Николаевич, мы выехали из Московской области. Хотелось бы услышать, какова конечная цель нашего путешествия. И вообще…
Суховей прервал:
– Не волнуйтесь, Аркадий Михалыч, мы скоро приедем, осталось немного. Знаете, бывают случаи, когда надо сперва увидеть, а уж потом услышать. Данный случай – как раз из таких.
– Ну-ну, посмотрим, – недовольно пробурчал Аркадий и полностью замкнулся в себе.
Когда въехали в Поворотиху, Суховей сбросил скорость.
– Аркадий Михалыч, мы прибыли на место. Это село со смешным названием Поворотиха. Гляньте, какие крепкие дома. И сколько их! Большое село, полнокровное, такие сегодня нечасто встретишь. Посмотрите внимательнее, хочу, чтобы вы, как говорится, прониклись его обаянием.
– Ну да, село большое, – вяло отозвался Подлевский. Недоумение, одолевшее его, переросло в раздражение.
Но Суховей действовал по чёткому плану. Они дважды медленно проехали через Поворотиху, и Валентин указывал спутнику на самые примечательные строения – вот дом, крытый голубоватым сайдингом, вот облицовочный кирпич в ёлку. Потом поставил машину у кафешки со странным названием «Засека» и предложил:
– Аркадий Михалыч, заглянем-ка в эту забегаловку. За чайком или кофейком я и объясню суть дела.
Они устроились за дальним от стойки высоким круглым столиком, и Суховей подошёл к барменше, полногрудой, статной женщине лет пятидесяти, с умилочками на щеках, гладко причёсанной, с небольшой татушкой в виде розочки на правом виске – мода! – в цветистой тёплой кофте. Классика провинциального барного стиля.
– Чем, Маша, потчуете? Чай или кофе?
– Не Маша, а Валенти-ина, – улыбчиво, громко, грудным голосом ответила барменша. – Кофей растворимый, можно со сгущёночкой. Чай краснодарский, печенье в пачках. Больше ничего нет, только открылись, ещё не разогнались, даже без пива. Вот тополя поседеют, тогда…
– О-о! Ты Валентина, а я Валентин, будем дружить. Сделай-ка нам пару кофеев. – Повысил голос. – Аркадий Михалыч, чёрный?
– Чёрный.
– Та-ак. Один чёрный, один со сгущёнкой. Самим брать или принесёшь?
– Принесу-у…
Суховей вернулся к столику, встал напротив Подлевского, сказал:
– Аркадий Михалыч, жители этого прекрасного села пока не знают о том, что известно мне по долгу службы. Уже летом через Поворотиху должны проложить газопровод высокого давления. С учётом масштабной стройки и зоны отчуждения здесь снесут десятки домовладений, разворошат село, а фактически разорят.
Подлевский непонимающе посмотрел на Валентина, от неожиданности вымолвил только одно слово:
– Зачем?
– Вы правы, я тоже абсолютно не понимаю, зачем эта нелепица. – Давать разъяснения относительно синягинского завода в планы Суховея не входило. – Это абсурд! Наверное, какие-то высокие чины продолжают традиции, о которых я вам говорил по пути.
Аркадий, эмоционально вспыхнувший в первый момент, быстро остыл. Какое отношение к нему имеет эта деревня? Плевать.
Но Суховей продолжил тему:
– Представляете, какая буча поднимется, когда жителей известят о прокладке газопровода? Хотя народ здесь живёт мирный, покладистый, в протестах неискушённый, безначалие не жалует. – Это уж он приумничал от себя, для образа!
Подлевский криво усмехнулся:
– Да уж! Но помните у Крылова: «А кинь им кость, так что твои собаки!»
Скренделил руки и пожал плечами, давая понять, что тема его не касается.
– Крупная мысль. Ответы гениев всегда шире вопросов, которые им задают, – съязвил Суховей и продолжил уже серьёзно: – Но на стихийные протесты власть, конечно, никакого внимания не обратит. И село жалко, погибнет. – Сделал паузу. – А знаете, Аркадий Михалыч, ведь вы можете выступить в роли спасителя этой Поворотихи. Это вам, как говорится, и по росту и по плечу.
– Я? В роли спасителя? По истечении запаса своих моральных обязательств, даже не спрашиваю, как именно. Зачем мне это благоглупие? – Сгримасничал. – Смяшно! Сплю спокойно. Даже бесстыжие девки не снятся. А вы меня – в спасители…
– Ну… помочь людям избежать беды – дело благородное.
При слове «благородство» Подлевский, по известной аналогии, готов был схватиться за револьвер. Оно окончательно выбило его из равновесия, и без того шаткого. Он зло посмотрел на Суховея, заменив выразительным взглядом оскорбительную тираду из сочных выражений, какими богат великий и могучий.
Но через минуту всё-таки высказался:
– Не знал, что вы такой горячий радетель народных интересов.
Для этого меня в такую даль привезли?
– Я надеялся, что эта людская боль растревожит вас, и вы попытаетесь организовать здесь некий коллективный протест.
Подлевский опять долгим насмешливым взглядом смотрел на Суховея, даже не собираясь комментировать этот ватный бред. Потом глянул на часы.
– По-моему, нам пора ехать. Вы рассчитаетесь? – кивнул на барную стойку.
– Да, сейчас поедем, – покорно согласился Валентин. – Но позвольте сообщить вам о некоторых побочных аспектах моего дружеского предложения.
– Дружеского? – издевательски усмехнулся Аркадий.
– Более чем! – неожиданно жёстким тоном парировал Валентин. – Во-первых, на организацию протеста против строительства газопровода выделено сто тысяч долларов.
Аркадий замер, перестал нетерпеливо барабанить пальцами по круглой столешнице. Первая мысль была о том, что при таком бюджете в этой Поворотихе всё совсем не так просто, вокруг неё затевается какое-то крупное дело, и Суховей привёз его сюда неспроста. И вообще, что значит «выделено»? Кто выделил? Кто стоит за идеей протестов? Однако Подлевский слишком далеко зашёл в своём насмешливом отрицании и теперь откровенно расписаться в том, что за сто тысяч долларов он готов жертвовать своими принципами?.. Это было слишком. Суховей, безусловно, устроил провокацию, хотя неясно, зачем? В сознании мелькнуло: надо всё очень тщательно обдумать, прежде чем отказываться от такого гонорара. Но язык жил по своим законам.
– Надеюсь, Валентин Николаевич, вы не считаете, что меня можно купить? Вернее, покупать, в зависимости от суммы.
Суховей словно не слышал реплики. Спокойным, жёстким голосом он продолжил:
– Аркадий Михалыч, если вы примите моё предложение, вам придётся позвонить Винтропу и лично подтвердить, что вы берётесь за это дело.
Чтобы банально не рухнуть на пол, Подлевскому пришлось обеими руками крепко схватиться за края столешницы.
– Бобу?!
– Да, это его указание.
Аркадий приходил в себя несколько минут. Почему-то вспомнилось, что по такому же сценарию шёл их разговор в кафе «Пушкин» после кикса с захватом богодуховской квартиры, когда Суховей сообщил ему о смерти Горбоноса. Несмотря на субтильную внешность, этот Суховей действительно мощный мужик, с которым надо дружить. Какую катавасию устроил с этой Поворотихой! И тут же в мозгах завертелось то, о чём он мечтал последние месяцы: вот он, шанс восстановить контакты с Винтропом! Не без усилий взял себя в руки, сказал откровенно, что случалось с ним очень редко:
– Валентин Николаевич, я вынужден просить у вас прощения за то, что превратно истолковал ваше предложение, недооценил глубину вашего замысла. Вы как бы подвергли меня испытанию, и я его не выдержал. Отныне готов безоговорочно прислушиваться к вашему мнению.
– Ладно, разберёмся, – примирительно ответил Суховей. – Подумайте, как раскачать здешний народ против газопровода. Наверняка понадобятся помощники – и местные и со стороны. Ну, на этот счёт вас учить незачем. Винтропу можете звонить хоть сегодня, он полностью в курсе дела. Но советую тщательно продумать разговор. Почему, об этом я скажу по пути в Москву.
Назад они ехали не очень быстро и молча. Подлевский уже думал о том, как замутить в Поворотихе народ, мысленно мастерил необычную для него комбинацию и радовался, насколько удачно по времени Иван случайно повстречал Агапыча. Оказывается, он жив, мотал очередной срок, а теперь снова на воле и опять ищет, где подхарчиться. Агапыч очень пригодится в Поворотихе, через него и надо запускать слух о газопроводе. Но ни на секунду не отпускала Аркадия и загадка, брошенная Суховеем в «Засеке». Почему надо тщательно готовиться к разговору с Бобом? Не выдержал, спросил.
Суховей улыбнулся.
– Получилось-то интересно. Винтроп просто хотел поручить это дело вам. Понимаете? По-ру-чить! Считая, что его указания достаточно. Но мне удалось убедить его, что дело непростое, возможны осложнения. И на их преодоление могут потребоваться немалые средства. В результате он выделил сто тысяч долларов. А потому с особым вниманием будет наблюдать, как повернётся дело в Поворотихе. Почему газопровод так для него важен, понятия не имею, нос в эту трубу не сую и вам не советую. Но с Бобом рекомендую быть откровенным, за сто тысяч поблагодарить. Правда, не знаю, стоит ли говорить о нашей поездке? Такие частности, мелочи, не имеющие значения, его раздражают. Кстати, – чтобы сбить Подлевского с толку, Суховей нарочно произнёс это «кстати», зная, что под таким «грифом» высказывают главную мысль, – есть люди, которые будут регулярно докладывать Винтропу о событиях в Поворотихе. Я к ним не принадлежу, я свою задачу выполнил. Теперь, Аркадий Михалыч, надеюсь, вам всё ясно?
– Всё! – облегчённо, со скрытой радостью выдохнул Подлевский.
Глава 12
История повторилась: на кухнях снова пошёл пересмотр ценностей.
Считалось, что при нынешней свободе мнений можно провозглашать свою правду открыто и безбоязненно, не задумываясь о том, примут её или не примут, но радея за неё от души. Однако в реальной жизни было уже не так. Георгий Синицын с тоской вспоминал прежние заседания областной Торгово-промышленной палаты, когда публично, при большом стечении слушателей они откровенно крыли нелепые чиновничьи нововведения.
Всего год назад.
Теперь такие общественные обсуждения не рекомендованы, повестка дня заседаний регламентируется, местные законодатели приняли на этот счёт постановление – разумеется, «в целях всестороннего учёта мнений».
Правила публичных волеизъявлений тоже резко ужесточились. Разрешённые мероприятия проходят при непременном надзоре полицейских чинов, бдительно следящих за тем, чтобы не было сказано ни слова, выходящего за рамки заявленной темы. До смешного доходит, до абсурда: на митинге матерей против «усушки» школьных завтраков для учеников из бедных семей попытался выступить чей-то отец. Нельзя! Не предусмотрено! Нарушение согласованного порядка – митинг матерей! Полицейским самим неловко, стыдно от этой дурнопахнущей абракадабры, они ведь тоже родители. Но не вмешаются – их накажут за недосмотр.
И где теперь обсуждать такие перемены жизни? Не говоря уже о пенсионной реформе, росте косвенных налогов, тарифов.
Только на кухнях!
Как было в шестидесятые годы прошлого века, когда именно на кухонных посиделках зарождалась антисоветская диссида.
В провинции традиция кухонных заседаний возобновилась сама собой. И хотя сейчас чаще сидят в гостиных – квартиры-то обширнее, – всё равно называют такие сходки кухонными, подчёркивая историческую преемственность. Правда, пока – Синицын мысленно повторил это слово с ударением: «Пока!» – речь идёт не о протестном зубоскальстве, а простом обсуждении щекочущих настроение явлений жизни. Георгий вспомнил, как позапрошлую субботу в гостях у Голубничих они вдоволь посмеялись над тем, что все, кого принимает в Кремле Путин, докладывают ему о впечатляющих успехах своей отрасли или губернии. Даже наш областной лидер выискал, чем отчитаться на ура, умолчав о провалах, известных всем жителям. Дима Купцов подсчитал: если сложить распрекрасные данные, о которых сообщают Путину, в экономике уже должен наступить долгожданный прорыв.
– Мне рассказывали, – насмешил Велецкий, – что при Советах в Москве каждый год высаживали столько деревьев – по сводкам! – что столица должна была превратиться в непроходимую лесную чащу.
Отсмеялись, и Дима продолжил:
– А на деле жизнь-то ухудшается.
Но с этим Синицын, который всегда смотрел в суть вещей, был не согласен. Вопрос, по его мнению, стоит иначе. Люди разного звания и профессий всё же умудряются поддерживать свой жизненный уровень. Но чуть ли не с каждым месяцем это становится труднее. Идёт уже не напряг, а перенапряг, нервы у подавляющего большинства на пределе, в завтрашний день глядят со страхом. Особенно среднее, тягловое поколение – коренники от тридцати до пятидесяти, у кого на руках и дети и родители.
Голубничий тогда интересно сказал:
– Похоже, кто-то в Кремле принял решение не расстраивать президента худыми новостями. По телевидению! То есть о неполадках он, конечно, знает, но телевизионные рапорты – сплошь мажор! Кроме смеха, это ничего не вызывает. Ну, разве ещё злость… Видать, вокруг него та ещё командочка подобралась.
А в прошлый раз, у Сосняковых, судили-рядили о Параде Победы. Смотрели все, и всем он понравился. Но вспомнили, как президент Медведев учинил парад войск в повседневной походной форме, а сам – Верховный главнокомандующий! – принимал парад, сидя в кресле. Сидя! Более тяжкое оскорбление воинских традиций да и всего народа трудно представить.
– Не это главное, – горячился в тот раз Гущин с химкомбината. – Ведь не сам он ту придурь придумал. Подсказали, убедили, что не надо «бряцать оружием», что невзрачная полевая форма будет как бы символизировать второстепенное внимание Кремля к Вооружённым Силам, готовность к договорённостям.
– Слушать страшно то, о чём говоришь! – воскликнул Сергун.
– Почему это? Разве я не прав?
– Да именно потому, что прав! Страшно от того, что люди, которые убеждали Медведева на тот приснопамятный парад, да чтоб он принимал его сидя, эти люди, как и сам Медведев, никуда не делись, они по-прежнему во власти. А ведь их воззрения ничуть не изменились. Чего от них российской экономике ждать?
Где ещё, как не на кухнях, обсуждать такие темы? Собираются-то не оппозайцы, не диванные протестанты, а люди серьёзные, языкатые.
СМИ, даже оппозиционные, такие темы обходят стороной, щиплют власть по мелочам, выезжают на местной конкретике, а по сути, растаскивают внимание людей, мешая сосредоточиться на коренных вопросах. Георгий по служебным обстоятельствам знал, что СМИ нагло зажали в финансовые клещи.
Зато никакой цензуры!
Научились.
Синицын размышлял об этих странных новшествах жизни в самолёте, на московском рейсе. По служебной надобности он летал в столицу часто и бизнес-классом, где кресла не впритык и можно устроиться в удобной позе. В самолётах Георгию почему-то не спалось, даже накоротке, он обычно пребывал в полудрёме, с закрытыми глазами, и либо предавался воспоминаниям, либо философствовал о жизни.
В Москве ему было где переночевать, помимо гостиницы «Тверская», куда он всегда заказывал бронь. Ирина, его давняя пассия, жила вблизи метро «Новослободская», и бывали случаи, когда он застревал у неё на два-три дня. Их отношения прошли через несколько этапов и постепенно вступили в стадию равновесия: Ирина обрела свободу замужества, которой так и не воспользовалась, а Жора, независимо от московских командировок, поддерживал её материально. Большой любви между ними не вспыхнуло, зато с годами возникло полное доверие, и Синицын обожал откровенничать с Иркой о неясных вопросах бытия. Их миропонимание оказалось схожим, с ней было легко.
Она работала старшей медсестрой в одной из столичных больниц, много общалась с людьми, хорошо понимая нынешнюю жизнь по чужим судьбам и по своей собственной. Возможно, поэтому они с Синицыным находили общий язык, и у Георгия иногда возникала острая душевная потребность поболтать с ней, о чём перед командировкой он извещал Ирину по телефону. По сути, его самолётные размышления о возврате легендарных кухонных посиделок были своего рода подготовкой к предстоящему ужину при свечах. Ирка умела уютно обставить их встречи.
В её чистенькой однокомнатной квартирке, со вкусом украшенной разноцветными макраме собственной вязки, подушечками с ришелье, вышивками шёлком по бязи и стильными офортами, Жора раскрепощался. Он и на людях не держал глаза долу, не стеснялся рубить правду-матку, не сдерживая себя ни в оценке субъектов и «объектов», ни фактов и событий. Но были темы, не прояснённые для него самого, и прилюдно он их не затрагивал, они варились в его широколобой башке. Зато с Ириной он не только охотно делился беспокоящими смутностями, но в разговорах с ней нередко докапывался до истоков своих тревог. Ей тоже очень нравилось принимать участие в его, как он шутил, факультативных мозговых штурмах, и им было хорошо вдвоём – нежное свидание в домашнем уюте, за бутылочкой терпкого марочного вина, которое всегда приносил Георгий.
– А что, дорогой мой, тебя тяготит? – спросила она, когда выпили по бокалу и обменялись общими соображениями о житье-бытье.
– Почему ты считаешь, будто меня что-то тяготит?
– Господи, не знаю я тебя, что ли? С твоей головой, если бы меньше философствовал, давно был бы министром или губернатором, – засмеялась Ира.
– Не приведи господь!.. А если по-чесноку, за последний год жить стало намного труднее.
– Открыл америку! Все об этом только и говорят. Правда, трудности у людей разные: одному в Куршавеле места не хватило, а у другого на лекарство денег нет. – Снова засмеялась. – Это старое присловье, его на разные лады перекладывают. Так мир устроен. Но ты-то о другом кручинишься.
– Никак не могу собрать в один узел новые непонятки. Очень уж они разнородные. Это и тревожит. Куда ни сунься, везде всё не так, как надо. Помнишь, Высоцкий пел?
– Да уж!
– Ну, про гнёт бюрократии не говорю. Регуляторы замучили, абсо-лют-но не отвечают за свои ошибочные решения, за неправедную блокировку бизнеса. Ты же знаешь, я в коммерции давно. Но такой чиновной вольницы не видывал.
– Тебе виднее. А почему так?
– Почему?.. Лекцию читать не буду, а пример, пожалуй, дам. Недавно Путин жучил министров, и Борисов – он на оборонке сидит, толковый, между прочим, мужик, – говорит: наш завод делает тазобедренные протезы мирового класса и дешевле, чем на Западе; но в регионах конкурсы подгоняют под зарубежные закупки, выставляют лоты сразу на все виды суставных протезов. И наш завод – в ауте, даже участвовать в аукционах не может.
– Так в чём проблема-то, Жора?
– Да это же прямая антироссийская диверсия!
– Впервой, что ли?
– Нет, Ирка, ты меня не поняла. Борисов не назвал регион, где диверсию учинили, хотя случай вопиющий. Что должен сделать в такой ситуации президент? Сразу спросить: где это произошло? Озвучить в эфире, а потом по всей строгости наказать саботажников. Но он только пожурил, надо, мол, кончать с этим безобразием. Ирка, чего при таких верховных нравах опасаться чиновникам? Они и рулят по прихоти.
– У-у-у, обычное дело! Ты по топовым чиновникам судишь, а я здесь, у себя, по горло нахлебалась.
– Что такое?
– Телефон отключился. Вызвать мастера – два часа с автоответчиком биться. Но вызвала, пришёл. Оказывается, повреждение на линии, а телефонную коробку при ремонте подъезда таджики замуровали. Чего им? Никто же не контролирует. Надо переходить на оптико-волокно. Снова вызываю мастера. Приходит, а другая служба МГТС запрещает ему работать. В чём дело? А у них цифровая программа ещё не аннулировала прежний заказ. Представляешь?
– Это тёмная сторона цифровизации, – прервал Синицын. – О её тупиках у нас вообще не думают. Пилотов ручному управлению теперь не учат, вот и катастрофы.
– Погоди. Через день приходит ещё один мастер, а ему снова не дают работать. Из МГТС! Ну, полный караул! Как же эти сволочи к своим рабочим относятся! Мужики с рюкзаками по двадцать кэгэ на метро таскаются впустую, заказ не выполнен – ни копейки не получат. Ну, что это, Жора? Возмутительно! Днище! Уж молчу, сколько я времени угробила. Но ребят жалко, издеваются над ними. А почему? В богатейшей московской телефонной сети жуткий бардак! И никому дела нет. А, думаешь, у нас в больнице лучше? Кругом бестолковщина. Вот и стало жить труднее. Верно говоришь, за последний год особенно похужало. Словно одичание жизни, плоскость её накренилась, скат становится слишком крутым. А при крутом скате лавина может от громкого крика сойти, это известно.
Синицын поддержал:
– Умно́ сказано. А Лукашенка прямо заявил, что в России везде разгильдяйство. Ирка, спроса нет, вот в чём беда. Путин сдал страну в аренду чиновникам.
– А сам в ночной хоккей играет. Недавно показывали, как он десять шайб забил. Комментатор кипятком мочился.
– Тут ты, конечно, перегибаешь. По-женски. Забот у него выше крыши.
– Может, и так. Но по-житейски очень уж трудно стало, Жора, очень трудно. Словно оккупировали нас чиновники, от бюрократического смога задыхаемся. Поток неверия растёт. Через меня много пациентов проходит, все стонут. Как теперь судачат? «Мы – кто? Мы – шлак! А у них, у верхних, проказа совести». И знаешь, что удивительно? Люди в возрасте, самые разные, одно и то же говорят: «Сами знаем, что зажрались! Куда уж пенсии увеличивать!» Народ издевается над собой и над властями. А те, кто моложе… Я как-то с девушкой о жизни разговорилась, – у неё пирсинг, пупок серьгой закушен, вроде бы успешная, а она только усмехнулась: «Наше поколение – это лошади под седло». Если бы не ты, мой дорогой, пришлось бы мне сидеть в трюме жизни, ничего, кроме дошиков. – И угадав непонимание, уточнила: – На лапше «Доширак».
– Ладно, милая. Будем держаться вместе. Я вот удивляюсь, как ты, с таким глубоким пониманием жизни, и вообще… Как ты умудрилась замуж не выйти?
– О чём сейчас говорить? Сперва тебя ждала, а потом… Так жизнь сложилась, ныне вообще эпидемия одиночества. – Засмеялась. – Хотя ещё не вечер. Вдруг зигзаг удачи подвернётся. К тому же кто знает, что всех нас ждёт впереди?.. Ну что, ещё по бокальчику и на боковую?
На следующий день Синицын в спринтерском темпе объехал на такси знакомые административные адреса, куда предстояло вернуться через день-два за ответами, на бегу перехватил тощий обедик в попавшемся на пути «Му-му» – самообслуживание, быстро! – и часам к четырём заселился в «Тверскую», где его ждал забронированный номер. Слегка отлежавшись после бурного столичного старта, по привычке принялся за обзвон московских знакомых, – тех, с кем интересно пообщаться не по делу, не по бизнесу, а для души, для тех самых «кухонных» разговоров. Ему всегда хотелось знать, чем «дышат» в Москве, дуют ли ветерки перемен в столице. Мастодонтам провластной телепропаганды – или уже вымирающим динозаврам? – он не доверял. Смотрел только для того, чтобы сравнивать. Именно через различие пассажей этих болтологов иногда и просачиваются истинные намерения власти.
Добычину не звонил, понимая его дурную думскую занятость; когда Сева сможет, сам разыщет школьного друга. Впрочем, не только он – все столичные приятели пребывали в дикой, запредельной спешке, и дружеские встречи стали редкими. Периодически наезжая в Москву, Синицын по телефонному обзвону оценивал ускоряющийся раз от разу ритм столичной жизни. Сперва не врубался, с чем связана такая жуткая гонка, атмосфера в бизнесе вроде не располагает к бурной деятельности. Потом дошло: причины те же, что и дома, – монбланы бюрократических препон, бесконечные новшества, которые изобретают возбуждённые предстоящим транзитом власти чинуши, изображая активность, а заодно подлавливая и выдаивая на частых переменах не слишком бдительных бизнесменов. В столице число мздоимцев на душу населения – ого! Кажный день за вымя трогают, только успевай вокруг оглядываться.
Последним позвонил Виктору Донцову, с которым сошёлся на «саммите» в Питере, в небольшом василеостровском отельчике.
– Власыч, это Синицын, привет.
– Знаю, знаю, что Синицын, ты у меня на особом телефонном счету, – весело ответил Донцов. – Откуда звонишь? Где ты?
– В Москве.
– В Москве? – завопил Власыч. – Потрясающе! В Москве! Жора, завтра в час дня у нас крестины, ты должен быть обязательно.
Церковь Иоанна Предтечи, на задах Белого дома.
– Какие крестины? Чьи?
– Ах, ты же не знаешь! У меня первенец родился, Ярик, Ярослав. Завтра его крестим. Тебя просить буду в крестные отцы. Машину прислать не могу, она Веру с Яриком повезёт. Но найдёшь легко, это же в центре. Потом к нам домой, отметим слегка. Жора, я мечтать не смел, что у Ярика такой крестный будет.
Синицын обрадовался неожиданному приключению. Вдобавок ему хотелось поболтать с Власычем – мужик прямой, откровенный. Как живётся ему почти год спустя? Перезванивались, да ведь телефоном не выскажешь, что происходит в столичных сферах.
К церкви Иоанна Предтечи он приехал раньше срока. Сперва помолился на образа, высказал Ему свои потайные желания, которые всегда были связаны с российским благополучием. Потом вышел на небольшую паперть – там стояла пригорбленная возрастом старушенция, похоже, из московских интеллигентных старожилов, чистенькая бедность выдавала в ней либо бывшую училку, либо давно ушедшего на покой медработника. Она молча, в просительной позе ждала подаяния. «Как она оказалась на социальном дне?» – подумал Синицын и протянул сотенную. Старушенция удивлённо запричитала, обещая ему Царство Божие. Как бы желая отблагодарить рассказом, заговорила:
– Уж что, добрый человек, здесь в девяносто третьем творилось, и вспоминать страшно.
– В девяносто третьем? – переспросил Синицын и сразу понял, о чём речь.
– А как же! Война вокруг Белого дома. Уж как палили, сколько народу погубили! Людского горя по горло. – Она вытерла углом головного платка слезу, показала на Дом правительства. – Оттуда, снизу все бежали, на обрыв карабкались, тут же обрыв был. А здесь их солдатики и ждали. Кто в церкви попрятался, те спаслись, сутки в трапезной отсиживались.
– Неужто во всех подряд палили?
– Нет, мил человек, такого не было. Хватали всех, это да, солдатики-то цепью стояли, плечом к плечу. А пальба, она там, внизу, шла. А кто в церковную ограду нырнул, – калитку-то братия нарочно приоткрыла, – те, говорю, отсиделись. Их и покормили. А солдатики, они церковь не тормошили.
Синицын глянул за церковную ограду, где уже заневестилась сирень, и вдруг понял, что волею судеб прикоснулся к грозным событиям девяносто третьего года, когда ельцинские танки с моста расстреливали парламент, что приводило в ужас провинциалов, которые наблюдали этот кошмар в прямом эфире американского телевидения. «Да-а, это был не детский утренник!» – в привычной для себя манере подумал Синицын. Вот эти места, вот здесь шла бойня.
Старушенция вдруг спохватилась, словно забыла что-то очень для неё важное:
– А на углу, во-он там, там же телефонная подстанция. Объект! За неё целый бой шёл. Милиция на улице, охраняшки молоденькие разбежались, чего с них взять? Они и сейчас: где горячо, там их нет. А в охране подстанции был один-одинёшенек милиционер, старый служака. Его, видать, по возрасту на охране держали, по улице бегать уже не мог. Он-то и встал стеной: не пущу! А на входе решётка железная, на него оружие наставляют, да-а, автоматы. Я здесь живу, всё видела, так и стоит перед глазами. А он замок не отпирает – и всё! Не открыл! Не взяли они подстанцию, а там и солдатики подошли. Вот что один человек с Божьей помощью может! Будет ему на небесах воздаяние.
Но тут подкатил «мерседес», из которого выскочил Донцов, облобызал Георгия и бросился помогать жене с грудничком. Вера Синицыну очень понравилась: настоящий русский бабец, красивая, статная, добролицая. Он церемонно представился и, поддавшись общему настроению, тоже начал суетиться. На такси прибыли ещё мужчина и полногрудая женщина, которая заполошно закричала: «А тёща, тёща где?»
– Катерина Сергеевна дома, стол накрывает, – успокоил Власыч и кинулся в храм, где уже начинались приготовления к Таинству.
К Донцову Георгий ехал в одном такси с полногрудой тёткой, которая представилась Ниной, и её мужем Дмитрием. Нина много верещала, как счастлива за Веру, потом сказала:
– Значит, мы с вами, Георгий, крестные мать и отец. Будем теперь за раба Божия Ярослава перед Господом хлопотать. А всё путём! Умно́ накудесничали, младенцу сорока дней ещё нет, ангелы над ним витают, самое время крестить. Молодец Вера. – И через паузу: – Сперва-то Власыч в крёстные Дмитрия намечал, но потом переиграл, ему виднее.
– Я случайно подвернулся. – Сидевший впереди Георгий испытал чувство неловкости.
– Нет, уважаемый, – откликнулся Дмитрий. – В Святых Таинствах случайностей не бывает, на небесах далеко думают. Значит, так надобно. Малышу жить долго, ещё аукнется заступничеством.
Синицын воспринял эти слова как дань вежливости. Ему не могло пригрезиться, что они окажутся пророческими, и не в туманном будущем, а вскорости.
После недолгого, но обильного, даже обжорного, застолья с умеренными возлияниеми и неумеренными женскими восторженностями Донцов повёл Синицына в свой маленький кабинет, временно превращённый в склад памперсов и прочих причиндалов, припасённых для новорожденного.
– Мы с тобой через Святое Таинство вроде бы породнились, – начал Синицын, которому не терпелось взять быка за рога. – Это хорошо. Но у меня сегодня свой интерес есть. Не деловой, не меркантильный. Мы с тобой люди одной крови, и хочу услышать твоё мнение о нынешней жизни. Думаю, ты меня понимаешь.
– Понимать-то понимаю, но не жди, разочарую! Столько на меня навалилось личных забот, включая эту немыслимую суету, – показал на кипу памперсов, – что головы не поднять, не вижу, что кругом деется. Жена на сносях, а я чуть бизнес не потерял, представляешь? Случайно, наудачу хороший заказ на станки подвернулся. Кабы нет – пиши пропало.