Между миром тем и этим. Рассказы белорусского алкоголика

Часть III. Вильно-82

Мы немного поспали в поезде «Молодечно – Гудогай», потом в электричке Гудогай – Вильнюс и где-то в 18 часов в относительно трезвом виде вышли на железнодорожном вокзале Вильно. Было твердо решено: не брать на грудь ни грамма, пока не вывесим, как было задумано, флаг на башне Гедимина.

Но наши правильные, добрые и светлые намерения мгновенно развеялись в тот момент, как только мы вышли на привокзальную площадь. Точно напротив перехода к поездам нас встретила красивая желтая бочка, на которой по-литовски было написано «Alus». По характерному виду этой пенистой жидкости, что журчала из краника бочки, и по не менее характерному виду граждан, которые сгрудились около «кормилицы», мы и без перевода поняли, что здесь продается пиво. «Алус» стало первым литовским словом, которое я усвоил на литовской земле.

Подойдя к бочке, мы прочитали уже более мелкий текст, написанный на ярлыке около продавщицы: «Alus» – 0,5 litra, cena 18 kap».

Стоимость поллитровой кружки пива 18 копеек! Это известие буквально шокировало меня. Дело в том, что в те времена по всей территории известного мне Советского Союза бочковое пиво неизменно стоило 22 копейки. И в Минске, и в других городах Беларуси. Я тогда бывал довольно часто в Ленинграде, и там тоже – 22. Был в Москве – то же самое. Сейчас трудно представить и осмыслить следующую советскую истину: изменение стоимости любого товара в СССР даже на одну копейку было явлением таким же редким, как высадка космонавтов на Марсе либо опохмелье с помощью не забродившего яблочного сока.

А тут разница аж на 4 копейки! И причем в меньшую сторону. Как тут не выпить?!

«Алус» оказалось отличным пивом.

По дороге на Острую Браму, – а именно оттуда начинался поход по Вильно любого хоть немного сознательного белоруса, – мы наткнулись еще на одну точку «Алуса». Это была пивная, похожая на описанные мной многочисленные минские. Она занимала очень выгодное место – на перекрестке двух улиц, одна из которых вела на вокзал, а вторая направляла вас на вильнюсский рынок, где в более поздние постсоветские времена я буду отовариваться окорочками и литовским сыром… Пивная находилась в углу одноэтажного домика типа «стеклянный павильон для продажи пива» и очень напоминала нашу веранду «Под парусами», так как тоже была окутана зеленью.

Мы зашли и выпили пива-алуса уже более фундаментально.

Во-первых, мы сели за столик. Во-вторых, на закуску нам дали так называемый пивной комплекс, в составе каких-то солененьких трубочек и еще чего-то, что по вкусу напоминало вяленую рыбу.

В-третьих, быстро нам стало очень хорошо и уютно.

…Весной 2013 года я был по делам в Вильнюсе. И вот, проходя по дороге на железнодорожный вокзал, поравнялся с этим самым строением – оно так и стояло неизменно на страже своих дорог – на вокзал и рынок, и вдруг вспомнил давно минувшие годы и эту поездку. И вспомнил «Алус» 1982 года и высокие стеклянные бокалы, в которых подавалось пиво в этой пивной.

Двери в кафе были открыты, и я зашел. За 31 год интерьер, конечно, изменился. Над стойкой бара висел ЖК-телевизор, а девушка-бармен, закатив глаза, что-то лопотала по мобильному телефону типа айфон. Зал был почти пуст. Только в углу за аккуратным столиком сидел одинокий мужчина средних лет и пил пиво с почти такого же высокого стеклянного бокала, как и в 80-х, словно перенесенного в теперешнюю капиталистическую Литву с тех далеких советских времен.

Ностальгически взглянув на пивной агрегат с блестящим желтым краником, я спросил:

– Czy jest kawa^[3]?

– Prosza Pana, Dwa lity, pięćdziesiąt centów^[4], – ответила девушка, положив наконец свой айфон на стол.

Я знал: польский, как и литовский – языки общения жителей Вильни. Раньше мы часто использовали это обстоятельство, разговаривая по-белорусски. Нас всегда принимали за поляков, приехавших из окрестных деревень.

Я отсчитал 2 лита и 50 центов и протянул их барменше.

– Prosza siadać, zeraz Panu podam^[5].

Я пил кофе и ловил себя на мысли, что за годы трезвости уже совершенно забыл вкус пива. И не знаю, хорошо ли это – стал полностью безразличен к этому напитку.

…Но в тот далекий момент две белорусские души с наслаждением тянули темную, тягучую жидкость из бокалов, по краям которых медленно таяли остатки живой пены, и негромко вели разговор о будущей акции.

– Позвольте вмешаться в ваш разговор, – раздался голос человека средних лет, который уже сидел за столиком до нашего прихода. Он оказался как раз напротив меня, сосредоточенно молчал и, казалось, никого не слышал. Было похоже на то, что он углубился в свои думы, а мы, увлекшись своими наполеоновскими проектами, как-то о нем и забыли.

– Пожалуйста, присоединяйтесь. Мы люди приезжие, может быть, вы нам что-нибудь о Вильнюсе расскажете, – ответил Сергей. Он не решился сказать «Вильно», и, возможно, это в той ситуации было и правильным.

– Я случайно услышал ваш разговор, и знаете что? Чрезвычайно созвучные моему сердцу мотивы у вас прозвучали. Понимаете, я недавно освободился, пришел, как говорят, из «мест не столь отдаленных». Отсидел пять лет, хотя дали все десять. По амнистии вышел. Но вы меня не пугайтесь, ведь я узник политический.

– Как политический? Разве у нас такие бывают? – удивился я.

– Бывают… По крайней мере, многие выходцы из Прибалтики еще и сейчас сидят.

– Так за что же вас посадили? – не очень тактично ляпнул я, не обращая внимания на то, что Сергей очень ощутимо толкал меня в бок.

– А… за национализм! – тихо и вместе с тем необычайно гордо ответил наш неожиданный собеседник. Его слова, словно набат, ритмично отражались эхом в, казалось, внезапно умолкшем зале. Я даже круто повернул голову в сторону, неизвестно что ища… Потом спохватился, понимая, что зал вовсе и не смолкал, а показалось мне это только из-за смысла сказанного.

– Так вы, значит, «националист»? – засмеялся Сергей, пытаясь перевести в шутку его слова.

– Самый настоящий! – очень серьезно и с той же тонкой литовской гордостью произнес наш сосед по столику. – И сейчас я вам постараюсь немного пояснить, так как вижу, что вы не понимаете меня.

И Ромуальдас, – так звали соседа, – рассказал свою горькую, но вместе с тем героическую историю Любви. Любви к своей Родине, к Литве. Любви бескорыстной, чистой, светлой. Любви, что называется – агапе.

«Это произошло 15 мая 1972 года. С самого утра установилась по-летнему жаркая погода, и к 12 часам, – когда это началось, – люди стали даже прятаться в тень. Он появился на Лайсвес аллее – так называется по-нашему аллея Свободы города Каунаса – совершенно неожиданно. И никто не успел даже тронуться, когда Ромас Коланта – так звали парня, обливал себя бензином. Еще момент – и пламя полыхнуло во все стороны, освещая все больше и без того солнечную улицу. Он горел как огромный факел, жар мгновенно окутал его, не подпуская на несколько метров к себе никого и ничего.

Последние и единственные слова, какие доносились от горящего юноши, были: «Laisvė Lietuvai! Laisvė Lietuvai! Laisvė Lietuvai!..^[6]»

– Его не спасли? – нетерпеливо влез я.

– Нет, что вы… И фонтан же с водой рядом был. Не успели даже подбежать. Сначала толпа словно застыла, буквально остолбенела. Наступила мертвая тишина, только ужасно-четкое потрескивание лопающейся человеческой кожи и запах жареного человеческого тела заполнили пространство… Когда потушили этот факел-свечу свободы, он уже не жил…

– Разве за какую-то идею можно отдать жизнь? Да еще так – самосожжение… «Свободу Литве!»… А что, она разве не такая же советская республика, как БССР? – с большим недоверием и нарастающим сомнением высказал я свое отношение к рассказу удивительного соседа по пивному столику. У меня не укладывалось в голове, что за такие отвлеченные идеалы, как свобода, независимость, в конце концов, Родина, можно пожертвовать собой.

– Можно, еще как можно! Более того, Литва, Родина – это единственное, ради чего стоит жить. За Родину можно отдать все, – величественно, но с тоской и надрывом сказал Ромуальдас и добавил:

– И он, Коланта, был не один! 18 мая – в день похорон Ромаса Коланты – на Лайсвес аллее собралось более трех тысяч человек, в основном молодежь. Акцию протеста начали разгонять милиционеры, но их явно не хватало. Поэтому вызвали еще дружинников и солдат. Людей начали избивать и арестовывать. Как часто практиковалось в Советском Союзе – брили под ноль головы и вывозили за несколько десятков километров за город.

Были арестованы 402 человека. Из них 33 потом привлекли к административной ответственности, а шестерых посадили за хулиганство и антиобщественную деятельность. В эту шестерку входил и я…

Ромуальдас замолчал. Молчали и мы, так как не знали, что тут можно сказать. Очень неожиданные и возвышенно-благородные речи прозвучали. Но рассказ еще не закончился.

– Мне послышалось, что вы говорили по-белорусски. А я немного знаю ваш язык. В лагере со мной сидел ваш белорусский патриот Василий Деркач. Мы с ним часто разговаривали, и благодаря ему я знаю, что мы, литовцы, с вами, белорусами, имеем большую общую историю… И вам, белорусам, есть чем гордиться, даже Вильнюс первоначально назывался по-славянски – Кривой город. Здесь жили ваши предки – белорусы и… – в этот момент Ромуальдас на мгновение задумался и приумолк.

– Но ведь вы – литовский патриот, – сказал я, воспользовавшись паузой, – а хвалите нас?

Я назвал Ромуальдаса патриотом потому, что не осмелился использовать слово «националист». И спросил:

– Так почему вы… о нас, белорусах, так с любовью, что ли, говорите? – попытался высказать я не совсем определенную мысль.

– У настоящего патриота, человека, который готов отдать жизнь за свой народ, отношение и к другим народам такое же. Он любит и сопереживает с любым народом его беды. Белорусы, как и мы, попали в плен коммунистической советской системы, и поэтому они – наши братья. И они должны знать историческую правду… Но, извините, мне пора.

С такими возвышенными словами Ромуальдас закончил свой необычный рассказ и стремительно поднялся. Взгляд его сизо-серых глаз на минуту остановился на группе только что зашедших молодых людей, обежал зал и остановился на бокале Сергея, победоносно заканчивающем свой пивной жизненный цикл. Казалось, Ромуальдас кого-то увидел, но не хотел, чтобы видели его. Затем он мгновенно исчез, оставив в тяжелом, упругом воздухе странные слова: «Живет Литва и Беларусь! За вашу и нашу свободу!»

Слова разлетелись по залу, отразились от мягких портьерных стен и, постепенно теряя силу, еще долго затихали волнами неизвестного, но необычайно привлекательного смысла… «За вашу и нашу свободу!.. За вашу… и… наш… сво…»…

Пройдет еще несколько лет, настанет время перестройки, и смысл этих слов не только войдет в мое сознание с волной национального возрождения 90-х, он станет ориентиром и двигателем моей жизни на многие годы. А тогда…

А тогда два подвыпивших белоруса упорно вышагивали по вильнюсской улице Горького, которая сейчас называется улицей Диджей, в направлении башни Гедимина, являющейся символом современной Литвы, главным литовским памятником – хранителем большого и славного прошлого. Так, по крайней мере, представлялось в советской исторической литературе, и так с детства воспитывали и воспитывают теперь литовских детей. Белорусские же дети ничего не знали ни о князе Гедимине, ни о Великом Княжестве Литовском, которое на самом деле, как доказал много позже Николай Ермолович, было белорусским государством.

Не знали тогда и мы о нашей национальной гордости – историке Николае Ермоловиче и о его бестселлере «По следам одного мифа». Но что-то все же мы уже получили, вирус патриотизма уже делал первые шаги в наших не совсем пропитых мозгах.

Я тогда подумал: «Что-то в этом слове «национализм» есть». Вспомнил белорусского националиста Степана Мильто и недавнего собеседника Ромуальдаса – литовского националиста. Эти люди никогда раньше не встречались и даже не знали о существовании друг друга, однако сколько же общего между ними было!

Часть IV. На башне Гедимина

Разговор с Казимиром – сторожем пропускного пункта башни – напоминал известный диалог из Ильфа и Петрова: «Деньги днем – стулья вечером, деньги вечером – стулья утром…» Как и все сторожа мира, он был «под мухой», тем более что рабочий день заканчивался и выпить «сам бог велел».

Мы были чуть ли не последними посетителями знаменитого оборонительного сооружения Средневековья. На саму гедиминовскую гору мы поднялись легко – вверх вела широкая каменистая тропа, напоминающая винтовую лестницу, так как имела импровизированные ступени из широких обтесанных камней. Но сам вход в башню уже был закрыт. На широких пятиметровых в длину воротах средневековой башни красовался не менее древний величественный замок, который у нас называют «амбарный». И если к этому страшному замку добавить в комплекс непробиваемое сизо-малиновое, заросшее вчерашней щетиной лицо сторожа Казимира, то стало понятным – наш «гениальный» план вывешивания бело-красно-белого флага провалился. Окончательно. И все наше путешествие – коту под хвост…

… Антон Кулон замолчал. Надолго задумался. Наш костер угасал. Последние угольки один за другим меняли свой красно-земляничный цвет на сизо-пепельный, мышиный. Угли легко рассыпалась от почти неслышного дуновения ветерка и становились невидимыми. Казалось, что теплая неманская ночь сливается с той давней – вильнюсской, и уже невозможно отличить нас – трезвых любителей шашлыков и ночных посиделок за чашкой кофе, – от них – отчаянных романтиков-гуляк советского времени, сделавших так много ради победы детской идеи вывесить какой-то флаг на литовской башне.

А может, и не детская была идея? А может, и не «какой-то» флаг, а наш древний, белорусский флаг, за который отдать жизнь не жалко?

Очевидно, такие мысли сверлили наши головы и теперь, возможно, и не так важно было – будет этот флаг висеть на литовской святыне или нет…

Антон, однако, продолжил рассказ.

…Мы уже довольно длительное время безрезультатно обхаживали главного сторожа башни Гедимина, чтобы пройти внутрь, но он нас не слушал.

– Башня Гедиминаса закрыта, посещение завтра с 10 ноль-ноль. Башня Гедимина закрыта… – противно гундел сторож Казимир, не глядя на нас.

– Послушай, Казик, – почему-то по-белорусски и как-то доверительно, по-дружески, обратился Сергей к грозному сторожу, – а что если нам по винцу ударить? Мы с тобой уже полчаса разговоры разговариваем, а толку нет. А может, гори она огнем – эта башня! У меня уже и во рту пересохло, и в горле, и в других местах моего организма, отравленного алкоголем и твоей принципиальной позицией.

– Ты что из Буйвидов? – внезапно протрезвевшим голосом спросил сторож Казимир.

– Нет, я из Самохваловичей, – приняв за шутку слова сторожа, ответил Сергей. – Есть под Минском такая деревня. А в чем дело?

– Не можэ тэго быть! Минск – тэ ж в БССР! Там мешкают балторусы. А пан мувить совсем по-нашему, по-гудску. Мы, гуды – самые коренные мешканцы Виленского края. Эти лабусы – так мы называем литэвцев – понаехали отовсюду по во'йне, вывесили свои плакаты, вулице перейменовали…

Вот тебе и на! Казимир говорил с нами на самом настоящем белорусском языке, немного разбавленном полонизмами и другими особенностями местного диалекта. Но он считал свой язык «гудским» или «здешним». В местечке Буйвиды, которое было в 30 км от его родного Шальчининкая, местные жители говорили на диалекте, немного отличавшемся от их языка, и Казику показалось, что именно такую речь он слышит от нас.

Сергей, который, как уже говорилось, знал все на свете, мгновенно просек ситуацию. На его мудром лице отразилась неприкрытая радость. Он растроганно и как-то проникновенно сказал:

– Земляк! Казик – ты настоящий древний земляк. Древний! Я не раз слышал, что предки белорусов назывались готами, и еще – гудами. Ты просто ни разу не слышал нашего языка, так как белорусы в жизни обычно пользуются русским. Мы исключение… Редкое исключение. Тебе, можно сказать, очень повезло, что мы, сознательные белорусы-земляки, сами пришли к своему собрату. Ну, такую встречу не обмыть, это форменное преступление.

– Матка Боска! Так то и бендзе. Ребята, за мной!

С этими словами совсем недавно неприступный сторож Казимир одной рукой схватил Сергея за руку, другой – за мою талию и потащил нас к небольшим дверям, которые неожиданно обозначились перед неприступными воротами с тем самым, уже описанным, ужасным замком.

За дверью оказалась небольшая уютная комнатка, большую часть ее занимал специальный круглый стол. На нем, как мог бы догадаться читатель, если он человек образованный, среди различных хозяйственных вещей стоял «фауст». Он был наполовину заполнен мутной жидкостью, в которой легко угадывалось что-то до боли знакомое.

Ну конечно! Это была самодельная водка, очень похожая на наш родной полесский самогон!

После третьей рюмки Казик сходил куда-то, как он сказал, чтобы «открыть спасательный краник», и на столе появилась «новая доза» в виде еще одного «фауста», правда, уже полного.

Неудивительно, что очень скоро Казик вошел в «курс дела». На свой риск мы решили рассказать об истинной цели нашего появления. Показали наш бело-красно-белый флаг, который Казику очень понравился. Он долго его рассматривал и сказал, что вывесит у себя дома такой же. Такая активная реакция совсем растрогала нас. Почему-то этот простой, необразованный человек оказался очень близким нам. И по духу, и по взглядам на жизнь. Он был… просто своим человеком.

И мы не ошиблись! Такое бывает. Никогда не видел человека, а через час – он твой лучший друг. Так устроен этот мир. Казик не только выпил за наше здоровье. Он детально разработал план вывешивания флага на башне, который мы вскоре и выполнили.

Оказалось, из этой комнатки, где мы выпивали, вел черный ход на внутреннюю территорию еще недавно недосягаемой башни. Казик покинул нас в этой «тайной» комнатке и пошел сдавать смену в караульное помещение к милиционерам. Расписался в книге «приход-уход», сдал ключ, дубликат его предварительно дал нам, и ровно в 22.00 ушел домой. Мало того – напоследок он откуда-то притащил складную лестницу и, как позже выяснилось, не зря.

В 23 часа милиционеры пошли на пересменку. Где-то минут 20 у нас было, чтобы проникнуть на территорию, залезть на вершину башни и прикрепить флаг.

…Сначала все складывалось наилучшим образом. Мы выскользнули из Казиковой кладовки почти сразу после появления смены и осторожно двинулись в глубину сооружения буквально по пятам за караулом. В голове размеренно звучало: «Один, два, три…» Я считал шаги, как нам велел наш неожиданно найденный «земляк». Сергей шел на несколько шагов позади. В сумраке, который окутал древнюю башню, фигуры трех караульных казались призраками, и лишь редкие обрывки литовских слов, что долетали до нас, нарушали вековую тишину княжеской обители. И когда караул ушел, звуки совсем исчезли, мы оказались рядом с центральным подъемом на самый верх башни. Мы точно знали, что именно с этого места начинается винтовая лестница на самый верх, так как, согласно инструкциям Казика, до нее будет ровно 65 шагов. Я насчитал 66, Сергей – 64. Берем среднее… Где же лестница?

Было довольно страшновато, и вместе с тем чувствовались необычный душевный подъем, личная причастность к своим предкам, которые жили когда-то в этих местах. И, казалось, я участвую в великой исторической миссии, смысл которой еще не совсем был мне понятен, но было известно точно – миссии благородной и возвышенной.

Вдруг я содрогнулся от ужаса. Кто-то прикоснулся к моей ладони. Но это был Сергей. Он незаметно поравнялся со мной и, увидев что-то в этой темноте, которая все же немного просвечивалась в этом месте, решил позвать таким образом меня.

– Кажется, вот она, пресловутая винтовая лестница! – тихо, едва слышно проговорил мой друг.

Он взял меня за руку, протянул ее, и я нащупал какую-то невидимую металлическую скобу. Да, это была первая ступенька лестницы.

Мы полезли. Путешествие «в небо» было не слишком долгим, так как вскоре лестница закончилась, выведя нас на какую-то небольшую ступеньку перед крутой стеной.

– Все! Finita la camedia^[7], – в отчаянии только выдавил я, – дальше хода нет. Поворачиваем оглобли!

– Все, говоришь? – спросил Сергей, как мне показалось, каким-то едким тоном. И торжественно продолжил: – А об этом ты помнишь?

С этими словами он поднял правой рукой складную лестницу – подарок Казика, которую постоянно тянул с собой, даже не сказав об этом мне ни слова.

– Вот тебе и на! Ничего себе! И молчит… Но разве долезем по ней?

– Долезем. Видишь – вон крючки к креплению лестницы? Это значит, что лестница не раз здесь использовалась.

Сказав так, он взялся за свою ношу и мгновенно прикрепил лестницу. Она, безусловно, была «отсюда», так как словно приросла к стене, щелкнув какими-то специальными приспособлениями.

Полезли. Сначала Сергей, а за ним решился и я. С детства я боялся высоты, и хотя мало что было видно в темноте, чуть подсвеченной далеким фонариком, этот шаг требовал от меня довольно значительных волевых усилий.

Все было рассчитано точно! Через минут пять мы достигли цели. Закончилась лестница, и закончился наш подъем. Мы стояли на самом краю башни. По двум сторонам от лестницы оказались специальные ниши, где можно было хорошо закрепиться и даже отдохнуть после подъема. Кроме всего, выяснилось, что мы оказались у государственного литовского флага, который почти не шевелился. То ли ветра не было, то ли он, как живое существо, чувствовал свой близкий конец и затаился… Флаг был неподвижным и чужим.

Заменить флаг Литовской ССР на бело-красно-белый не составляло труда. И скоро над башней Гедимина поднялся белорусский национальный флаг.

Над Вильнюсом развевался бело-красно-белый флаг!

Мне показалось, что от гордости за свою благородную миссию полотнище начало медленно волноваться, переливаясь темно-красным и серо-белым цветами в ночном небе Вильнюса.

Кулон утверждает, что именно с таким красивым бело-красно-белым флагом жители Вильнюса увидели башню Гедиминаса утром 12 июля 1982 года. А может, это только его мечты. Кто его разберет…

Мы наконец пришли в себя и огляделись. Панорама ночного города была настолько впечатляющей, что, дабы не нарушить этого неземного великолепия, ничего не хотелось говорить. Неизвестно, сколько времени мы простояли еще над Вильнюсом. Город сверкал тысячами огней, что заполонили весь небосклон. Внизу среди пестрого массива средневековых домов, многоэтажек прошлых веков и современных зданий темными полосами пролегали улицы, по которым мчались машины и последние вильнюсские троллейбусы. Четко просматривалась Острая Брама, которая подсвечивалась с тыльной стороны прожекторами. Вот рядом поднимается Свято-Духов монастырь, легко узнаваемый своим византийским куполом. А правее притих костел Святой Анны, сливаясь в одно целое с бернардинским костелом…

Дело сделано! Над прекрасным городом Вильнюсом впервые в истории взвился бело-красно-белый флаг. Историческая справедливость была восстановлена.

Но уже время… Назад, в Беларусь! Кажется, сам Бог помогал нам. Быстро спустились вниз, сложили «инвентарь» в Казикову кладовку, закрыли ее и положили ключ в условленное место. Вот-вот должен подойти караул. Звуки от цоканья подков каблуков доносились до нас все отчетливее.

Мы выскочили из «апартаментов» Казика. Стремглав, прижимаясь для маскировки к придорожным кустам, не разбирая дороги, покатились вниз с горы Гедимина. Поздние гуляки с удивлением смотрели вслед, но никто не останавливал. Только на вокзале перевели дух белорусские «паломники».